- По морде и получишь.
- Ну, тырить.
- Так это воровство, причём же здесь пираты?
- Тогда уйдём в набег. Перетащим фрегат в канал, по нему спустимся в Увельку, а по ней до Уя доплывём. Из географии известно, что Уй в Урал впадает, тот в Каспийское море, а там Персия. Туда сам Сенька Разин за зипунами хаживал, и мы его путём.
- Вот это мысль, такое плавание мне по душе. Но нынче не успеть – до школы две недели. Давай хорошенько подготовимся, а следующим летом рванём. Не с саблями и кистенями, а с фотоаппаратом – всё, что увидим, заснимем и пошлём в журнал «Вокруг света». Ещё статью напишем – прославимся и денег огребём. Только лодку надо спрятать.
Облюбовали место – там заросли рогоз на самый берег выходили. Мы проход пробили. Ступили на сушу и ног не замочили. Поднялись на пригорок, на столб высоковольтной линии залезли, и так смотрели, и вот этак – не виден наш линкор.
- Мы назовём его «Пенитель моря», - Вовка пафосно изрёк. – Поставим мачту, флаг поднимем.
Из-под тельника извлёк карикатуру на «Весёлый Роджер».
- Дай сюда, - я к уголкам две проволочки привязал, полез на столб.
Он, знаете, такой – весь в перекладинах, стальной и изоляторами держит три толстых провода. Я наверх залез – провода натужено гудели, перегоняя электроток в далёкие края. И ветер пел печально, прочь отгоняя облака. Когда я стяг пиратский привязал, он им заполоскал. Спустился вниз.
- Флаг поднят, сэр, - Нуждасику отрапортовал.
Каждый раз, когда мы шли к «Пенителю моря», нас ещё издали приветствовал «Весёлый Роджер». А лодку до Великого Похода решили благоустроить, чтобы можно было на ней отдыхать, мечтать и не бояться непогоды. Пошныряли за околицей среди сеновалов, нашли толстой стальной проволоки на дуги, куски брезента, рубероида. Обрёл линкор наш крышу и стал похож на джонку у китайцев.
Попался на глаза двухведёрный котёл из чугуна, на боку у него трещина была – поэтому, наверное, и выбросили.
- Мы из него двигатель для лодки сделаем, - Нуждасик говорит. – А щель заварим.
Пёрли чугунину в поте лица. На отдыхах пытал:
- Как ты из него двигатель собрался делать?
Вовка:
- Внизу огонь, в котле вода, сверху герметичная крышка и сопло, направленное в воду. Огонь горит, вода кипит, пар через сопло толкает лодку.
Ну, ясно, второй станок для производства стрел. Это к тому, что Пашка никому не доверял «Оленебой», сетуя, что стрелы в дефиците. Отважный Бизон вызвался изобрести станок, который боеприпас для лука делать будет штабелями. Чего-то там нарисовал, долго объяснял устройство, а как потребовали, сделай – отмахнулся: делай сам.
Котёл мы всё-таки допёрли, сделали из него очаг, два кирпича подложив на днище лодки. Теперь в «Пенителе» тепло, можно печь картошку. Я за своё:
- В походе нам здесь жить придётся – может, для пробы заночуем.
Но прохладны августовские ночи. А тут и сентябрь подошёл.
Мы с Вовкой в школьной библиотеке нашли карту Южного Урала, скопировали на кальку. Принялись чертить маршрут и тут узнали, что Уй приток Тобола, который сам к Иртышу стремится, впадающему в Обь.
- Не в Каспий мы попадём таким путём, а в Северный весь Ледовитый океан.
- Ну и что? - корсар Вовка не охладил свой пыл. – Там есть что снять! Там даже интересней!
- Только холодней.
Нужен был фотоаппарат, засвидетельствующий Великое Плавание. Пошли в универмаг, присмотрели, приценились. Тридцать два рубля – таких денег нет, и никто никогда не даст. Надо зарабатывать. Я вновь заговорил о «Дружбе-2», а Вовка притащил газету – там на тему о пожарной безопасности составили большой кроссворд. Кто разгадает и пришлёт, может рассчитывать на призы. И в списке наград был фотоаппарат. Мы с приятелем взялись за дело. После уроков до закрытия сидели в читальном зале районной библиотеки, обложившись книгами по пожарному делу и Большой Советской Энциклопедией.

Всё разгадали, отослали, ждали фотоаппарат. Но вмешался случай.
Может от охотничьего костра или случайно брошенного окурка прибрежная трава у канала загорелась. Огонь перекинулся на заросли рогоз. Сильный западный ветер языки пламени до небес поднял и погнал в сторону посёлка.
Мы были в школе, а народ собрался за околицей. Судачат, чёрт с ним, болотом – нехай всё сгорит, но пламя надо не пустить к сеновалам и в посёлок. Вооружились лопатами, вызвали пожарных. Трактор подогнали – на пути огня, вдоль берега межу вспахали. Добро своё спасли и отстояли. А «Пенитель Моря» сгорел, так и не достигнув берегов Северного океана.
«Весёлый Роджер» зимой ешё висел, цепляясь одним уголком за столб. Мы под ним прошли с отцом на лыжную прогулку. А весной его не стало – должно быть, ветром унесло.
Нет флага, сожжён фрегат, распалось «береговое братство».

20

Бабье лето вместе с теплом вернуло романтические настроения, неутолённую жажду открытий и приключений. А тут Гошка припёрся, рублём перед носом машет:
- Антоха, ты говорил, что поп сокровища под землю спрятал. Поехали в Петровку, клад искать?
В одну сторону рубля, пожалуй, хватит. А обратно?
Мама как раз сдобы напекла. Я пустился на хитрость:
- Вкусная! Вот бы бабе с дедом отвезти.
Мама встрепенулась:
- Как? Кто поедет? На чём?
- Я. В выходные. На автобусе.
Мама посмотрела на меня с сомнением:
- Может, Люсю послать?
Сестра переживала непоступление в институт – её сейчас лучше не трогать.
- А, ладно! – достала рубль.
И вот мы с Гашиком в автобусе. За окном желтеют под солнцем убранные поля. Леса серебрятся нахлынувшей паутиной. Никогда не видели? Это удивительное зрелище! Её и летом столько не бывает. А осенью, в тёплые деньки, пауки, будто сговорившись, садятся за свои станки и ткут, ткут, ткут - пускают по ветру плоды своего труда. Всю землю покрывает тонкая, невесомая, блестящая на солнце нить.
Я Гошке:
- Пушкина помнишь: «будь одна из вас ткачиха, а другая повариха….» После разоблачения коварства превратилась ткачиха в паучиху….
Другу моему не до пустословия, сидит, хмурится, кривится: шибко клад понадобился – видать, припёрло.
Баба с дедом нам обрадовались. Егор Иванович за топор и в стайку. Лишил жизни петуха, а Дарья Логовна - перьев. И вот он уже в кастрюле кипящую ванну принимает. Перекусив, в ожидании более плотного угощения, вышли погулять.
- Пойдём к церкви, - приятель тянет.
- Так мы уже были там.
Проходили мимо, добираясь с автобусной остановки.
Гошке неймётся. Гошка носом чует закопанное богатство. Встал на полпути от церкви до поповского дома, потопал ногой, прислушался.
- Смотри, - говорю, - следы трактора, а вот машины. Если они не провалились, чего ты-то добиваешься?

Гошка, наверное, знал, чего добивался – решительно зашагал к поповскому дому. Это длинное строение имело два входа с торцов. На одной двери висел амбарный замок. А другая вдруг открылась, и женщина выплеснула помои из ведра под наши ноги.
- С церкви начнём, - шепнул мне приятель за столом у деда.
Мы легли в сенях и улизнули, лишь только шорохи затихли в доме. Деревня ещё не спала, деревня клокотала – где-то трактор чихал, девчата пели под гитару, ну и собаки, конечно, хором репетировали свой нескончаемый репертуар.
В церковь мы проникли в известное уже окно. У Гошки был фонарь. Осмотрелись. Жутко, скажу я, в старой церкви ночью. Сразу вспомнился «Вий». Хороша там панночка была, но если бы сейчас выскочила на летающем гробе – мама дорогая! … лучше не думать. Внизу в центре на полу бугрится куча, загаженная галками и голубями. А запах прелого зерна подсказал её содержание. Наверное, лежит ещё с той поры, когда мой брат Сашка-мамлюк сюда за красавицами лазил. Ну и сераль!
Гошку тоже пробрало - голос задрожал, заскрипел:
- Внизу не должно быть. Пойдём колокольню обшарим.
И там поиски ничего не дали – никого намёка на подземный ход.
Мы вернулись на клирос. Гошка расчистил себе место от хлама, присел, выключил фонарь.
- Будем ждать.
- Чего?
- Полночи.
- Зачем?
- Черти придут в карты играть на сокровища. Пуганём – наши будут.
Шутит? Чертей пугать! Как бы они нас сами того…. Хотя нет, наверное, никаких чертей – страшилки всё товарища Гоголя.
Сидим, молчим, ждём.
Не знаю, полночь уже или нет. Вдруг шорох, хлопот крыльев и леденящий кровь крысиный визг. Мне не до чертей сразу стало. То ли они есть, то ли их нет, а эти твари – вот они, рядом, лазят по стенам, хватают голубей, жрут да ещё дерутся.
- Дай сюда! – выхватил у Гошки фонарик, посветил сначала под ноги, потом вниз. Мама дорогая! Сколько их там, на куче гниющего зерна копошится – полчища. А ну, как до клироса доберутся? Сожрут, точно сожрут кладоискателей несчастных.
- Надо убираться, - говорю.
- А как же клад?
- Да чёрт с ним?
- Ну, и иди, а я останусь - фонарик мне оставь.
Жадное ты Сердце, а не Твёрдое – готов из-за мистического клада жизнью рисковать.
- Айда повыше заберёмся, - говорю.
- Куда?
- На крышу.
- Как?
- Прыгнем с колокольни.
По клиросу перешли на колокольню. Поднялись на виток. Окно пустое. Внизу начало церковного свода – метра три до него, если не больше.
- Ну, прыгаем?
- Первый давай.
- Свети.
Пролез в окно, опустил тело, держась за кирпичи, а потом и их отпустил. Грохнулся на ноги, но больше языку досталось – подбородком в колени ткнулся и прикусил.
Гошке труднее прыгать.
- Кидай фонарь, я посвечу.

Он кинул, я не поймал. Китайский фонарик прокатился по сфере свода и внизу пропал. Чёрт!
Гошка повис в окне колокольни и всё никак не мог решиться на прыжок.
- Ну, что ты?
- Блин, высоко.
- Не думай ни о чём. Прыгай!
- Нет, наверное, назад полезу.
- Там крысы.
- Я вылезу из церкви, найду фонарик и тебя спасу.
- А как же клад?
- Да чёрт с ним!
Ну, приехали! Раньше надо было являть благие мысли.
Но Гошка назад в окно уже не смог втянуться – висел, висел, потом, как закричит, и ухнул вниз.
- Ни чё не поломал?
- Да вроде нет.
Мы посидели, осмотрелись. Деревня уж объята сном, а мы, как гаврики, на крыше….
- Как слазить будем?
- Утра дождёмся – там решим.
Сидим, прижавшись, дрожим. Небо звёздное, огромное, яркое, вот оно – руку протяни. Метеориты падают, в нас целят, да не попадают. Им осенью – самый сезон. Хорошо, что бабье лето – тепло, а то бы начисто замёрзли.
Друг мой пригрелся и незаметно прикемарил. Во сне чуть сам вниз не сорвался и меня едва не сбросил. Приснилось, должно быть, что-то – может крысы догоняли, может черти - он ногой брыкнул, а там пустота. Вскрикнул, просыпаясь. В меня как вцепиться, да как рванёт - чуть не улетели вместе с верхотуры.
- Блин! Гошка, ты либо не спи, либо от меня отсядь.
А уже светало. Потом лучик первый брызнул. Бог мой! На кирпичах, опоясавших церковный купол, вдруг засверкали, заискрились, загорели золотом картинки - Божественная тема! – Иисус идёт, за ним архангелы. Кирпичи старые, временем выщербленные, а краски на них будто вчера положены. Вот он клад! Вот оно богатство! Выломать, любителям продать…. За границу, например. Деньжищ отвалят – не снести.
Зачарованные, пошли любоваться фресками в обход купола. Чувствую, рискованное занятие – меня качает, мутит, слабость в ногах от бессонной ночи. А пропасть совсем рядом - шевельнётся какой кирпич не стойкий, и поминай, как звали Агаркова Толяна. Встретились с Гошкой – пошли обозревать в разные стороны – с ним то же самое творится.
- Надо поспать.
- Согласен.
Поднялись на самый купол (не думайте, что он крутой – весьма пологий), легли на солнцепеке (ну, допустим), пригрелись и заснули.
Просыпаемся - утро в разгаре. Под церковью, чтоб видно было нас, стоит милицейский бобик. От соседнего дома тащат мужики длинную лестницу – как раз до основания купола.
Милицейский лейтенант:
- Спускайтесь, а то залезу и наручники надену. Тогда спущу вас на верёвке.
- Сдаёмся, - кричит мильтону Гошка и мне. – Спускаемся. Если фрески увидят, шиш нам, а не клад.
В этот момент стукнулась лестница о край свода. Гошка первый и полез сдаваться. Посадили нас в УАЗик сзади и на ключ закрыли. Сами радостно докладывают:
- Двоих взяли.
По дороге мы узнали, они с рейдом в Петровке оказались – шпана местная так распоясалась, что на танцы драться с ружьями приходит.
- Где живёте? Как фамилии?
Мы не соврали.
- Здесь зачем?
- На спор с друзьями.
Не хотелось деда с бабкой выдавать. Нет, не правильно сказал. Не хотелось стариков к конфликту подключать. Уж лучше в Увелку за решёткой – зато бесплатно.
И приехали. И сидели в запёртой комнате, пока наши мамы за нами не пришли.
Отпустили нас, пообещав за следующий подобный трюк поставить на учёт в детской комнате милиции. На учёт нам не хотелось – уж больно близко оттуда колония маячит. Пообещали более не хулиганить.
Ну, вот, наверное, и все приключения того лета. Удалось, прямо скажем.
А сокровища, нами найденные, на прежнем месте – дожидаются своего часа. Если интересны кому религиозные (исторические?) фрески – с Гошкой посоветуюсь – и, может, продадим. Или подарим – как будете просить.

О чём стонало Займище

Жизнь человека — борьба с кознями человека.
(Б. Грасиан)

1

В том краю, где я родился, пальмы не растут. Но когда наступает лето, и распускают свои цветущие гроздья сирень и черёмуха, а над улицами плывёт хмельной, с ума сводящий запах, от которого даже убогие старушки начинают лукаво улыбаться, мы, пацаны, не завидуем собирателям кокосов. Нам хватает леса, полей и болота, что раскинулось от самой околицы до вдали темнеющего бора.
Оно полно чудес, наше Займище. По необъятным зелёным просторам вольно носится ветер. Он гоняет рыжие гривы камышей. Над ними парят коршуны, оглядывая зоркими глазами бескрайние пространства, тонущие в солнечной дымке. Золотятся под лучами тяжёлые стрелы рогоз, глубинные топи скрывают их вкусные побеги. Караси играют средь царственных кувшинок, пугая утиные выводки. Жарко пылает в синем бездонном небе солнце, зажигая слепящими бликами блюдца плёсов. А по ночам низко висят над водой колючие алмазы звёзд, и плавный водят хоровод русалки, ступая босыми ногами по блестящим листьям кувшинок. Водяные сварливо бормочут, пересчитывая медяки, что собрали на дне или в карманах утопленников. И заросли камышей чудно отражаются в посеребряных луной водных зеркалах.
С самого раннего детства я полюбил тепло и ласку уральского солнца, колдовскую игру красок в воде, азарт открытий, которые поджидали меня в непролазных зарослях камышей, за каждым поворотом чистой воды. Там, где я родился, прошли самые счастливые детские годы.
Ранним утром, щурясь от яркого света, любил я бегать по тропинке у воды. Роса холодила босые ноги. Из-под берега, заросшего осокой, взлетали утки. Замкнув круг, они садились где-то на плёсах за стеной камыша. А до него от берега ровная и блестящая гладь воды взламывалась гагарьими дорожками и гнала к моим ногам пологие волны. Такие же волны разбегались кругами, если я бросал в воду камень.
Далёкий берег, заросший кустами тальника и кудрявым березняком, оставался в тени, откуда плыли клочья белого тумана, огнём вспыхивали на солнце и медленно таяли. Ещё дальше вольно, не теснясь, стояли могучие сосны. Вокруг них на земле лежали ершистые шишки. Босиком ходить под соснами не каждый решался - беличья радость больно колола ступни. Вечерами, когда солнце садилось, и в воздухе начинали звенеть комары, мы с пацанами жгли костры на берегу Займища, а я любил кидать сосновые плоды в огонь. Они ярко с треском вспыхивали, чешуйки сначала чернели, круто заворачивались, потом раскалялись, и шишка становилась похожей на сказочный огненный цветок. А потом мы выкатывали из огня печёную картошку, обугленную и такую ароматную, какой никогда не бывает дома. Ели и смеялись - нам было весело обжигаться и смешно от того, что рты и пальцы у всех чёрные.

Если бы взор мой в сполохах огня мог прозреть тайну будущего и предвидеть все трагические переживания, которые оно мне готовило, то, быть может, держался я подальше от Займища. Но возможно также, что счастливый исход, который должен был увенчать болотные приключения, не смотря, ни на что, повлёк бы меня вперёд. Ибо любовь к сильным ощущениям была мне не чужда. Но не приходилось выбирать между двумя этими альтернативами, так как будущее не открывал мне огонь костра. Только много позднее, когда прошло уже немало лет, и я, сидя перед весело потрескивающим домашним очагом, восстанавливал в своём воображении всю захватывающую картину своих приключений – вот тогда понял, что ни за какую другую жизнь не расстался бы до конца с этими неизгладимыми, дорогими для меня воспоминаниями.

2

Помню, как сидя на носу лодки из сосновых досок, которой правил отец, я жадно впитывал в себя дикую красоту болота, с его, почти тропической растительностью и блестящей, как зеркало, гладью плёсов, по которым мы скользили, подобно теням, под приглушённый плеск шеста. Моё сердце трепетало от радостного волнения, а восторженные глаза, готовые к ежеминутной встрече с небывалыми чудесами, ловили всякое движение. Вон лысухи с плеском побежали в камыши. Почти на каждом повороте прохода утки парами и в одиночку взлетали с воды, громко хлопая крыльями. Один раз я подскочил, увидав рыжую кочку, вдруг нырнувшую от протянутой моей руки.
- Ондатра, - подсказал отец за моей спиной.
Плавное движение воды за бортом производило впечатление, которое легко могло ввести в обман неопытного человека. В ленном спокойствии чудилось что-то очень грозное, наводящее на размышления. Легко можно было допустить, что на некоторой глубине сплелись чьи-то цепкие щупальца и терпеливо выжидали, пока найдётся такой безумный смельчак, который бросится в пучину, и которого они мигом потянут вниз, на самое дно. С большим волнением вглядываясь в толщу воды, чувствовал, что эта спокойная стихия таит в себе гораздо больше опасностей, чем двадцать самых бурных горных потоков, на которых, кстати, до сих пор ни разу не был. В тот миг мною владело чувство - точно не через борт лодки, а с края бездонной пропасти заглядывал я в неё.
В воде скользили облака и исчезали. Но прежде, чем окончательно исчезнуть, превращались в мечты, сулили дальние дороги, океанские волны, крики розовых птиц над серебряным озером, топот антилопьих стад, спешащих к водопою, и пристальный взгляд затаившегося в траве хищного зверя.
У камышовой кромки плёса хрипло квакнула старая лягушка. Ей откликнулись также утробно и тяжело ещё две-три с разных сторон. В их мутных стонах слышались призыв и вопрос. Сейчас же им ответили десятки квакуш, среди них были уже и молодые звонкие голоса. И затем округа разом охнула, завыла, застонала, зазвенела, захрипела и захрякала. Жирный, азартный лягушачий хор покрыл голоса птиц и шелест камышей… Лягушачий плёс.
Лодка медленно плыла, оставляя след. Вода от неё шевелилась, расходилась далеко мелкой волной. Точно прилипнув к воде, гладко лежали на ней зелёные листья кувшинок. Отец иногда брал шест и загребал им, как веслом, потом снова клал его в лодку и выбирал сети. А я, свесившись через борт, стремился взором в волшебный полумрак подводных зарослей. Причудливо фантастические, они были неподвижны, словно облака зелёного клубящегося дыма застыли в глубине.
Вода живёт напряжённой жизнью. Снуют водомерки, ошалело скачут водяные жучки. Между стеблями растений бесшумно, как во сне, скользят рыбы. Вот, блеснув золотой чешуёй, в закатных лучах солнца, проплыл косяк жёлтых карасей. Бегая вороватыми глазами и пружинно взмахивая хвостом, мелькнул головастик. Мечутся мальки.

С резким присвистом крыльев над плёсом летит стремительная чайка. Она едва не касается белой грудью воды, чётко отражается в ней, и чудится, будто летят две птицы. Схватив неосторожную рыбёшку, одна чайка резко взмывает вверх, а вторая, кажется, падает на дно.
Вдыхая от мокрых сетей острый запах рыбы и тины, мы плывём вдоль камышей. На коричневые бархатные махры его ложилась вечерняя роса, и они от этого потемнели. Стало прохладней.
- Какой воздух, а, - восхитился отец и спросил. – Сравнишь его с городским?
И сам ответил:
- В городе пыль и духота…
Отец, довольный уловом, разговорился.
- Пап, а на охоту меня возьмёшь? – подсуетился я.
- А как же! Осенью на уток, зимой на волков.
- На волков? – удивился я и не поверил. – На волков разве с ружьём ходят? На них винтовку надо или автомат.
- А голыми руками ещё не пробовал?
- Ты что ль ловил?
- Видел как. Маленький я был, а как сейчас помню. Повадился к нам на хутор волк ходить. Нынче у одних зарежет овцу, через пару дней у других. Прямо как на мирских харчах держать его подрядились. И видели мужики - здоровый такой, матёрый. Да-а, ходит и ходит, как зять к богатой тёще на блины. Пробовали подкараулить – чёрта с два!
- Вы бы собаками, - подсказал я.
- Прыткий какой! Собаки брешут, когда не надо, а когда нужно – их нет. Да и не боялся он собак, а ежели какая дура попадётся – только и житья ей. Да-а. Стали мужики почаще выбегать на улицу, поглядывать за ним. А он как - заберётся на крышу саманной стайки, пророет дыру и оттуда, сверху шасть, прямо на овцу. Та - «мя-мя!», и дух из неё вон. Рванёт ей глотку, выпьет тёплую кровь, и был таков.
- Страшно, ей-бо, - пожаловался я.
Плыли обратно узким проходом, густой и тёмный камыш подступал вплотную.
- Дальше страшней пойдёт, - отец не спеша подгонял лодку шестом, и так же нетороплив был его рассказ. - Как-то одна ночь морозна была - ажна стены трещали. Пошли мы с братом Фёдором – а он мне по возрасту в отцы годился – поглядеть, не объягнилась ли какая овца. Так, мол, и застынет ягнёнок. На овец взглянули – нет, всё чин-чинарём. И только собрались уходить, вдруг окно – на зады оно из хлева выходило, навоз в него выбрасывали – застило. Застило и опять посветлело. Да так раза три подряд. Что за чёрт? Фёдор тихонько меня за рукав – сам, чую я, дрожит – отвёл в угол и шепчет: «Волк». Тут и у меня затряслись поджилки. Ежели не брат, так заорал бы. Да-а. Притаился, стою в углу, дрожу. Вдруг опять застило окно, и так здорово, что даже овцы шарахнулись, чуть меня с ног не сшибли. Глянул – волосы на голове зашевелились. Вытащил волк кусок моха, что щель у окна закрывал, сунул туда хвост и хлещет по стеклу, и вот хлещет. Подловчился тут Фёдор, тихонько вдоль стенки пробрался и хвать волка обеими руками за хвост. Схватил да как закричит: «Егорка, мужиков зови!». Прибежали мужики. Фёдор навстречу идёт - в руках волчья шуба. А от окошка по огороду следы. «Голышом-то по морозу далеко не уйдёт», - судачат мужики и вдогон. И что же? У самого забора лежит он врастяжку, в чём мать родила. Стало быть, без шкуры околел на морозе.
- Сдох? – удивился я.
- Окочурился.
- Как же это он?
- А ты попробуй голышом на морозе. Мороз-то был…
Подумав немного, я усомнился.
- А ты, пап, не врёшь?

- Зачем мне врать-то?
- А зачем же волк хвост в щель просунул?
- Овец пугал. Метнуться они в дверку, сшибут и в поднавес. А там он – цап-царап…
- Какой хитрый!
- Хитрый, верно. Только на беду его Фёдор случился.
- А разве ж можно из шкуры выпрыгнуть? – допытывался я.
- Со страху, брат, всё можно.… Один, слышь, мужик с лодки упал, а пиявок страсть как боялся. Дак из воды выскочил, и как посуху.… Жарил, только пятки сверкали, до самого берега, и про лодку забыл….
Я верил и не верил, любуясь, смотрел на воду, как тиха она при закате солнца, как на изумрудной глади её играют золотистые отблески. В небе, между тем, шло тяжёлое, драматическое противостояние - натруженное солнце стремилось скрыться за горизонт, а тяжёлые, плотные, с фиолетовым отливом тучи, словно бы блокировали его у кромки земли, не пускали.
Начал я с того, что стоял июнь, неповторимая для мальчишек пора. Конечно, все месяцы хороши, но бывают лучше, бывают и похуже. Возьмём, сентябрь – плохой месяц: начало учебного года. А теперь, август – хороший месяц: до школы ещё есть время. Июль, нет сомнения, - просто отличный месяц: школа где-то за горизонтом. Июнь, тут уж всякому ясно, июнь – лучше всех: двери школы наглухо захлопнуты, и до сентября не меньше миллиона счастливейших минут. В июне-то и случились все мои приключения. Но не буду забегать вперёд.
Лишь только лодка коснулась носом берега, бумажным змеем, подхваченным вихрем ветра, я сорвался прочь. Провожая взглядом мою спину, отец, должно быть, давил в себе желание сорваться с места и бежать рядом со мной вперегонки. Он был романтиком - я знал. Без моих рассказов он ведал, что делает с пацанвой ветер, куда увлекает её – во все потайные места, которые для него-то совсем и не были потайными. Где-то в душе его скорбно колыхнулась какая-то тень, заглушая боль от печали. Печали, которая заставляла его быть взрослым – не спеша примкнуть лодку, собрать в мешок сети и важно шествовать домой.
Отец скучал без меня, я знал. Он говорил - бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на глаза навёртываются слёзы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя, как хотят. Они могут писать с моста на проходящие вагоны или стибрить шоколадку с витрины магазина. Им всё прощается, потому что они – пацаны. Они растут, как буйная трава в придорожной канаве, и не знают того, что будет завтра. А он знает, потому что взрослый и умеет думать.
Вон бежит его сын. На ходу бросает камень в заброшенный сарай, разбивает окно. Господи, как тут не вспомнить, что жизнь вертится по замкнутому кругу и топчется на месте лишь потому, что мудрости не хватает времени, а юности ума. Об этом думал мой отец, возвращаясь с рыбалки. Но вслух не сказал ничего - некому было, да и незачем. Он шёл с мешком за спиной, прислушиваясь к себе – не колыхнётся ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который потух, так и не разгоревшись.

3

Я убежал на закате, а вернулся домой заполночь. Темнота благоухала ароматом цветущих садов. Пахло так, словно за околицей раскинула свои тропические берега Великая Амазонка. Почему это, спрашивал я себя, перелезая забор, никто не догадывается, что дикие, неизведанные джунгли рядом – только чуть добавь фантазии.
Царило поистине какое-то промежуточное время между сном и явью, и мысли мои уподоблялись то косматой дворняге, оставшейся за забором, то шаловливой кошке, сладко дремлющей – я знаю – на моей подушке. Время ложиться спать, а я ещё медлил, тихонько брёл меж грядок от дневных приключений к ночным грёзам. Хотелось ещё многое рассказать, но некому.

На лестнице, ведущей под крышу сарая, служившую мне спальней, кабинетом и хранилищем всех моих сокровищ, сидел, покуривая, отец. Можно было подумать, что он дожидается меня, убежавшего от всех домашних забот. Ведь я не помог ему выбрать рыбу из сетей, матери – пригнать корову, которая после табуна и вечерней дойки ещё пасётся по-над берегом, сестре – полить грядки. Можно было подумать, что меня ждёт взбучка, и чем позже я явлюсь, тем яростнее она будет. Но это было не так. Я знал, всегда перед ненастьем у отца ныли фронтовые раны. От этого он мучился бессонницей, бродил вокруг дома и беспрестанно курил.
Некоторое время мы созерцали друг друга молча. Мужчина и мужающий мальчик. Мы были дружны, когда расставались, только что не пели вместе. Не зная его нынешнего настроения, я спросил осторожно:
- Пап, а я хороший человек?
- Пожалуй, да, конечно же, хороший.
- Это… это поможет мне, когда я попаду в какой-нибудь переплёт?
- Поможет.
- Этого мало, пап.
- Мало, чтобы ты был спокоен за своё тело. Зато важно для твоего душевного покоя.
- Но иногда, пап, разве тебе не бывает так страшно, что и…
- … и душе нет покоя? – отец кивнул, и на лице его расплылась улыбка.
- Пап, - чуть слышно произнёс я, - а ты хороший человек?
- По отношению к вам с сестрой и вашей матери стараюсь быть хорошим. Но нет человека, который был бы героем в собственных глазах. Я знаю себя ни один десяток лет, сынок. Знаю о себе всё, что только стоит знать…
- И что в итоге?
- Сумма? С учётом всего, а ведь я стараюсь не высовываться и помалкивать, пожалуй, всё в порядке.
- Тогда почему же, папа, - спросил я, - ты несчастлив?
- Лесенка у сарая в… так, поглядим… в половине второго ночи… не самое подходящее место для философских бесед.
- Мне просто хотелось знать…
Долго царила тишина. Отец вздохнул. Взяв за руку, он потянул меня к себе, усадил на колено, обнял за плечи.
- Ладно. Твои мать с сестрой спят. Они не знают, что мы с тобой здесь разболтались. Можно продолжать. Так вот, давно ли ты решил, что быть хорошим человеком – значит быть счастливым?
- Всегда так думал.
- Теперь научись думать иначе. Иной раз человек, который кажется тебе самым счастливым во всём мире, который шире всех улыбается, и несёт на себе самое тяжкое бремя греха. Он всласть поразвлекался и вдоволь погрешил. А люди очень любят грешить. Толя, уж поверь мне – если бы ты знал, как они обожают грех во всех его видах, размерах, цветах и запахах. Бывает, человек предпочитает насыщаться не за столом, а из корыта. С другой стороны, несчастный, бледный, замкнутый, который кажется тебе воплощением греха и порока, вот он-то нередко и есть хороший человек. Хороший, сын, потому что быть хорошим – тяжелейшее занятие. Быть хозяином кабанчика куда труднее, чем кабанчиком.… А как прекрасно, если бы ты мог просто быть хорошим, поступать достойно, не думая об этом постоянно. Но ведь трудно – правда же? – знать, лёжа ночью в постели, что в столе остался последний кусок торта, не твой кусок, а ты не можешь глаз сомкнуть, так тебе хочется его съесть, верно? Или в жаркий весенний полдень ты в школе прикован к парте, а там, вдали, струится через камни прохладный чистый поток. Мальчишки за километр слышат голос прозрачного ручья. И так минута за минутой, час за часом, всю жизнь без остановки, без конца, сию минуту и в следующую секунду, и в следующую за ней. Часы, знай себе, тикают, предлагают тебе выбор – быть хорошим, быть плохим: тик-так, тик-так. Спеши окунуться или сиди и потей, спеши к столу или лежи голодным. Теперь сложи все реки, в которых ты не плавал, все торты, которые ты не отведал, с твоими годами, и накопится уйма такого, что тобою упущено. Однако, ты утешаешь себя, говоря - чем чаще ты мог искупаться, тем чаще рисковал утонуть, и столько раз мог подавиться чужим тортом. С другой стороны, сдаётся мне, из-за простой дремучей трусости ты можешь слишком многое упустить, страхуясь, выжидая. Взять меня – женился я очень поздно. Сначала война задержала, потом госпиталя. А потом, с возрастом, пришли сомнения. Очень уж я боролся сам с собой, считал, что мне не следует жениться, пока я напрочь не избавлюсь от всех изъянов. Слишком поздно до меня дошло, что совершенство невозможно. Ты должен вместе со всеми пробовать и ошибаться, падать и подниматься. И вот однажды я оторвался от этой нескончаемой борьбы и увидел твою мать. Мне тогда стало ясно - возьми мужчину наполовину дурного и такую же женщину, сложи их хорошие половинки и будет на двоих один вполне приличный человек. Так я смотрю и на тебя, сын. Хотя ты всегда носишься где-то, отлыниваешь от порученной работы при всяком удобном случае, я точно знаю, что ты мудрее, лучше, а значит, счастливее, чем мне суждено быть когда-либо. Потому что в тебе мало сомнений.

Отец отпустил меня с колена, достал папиросу, прикурил.
- Нет, - сказал я.
- Да, - возразил отец. – Я был бы глупцом, если б не видел твоей мудрости. Она заложена в тебя природой и даётся без всяких усилий.
- Это значит, - я ковырнул землю кедом. – Жить не думая – это счастье?
- Правильнее - жить без сомнений, в согласии с самим собой.
- Чудно, - хмыкнул я после долгой паузы. – Сегодня ночью ты сказал мне больше, чем за всю предыдущую жизнь. Мне хочется, чтоб ты был счастлив, пап.
Я проклинал слёзы, выступившие на моих глазах.
- Со мной будет всё в порядке, сын.
- Я готов сказать и сделать всё, чтобы ты был счастлив.
- Толя, Толя, - отец затянулся папиросой и смотрел, как тает в воздухе её дым. – Скажи мне, что я буду жить в твоей памяти после своей смерти и до твоей - это меня вполне устроит.
Его голос, подумал я, он такого же цвета, как его волосы.
- Пап, послушай! Ты будешь жить вечно. Я обещаю тебе, что буду хорошо учиться, поступлю в институт и напишу о тебе книгу. О тебе узнают и будут знать люди спустя много-много лет - то, что ты пережил, очень интересно и поучительно.
- Что ещё?
- Я люблю тебя.
Он обнял меня и похлопал ладонью по плечу:
- После таких слов, никаких книг не надо.
Час был поздний, ночь на исходе, сказано достаточно, мы чувствовали, что теперь уж точно надо идти спать.

4

На рассвете по каменным небесам прокатилась, рассыпая снопы искр, колесница Громовержца. После грозы дождь ещё долго мягко падал на рубероидную крышу, журчал в водосточной трубе, говорил капелью на диковинных языках под окном чердака, за которым я смотрел розовые сновидения, выбираясь из одного, примеряя другое, и убеждаясь, что все они скроены из одной и той же ветхой ткани.
Случаются поздним утром такие часы, когда воздух делается как-то чище и светлее, небо ярче, и солнце светит по-праздничному. Ночные тучи уползают, как серые старые змеи, куда-то далеко, и на душе весело, радостно. Тогда птичий гомон звучит звонче и гармоничнее, и золотые пылинки в дружески тёплом луче солнца, протянулись от дыры в крыше до глиняного пола чердака. В этот час я проснулся на своём ложе из резиновой лодки, устеленной старыми тулупами и таким же одеялом. Лодка эта была когда-то камерой колеса огромной машины, наверное, БЕЛАЗа, но умелые руки отца стянули её ремнями в овал и в центр поместили доску, как днище. Её легко можно было, спустив воздух, уложить в мешок и возить на мотоцикле даже без тележки.

Чёрная крыша быстро нагревалась под солнцем, и подступал час, когда духота на чердаке становилась невыносимой. Пора было спускаться на грешную землю. Но я медлил, размышляя. Родители, конечно, на работе, но вот сестра…
Она была на четыре года старше меня и в той поре девичьего цветения, когда настроение меняется мигом на противоположное буквально из-за всякой ерунды. Однажды я стибрил её личный дневник и прочитал. Запомнились две фразы: «Не видела Его уже четыре дня – хочется плакать и кусаться…. Тотошку точно придушу…».
Тотошкой был я, а она, конечно, Элли из любимой сказки. С тех пор стал сестры побаиваться, и не чесал язык, прежде не изучив пути отхода. Можно было и сейчас улизнуть тайком на улицу, но голод давал себя знать. Критически осмотрев руки и особенно ногти, после глубоко вздоха великомученика, отправился в дом.

5

Знаете ли вы, что такое солончак? Если не знаете, то загляните в энциклопедию - там всё мудро написано. А я знаю, что это пятно соли на земле, и ещё – что это след Великого Ледника, когда-то прошедшего нашими местами.
Земледельцы его не любят, а для нас он создал ещё одно чудо Займища. Береговая линия поделила его пополам, и то, что досталось суше, было настоящим пляжем. Пусть не Гавайским, но очень даже пригодным для игр и для отдыха – чистый белый глубоко прокалённый песок без единой травинки. Таким же было и дно – плотным, песчаным. Вода – чистая, без тины и водорослей, даже пиявки здесь не водились, даже телята обходили это место. А на губах после купания чувствовался привкус соли.
Лучшего места для сборища и впрямь было не сыскать. В любой час дня здесь людно. Отсюда начинались все наши походы. Здесь поджидали меня друзья, потому что я – заводила. И сегодня здесь - хромоногий Гошка Балуев, добродушный толстяк Вова Нуждин и крючконосый, похожий на индейского вождя, Паша Сребродольский. Кроме них ещё мелюзга, которая копошилась в сторонке и заходила в воду, когда старшие загорали на берегу.
Тёплое солнце грело моё тело, а над головой плыли большие серо-белые облака, и по цвету их можно было судить, что близился полдень. Ленивыми порывами задувал ветер, должно быть, южный, так как в нём был привкус жилья, а также медовый аромат садов, к которому неведомо откуда примешивался запах чеснока. Было чувство, будто я вернулся домой после дальней дороги. Так устал после купания, что хотелось только одного – не двигаясь, лежать на спине и смотреть на медленно бегущие облака в голубой небесной вышине.
Показалось, кто-то окликнул меня по имени. Сделав усилие, поднял голову и огляделся. Вовка Нуждин, ясноглазый, с длинными ресницами, с румянцем, полыхавшим на круглых щеках, запрокинув голову, смотрел в небо. Потом перевёл взгляд на воду, берега. И при этом медленно, как шаман заклятия, произнёс:
- Солнце… небо… берег… вода…
- Ты часом не бредишь? - спросил Пашка. – Может, перегрелся?
- Нет, с чего ты взял? Посмотри, какая красота! Как говорится, кто вчера умер – сегодня жалеет. Нет, определённо сегодня самый шикарный день всех времён и народов. Должен же такой когда-нибудь случиться. Почему не сегодня?
И Пашка согласился:
- Хорошо-то как, Господи! Истинно – рай земной.
- А мне не нравится, - заявил Гошка, откусив заусенец с ногтя. – Жизнь идёт слишком гладко, никаких приключений. Она становится интересней, когда случаются всякие неожиданности.
- Боюсь, и ты прав, - согласился Сребродоля. – Всё дело в том, что мы родились не вовремя и мучаемся в этом наидурацком из миров. Лично я душой принадлежу эпохе мечей и колдовства, а не нынешней, ракетно-космической. Мой век – век топора, век копья, век волхвов, век рыцарских поединков. Сумерки времён. Уверен, что в том мире я чувствовал бы себя как дома.

Нуждин кивнул:
- Вот-вот, другими словами - ты рождён для Средневековья.
- Да, - согласился Пашка. – Как печально, что те времена давно миновали.
- Ничуть не бывало, - возразил я. – Страна такая есть, хватит в ней и брани и колдовства, только лежит она за пределами твоего куцего воображения. Хочешь, покажу? Я знаю такие места, где для настоящих парней всегда найдётся масса приключений.
Ребята переглянулись. Ах, если бы всё это не было выдумкой! Если бы им удалось попасть в такое место, где правит волшебство, и где юноша может показать себя настоящим мужчиной.
А я раззадоривал:
- Мне бы сейчас лодку.… Хотите со мной?
А если представить,… если хоть на минуту представить, что это правда.
- Не верю ни одному твоему слову, - заявил Гошка, - но как здорово врёшь!
- Но если бы это было правдой, ты хотел бы туда попасть?
- Да.
- Тогда поторапливайся! Сбегай домой, возьми у деда Калмыка ключ от лодки, и всё, о чём ты мечтаешь, я покажу тебе наяву.
И Гошка действительно побежал домой, хотя какой бег у хромого от рождения парня. Главное, он ни чем не рисковал, а упустить такую возможность прихватить меня на хвастовстве он не хотел. И ещё были в душе его сомнения - а вдруг я и, правда, бываю в другом мире, ведь откуда-то же беру сюжеты для бесконечных историй, которые рассказываю охотно по первой просьбе своих друзей. Одну из таких историй придумал и рассказал, пока его не было.
Гошка приковылял бледный и выглядел таким ослабевшим, как будто не ключ в кармане принёс, а саму лодку, да не волоком, а на плечах.
- Что случилось?
Он покачал головой:
- Ничего страшного. Всё уже позади. Пошли, ключ я взял.
Голос его всё ещё дрожал от пережитого физического или нервного напряжения, а когда мы шли берегом к лодочному приколу, он хромал сильнее обычного, просто припадал на сухую ногу.
- Ты с чего, Гошка, такой?
Он поднял на меня очень строгий взгляд:
- Смотри, Толька, если наврёшь….
Я посмотрел на него с некоторым сомнением.
- Надеюсь, мир, который я покажу, оправдает твои ожидания. Будь готов - он порой преподносит очень даже неожиданные сюрпризы. Там собрана вся нечисть на любой вкус – пираты, разбойники, колдуны и оборотни. Не говорю уже о водяных и русалках.
- Ха! Мне просто смешно! – воскликнул Пашка Сребродольский. – С твоими колдунами и пиратами управлюсь в два счёта. Ты лучше, какого дракона придумай… сочинитель наш.
Я покачал головой:
- Не хвастай раньше времени.
- Ну, если ты не врёшь, то увидишь, что я действительно рождён для славы. Что вся твоя хвалёная нечисть создана лишь для того, чтобы я мог прослыть их победителем. Да здравствует Великий Воин всех времён и народов Батыр-Паша!
Он запустил комком засохшей грязи в чайку - и, правда, чуть не попал.
- Посмотрим, - сказал я. – Не сомневаюсь, что тебе придётся в самое ближайшее время поубавить свой пыл. Нам придётся пересечь море Мрака. Оно просто кишит опасностями. Бородатые пираты, болотные драконы, гигантские змеи, водовороты – ловушки водяного… - всего не перечесть. Скоро всё увидим и проверим, так уж этот мир подходит для тебя, а ты ему.

- Ха! - сказал Пашка, играя мускулами. – Подавай их сюда. Я мечтаю об опасностях и приключениях! Я порву на куски болотных змей и гигантских драконов. Выгоню водяных из их собственных топей.
Гошка побледнел ещё больше и посоветовал:
- Да заткнись ты! Тошно слушать.
- Ты найдёшь свою лодку? – спросил я, так как знал, что дед Калмык никогда не берёт с собой Гошку на рыбалку.
Посудина, к замку которой подошёл ключ, здорово превосходила нашу плоскодонку. По правде говоря, при одном взгляде на неё, можно было усомниться – а не корабельная ли это шлюпка? Это было килевое сооружение с погребком в виде миниатюрной каюты на корме. Крутобокая, она, наверняка, выдерживала любую волну - а уж чем не могла похвастать, так это быстрым ходом через камыши.
- Назовём её «Магеллан», - предложил Вовка Нуждин, до сих пор отрешённо молчавший и вдруг начавший проявлять интерес к предстоящим приключениям.
Я попытался представить себе, как мы приведём в движение эту посудину без шеста и вёсел, и картина, надо сказать, сложилась весьма удручающей.
Вооружившись палками, оттолкнули «Магеллана» от берега. Как и положено непригодной к плаванию в болотной воде посудине, она всеми своими зазубринами нацепляла водорослей и всячески тормозила движение. Мы выбились из сил, едва лишь берег скрылся за камышами. Плыть уже не хотелось ни вперёд, ни назад. О Волшебной стране никто и не вспоминал.
Несостоявшийся сказочный герой Пашка схватился за борта и начал раскачивать лодку.
- Братцы, великолепное закаливание против морской болезни. Море-море-море-качка...!
Парни, помогая ему, так раздухарились, что лодка веретеном крутилась в узком проходе, а вода брызгами летела во все стороны.
- Что вы делаете, идиоты! – воззвал я их к благоразумию.
Мне не ответили. Мои друзья продолжали раскачивать «Магеллана» так увлечённо и страстно, что черпали воду бортами. Я попытался схватить Пашку за шею, чтобы макнуть его рожей в воду, но это толстобрюхое корыто заложило такой вираж, что я промахнулся и стукнулся грудью о лавочку. Больно стукнулся. Вода хлынула широким потоком. Увидев сумрачную за бортом глубину, Пашка издал крик ужаса и ухватился за мою руку. Вместе со своим индейским носом в этот момент он стал похож на мокрую крысу, и я почти инстинктивно оттолкнул его. Он плюхнулся за борт. Лодка начала погружаться, так и не выпростав борт из-под воды.
- Ты, я вижу, крутой парень, а, Толик? – высунулась вся в тине Пашкина голова.
- Помнится, кто-то приключений хотел…
- Хотел и хочу продолжить в том же духе.
Лодка ушла в воду по самые борта, трое путешественников плавали рядом и держались за неё. Я оседлал ондатровую кучу.
- Ну, как, ребятки, приключеньице? Утопили лодочку-то, а? На берегу нам было немного получше, чем здесь, не находите?
- Нормально, - сказал Пашка, отплёвываясь – Мне нравится. Это именно тот мир, для которого я создан.
Однако на Гошку с Вовкой кораблекрушение произвело самое гнетущее впечатление и несколько улучшило их манеры. Они с испугом наблюдали за чайками, пикирующими на их мокрые бестолковки.
- Эй, ребята, полегче ногами! – изгалялся я. – Пиявок распугаете, а у них время обеда.
Гошка смотрел на меня из воды с такой ненавистью, что я удивился - а почему он ещё молчит? Вовка Нуждин захлопал по воде ногами, намекая кровососущим, что он живым не сдастся. Попритих и тот, который грозился стать великим воином и одержать много славных побед. Теперь он просто походил на мокрого пацана с утонувшей лодки. Он вдруг изменил тактику и издал истошный вопль:

- Помогите ради Бога! Я один в семье остался! Тону-у!
По-моему, это очень мало походило на победный клич кровожадных команчей, а для кандидата в Ильи Муромцы так вообще звучало постыдно. Однако команда его оценила - они заверещали в унисон, и мне трудно было понять – дурачатся они или напуганы всерьёз.
- Эй, вы, рыбьи жабры! Чего разорались? – попытался их урезонить. – Плывите к берегу да поторапливайтесь. Знаете, сколько крови одна пиявка высасывает в минуту? А, не дай Бог, водяного разбудите. Ну, русалки, те опасны лишь для щекотливых, а этот разбирать не будет, за ноги ухватит - и буль-буль…
Они, может быть, и последовали моему совету, если б не было вокруг камышей, а в воде водорослей. Не вняли они и тому, чтобы вести себя потише. Наоборот, стали брызгаться и орать, да так, что откуда-то с берега прилетел крик:
- Эй, что у вас там?
Тут они наперебой стали излагать свои проблемы неведомому слушателю, а я безуспешно пытался вспомнить какое-нибудь подходящее ругательство. А потом крикнул:
- Да не верьте вы им – дурачатся. Артисты погорелого театра на водной репетиции.
- А как убедительно, - откликнулись с берега. – Прямо-таки мурашки по коже…
- Видели бы их лица…
Сообразив, что помощи не будет, горе-мореплаватели втроём навалились на борт «Магеллана» и вздыбили из воды противоположный, стали взбираться в лодку с проворством обезьян, увидевших единственный банан на ветке - то есть, наперегонки. Результат был, конечно, предсказуем - «Магеллан» сделал поворот «оверкиль» и накрыл моих друзей с головой, бесстыже выпятив вверх своё акулье брюхо.
Слава Богу, они вынырнули и вынырнули по разные стороны лодки. Вторая их попытка взобраться на полузатопленное судно была более удачной. И вот уже они сидят все втроём верхом на киле, отплёвываясь и отхаркиваясь, кляня свою несчастную судьбу. На берегу, наверное, так и слышалось – кто-то тонул, барахтаясь и захлёбываясь, взывая о помощи.
- Молодцы! Браво, моряки! – закричал я, чтобы на берегу поняли, что мы продолжаем дурачиться. А вполголоса пробурчал – Заткнитесь, трусливые идиоты. Вы что, хотите прославиться на всю Увелку?
Но, видимо, их честолюбие настолько было парализовано страхом перед пиявками и прочей неведомой болотной нечестью, что они не обратили на мои слова ни малейшего внимания.
Хатка ондатровая, на которой я сидел, постепенно погружалась, и я сам уже торчал из воды по пояс. Впрочем, ни ондатры – водяные крысы, ни пиявки – подружки Айболита, панического страха во мне не вызывали.
- Эй, вы, дураки, перестаньте дёргаться и сидите смирно, - крикнул я. – А то утонете раньше, чем вас съедят.
Но мои слова опять вызвали только обратное действие. Лодка их тоже постепенно погружалась, а они тонули, и они это чувствовали – как тонут. Их, наверное, действительно охватил животный страх смерти, страх беспомощности перед ней. Парни больше ничего не могли придумать для своего спасения, как, царапаясь и толкаясь, глотая мутную воду, погружаясь в неё и выныривая, бороться за место на «Магеллановом» брюхе, которое каждый раз всплывало, как только несчастные падали с него. Наблюдая за ними, я подумывал, не позвать ли кого на помощь - как бы беды не случилось.
Прошёл, наверное, час. Друзья мои по-прежнему вопили, плевались и кувыркались вокруг полузатопленной лодки.
Я их пытался вразумить:
- Эй, мужики, кончайте комедию, давайте на берег выбираться.

- А сил где взять? – прошлёпал Вовка Нуждин посиневшими губами. – Не доплыть до берега. Эта тина проклятая за руки цепляет… ну, прям, как русалка.
- Так и здесь не фонтан. Решайтесь – надо выбираться. Беда, ей-бо, с вами - вечно вы скулите. Добавьте немного отваги – и вперёд!
- Может, ты сам сплаваешь и пригонишь сюда другую лодку?
- Нет, вы посмотрите на этих плакс – рвались к приключениям.… Ну, тогда я поплыл. А вы как хотите, выбирайтесь и не позорьтесь – не орите на всю округу.
- Мне нравится твоя позиция: «поплыл», – сказал Гошка хмуро. - А мне, значит, и за лодку ещё отвечать.
- Но ведь вы меня не слушались, и сами затеяли свою дурацкую море-качку.
- Мне твои пиявки и русалки до фонаря, мне надо лодку вернуть на место.
- А что ж ты, родимый, орёшь тогда?
- За компанию…
- Да ну его, - отмахнулся Пашка, не попадая зубом на зуб, и опять начал вопить. – На помощь! Люди! Тону!
Его неистовые вопли, наверняка, были слышны и в посёлке. По крайней мере, с берега опять окликнули:
- Эй, артисты, антракт у вас будет? В буфет, не пора ли?
Стук шеста и плеск воды привлёк моё внимание. Со стороны плёса по проходу к нам шла лодка, а в ней двое пацанов с Октябрьской улицы – закадычные наши недруги и обидчики.
- Ну, влипли, докричались, - пробормотал я и покинул затонувшую кучу, шагнул в сторону, подминая камыш. Впрочем, держал он неважно.
- Какие люди! – восхитился Губан, самый противный из всех мерзавцев Октябрьской улицы. - Или это их сырые головы? Эй, орлы, где ваши задницы? Ну, показывайте.
И мои друзья дружно полезли спасаться в лодку к врагам. Вот бы и её утопили! Но Губан процесс контролировал:
- Не все сразу. А может, я и не возьму всех. Вовчик, давай.
Ещё бы! Нуждин жил на перекрёстке Октябрьской улицы, а по слухам, и в родстве с Губаном состоял.
- Кого ещё возьмём?
Вторым спасся наш герой Пашка.
- Эй, Гандыль, жить хочешь?
Это было очень обидное прозвище Гошки Балуева, его он никому не прощал. Но тут…
- Хочу.
- Залазь. Эй, дурила! Куда попёр? Вертайся – утопнешь.
Это, наверняка, мне. Я попытался придумать, чтобы такое сказать Губану обидное, но в голову ничего не приходило. Я просто карабкался через топь по камышу. Я едва успевал выдернуть одну ногу, как вторая уходила в воду по самое основание. Губан попытался меня догнать, но лодка его, не пройдя и десяти метров по моему следу, застряла в камышах. Они вернулись и скрылись из виду.
Положение моё было отчаянным. Я инстинктивно выбирал камыш погуще и шаг за шагом уходил прочь от берега вглубь Займища. Остановиться не мог, по известной уже причине, и мечтал встретить на пути лабазу или ондатровую хатку, чтобы отсидеться и перевести дух. Но если не найду и выбьюсь из сил – неподвижного меня трясина мигом заглотит. Может быть, разумнее было вернуться, но тогда это надо было делать сразу – теперь уже столько пройдено, столько сил потеряно, что и возврат, как и неизвестность впереди, могут быть чреваты.
Сначала я не хотел сдаваться на милость врагам на глазах трёх балбесов, которых успел возненавидеть, а теперь уже действительно было поздно. Я понял, что жизнь моя в данный момент целиком зависит от случая, и, может быть, ей пошёл уже финальный отсчёт, но не хотелось этому верить. Глядя, как камыш погружается, и вода стремительно поднимается по моей ноге всё выше и выше, думал, что вот-вот наступит миг, когда она также стремительно доберётся до моего рта. Может быть, случись всё иначе, я бы жил ещё довольно долго, окончил школу, потом институт, стал бы работать и написал, как обещал, книгу о моём отце. А теперь я утону, и даже тела моего, облепленного пиявки не удастся разыскать. Хотелось реветь.

Вокруг были только небо, вода и камыши, и не единой живой души, даже чайки куда-то пропали. Впрочем, чайки падаль не клюют. В том, что, утонув, я всплыву и стану падалью сомнений не оставалось - дело времени.
Подкатывала усталость. Сердце стучало тяжело - дум, дум, дум... Дрожь достала, и начали неметь ноги. По мокрой спине бегали мурашки, и зубы лязгали всякий раз, когда нога уходила в топь чуть глубже или чуть быстрей. Грудь давило, будто на неё положили глыбу льда.
Один-одинёшенек я в этих камышах, на проклятом болоте, в целом жестоком мире. Никто не протянет руку помощи. Эй, отец, где ты? Где твой мудрый совет и добрый взгляд? Где твои крепкие руки?
Страх и отчаяние подняли дыбом волосы на моём затылке. Я это чувствовал – не надо было руку тянуть. Впрочем, бедные мои руки давно уже были в крови от проклятых камышей, за которые я хватался, вытягивая своё стопудовое тело из топи. В какой-то момент я совсем обессилил, не шагнул, а просто лёг спиной на камыш, и несколько минут он держал, а я получил передышку. А потом мигом растратил все восстановленные силы, когда вода хлынула мне в ухо, и я попытался вновь принять вертикальное положение.
Где-то вдалеке раздался тяжёлый вздох, похожий на стон.
- У – у – у …
Я встрепенулся, пытаясь понять - слышу или кажется? Рассказывал отец, что болото каждую ночь плачет. И давно мне хотелось подслушать этот плач, не раз я сиживал на причале в лодках, прислушиваясь к темноте, но напрасно. И вот теперь, днём, я, кажется, услышал эти странные стоны, похожие на плач. Что это было, я не мог понять, не мог объяснить. Просто приходилось верить, что Займище на самом деле плачет. Да и как ему не плакать, когда такая вот смерть настигает ни в чём не повинного парнишку.
- У – у – у -…
Сердце забилось так, что хотелось придержать его рукой. Но вода была беспощадной, гналась по пятам, и не давала времени на душевные эмоции: непрекращаемая гонка – кто кого? Только движение, постоянное движение вперёд – не зная куда – могло меня спасти или, по крайней мере, оставляло надежду на это.
Страх капля за каплей допивал мою стойкость. Подступала паника - я теперь не знал, где мой дом, где берег, где ребята. Пугала тишина всегда гомонящего болота. Слышны только треск камышей, журчание и чавканье воды, стук сердца да моё сиплое дыхание. От усталости и напряжения в уголках глаз начали вспыхивать золотистые искорки. Ноги ныли, будто в ледяной купели, а в голове сплошной гул.
В одном месте я лежал на ондатровой куче минут двадцать. Я так устал, что готов был здесь уснуть. Но она утонула, и я похлюпал дальше.
Бесконечная гонка. Вода настигает, я ломлюсь через камыши. Не хватает дыхания. Грудная клетка, рубашка стали тесными, давили сердце. Качалось небо, стервятниками кружились облака. Я лез уже на четвереньках, а мускулы кричали о пощаде. Я полз через камыш уже по горло в воде. Где-то совсем близко, может за спиной, была моя смерть.
- Врёшь! – крикнул я, и сразу стало легче.
Снова рванулся на камыши, охваченный желанием вырваться из этой непролазной топи. И в этот миг ноги мои почувствовали опору, камыши расступились, и я выбрался на лабазу. Обеими руками схватился за её спасительную твердь. Лежал мокрый, усталый, оглушённый толчками своего сердца. Кровь гудела в висках. Сил совсем не осталось, но и бегство от воды кончилось.

Лабаза-спасительница, плавучий островок, была очень плотной - мои кеды едва выдавливали из неё влагу, а в следах её совсем не оставалось. Похожа она была на лесную поляну, на которую никогда не ступала нога человека. Дикой силой обладала болотная почва, не видевшая никогда ни лемеха, ни лопаты. Откуда, каким ветром занесло сюда, в соседи к болотной кашке, хвощам и папоротнику – щавель, маки, повилику, курослеп, лебеду, лютики, гвоздики, соперничающие в силе, яркости и жестокости, с которой они душили друг друга. Местами властвовали ромашки, делавшие пейзаж чистым и строгим. Иногда лиловым пламенем вспыхивал багульник, или ноготки заливали зелёный ковёр медовой желтизной.
Под ухом жужжал комар, я поймал его на лету.
Юркий, хохлатый чибис поинтересовался на лету: «Чи-вы?», а, приземлившись, захромал в сторону по густой мураве, волоча одно крыло. Я знал, что это не более, чем притворство, и весь спектакль разыгрывается с единственной целью – отвлечь меня от гнезда, которое находится где-то поблизости. Действительно, пернатый абориген не убежал совсем, присел неподалёку и косил на меня оранжевым глазом. Я вдруг подумал, неплохо бы приручить этого дикаря. Вполне возможно, что он оценит моё доброе к нему отношение и в одно прекрасное время дружески сядет на плечо хозяина. Тогда я стану смахивать на Джона Сильвера из «Острова сокровищ» - он нравился мне за твёрдость характера и продуманность действий. Научить бы ещё чибиса хрипло восклицать: «Пиастры! Пиастры!» - сходство с пиратом получилось бы значительно заметнее. Или другое – «Бедный Робин Крузо! Где ты был? Куда ты попал?». Ведь действительно, на узника необитаемого острова похож я теперь более, чем на славного пирата.
Прощай, Увелка! Прощай родной дом, прощай сытая жизнь, прощайте друзья до гроба. Не думал, не чаял, что придётся в расцвете молодости жить одному на болоте и погибнуть от гнуса. Да лучше бы меня Губан веслом оглушил, или трясина засосала.
Но что толку душу рвать – надо попробовать найти отсюда выход. Человек, привыкший рисковать, редко задумывается об отдалённом будущем, потому что это будущее может не наступить вовсе.
От этих размышлений отвлекла саднящая боль в левой коленке. Где мог ударить? Может, о прошлогодний камыш-сухостой уколол? Задрал штанину и осмотрел ногу. Немного ниже коленной чашечки к коже присосалась чёрная пиявка с мизинец величиной. Я раздавил её двумя пальцами, брызнула кровь. Даже мёртвая пиявка не разжимала кольцо присоски. Морщась, я оторвал её от кожи и швырнул в траву. Маленькая припухшая ранка осталась и болела.
Невидимая в камышах пичужка коротким заговорщическим свистом забеспокоилась: «Ту-у-ут! Ту-у-ут! Ту-у-ут!».
И тут появился Он, вместе со сладковатым запахом осоки. Он улыбался и смотрел на меня так, словно мы крепко дружили всю жизнь, а вот в последние дни почему-то не виделись, и сейчас он мне очень рад. Эта радость была написана на щетинистом и морщинистом худом лице, светилась в широко распахнутых выцветших глазах, чувствовалась даже во взметнувшихся вверх выгоревших до белизны бровях.
- Откуда ты, хлопчик?
Я был ещё во власти изумления и не готов был говорить, лишь указал пальцем в небо. Он рассмеялся совсем как счастливый ребёнок, который задумал сделать взрослым что-то очень приятное и вот сейчас ждал и боялся, а вдруг всё-таки не понравится. А я подумал, что вот именно таким должен быть ангел - наивным и добродушным. Вот только откуда он здесь взялся? А может, это волшебник? Старик, скажем, Хоттабыч. Вон бородёшка-то, на грудь виснет.
Мой жестикулярный ответ о пришествии с неба порадовал незнакомца, но, видимо, не удовлетворил. Он создал на лбу глубокую ложбинку, что явилось показателем высокого мыслительного процесса. Потом ещё одну на переносице и внимательно оглядел меня.
- Что ты здесь делаешь?
- Как что? – недоумённо пожал плечами я. – Спасаюсь от пиявок. Да и вообще, на лабазе гораздо лучше, чем в топких камышах.
- А тебе не кажется, что ты залез в чужой огород?

- Забора нет – какой же это огород? – прикинулся я идиотом. – И больно мне нужны ваши ромашки.
- Ромашки? А это видел? – он поманил меня пальцем.
Мне сиё показалось символом начала новых приключений, и, ничтоже сумнящась, я зашагал вслед за незнакомцем.
Буйно зеленевшая трава мягко касалась ног, покорно ложилась под мои кеды. Прижатая к лабазе, она несколько мгновений лежала в лужице следа, потом начинала подниматься и, встав, весело качала верхушками, радуясь солнцу, жизни, ветерку. Нежный звон издавали белые колокольчики вьюнка. Ромашки становились похожими на загорелых девчат в коротких белых юбчонках. Они смотрели мне вслед и о чём-то шептались, склоняя друг к дружке кудрявые головки. Лягушата, как кузнечики, прыгали из-под ног. Всё жило, радовалось и звенело, приглашая меня в свой цветущий солнечный рай.
Я шёл следом за чудаковатым незнакомым стариком и думал - думать я люблю. Люблю потому, что думы связаны с мечтаниями. Правда, хоть мечты мои и уносят прочь и очень даже далеко, но, как правило, в основном все крутятся вокруг трёх китов – самого себя, близких мне людей – родных и друзей, и, конечно, Займища. Что касается самого себя, то меня одолевает несбыточное желание – хочется уехать далеко, в неведомые мне страны. Но куда интереснее думать о том, что находится под боком. А под боком – громадное болото, с его тайнами, непролазными топкими камышами, лабазами и плёсами. И вот ещё одна загадка шуршит высокими калошами впереди меня.
- Тебе, наверное, интересно знать, откуда я здесь появился? – откликнулся он на мои мысли. – А я скажу тебе. Жил-жил, и не знаю, как это получилось, но, пока работал, учил детей, проверял тетрадки, проводил сборы и факультативы, кто-то злой набросил мне сорок пять лет к уже имевшимся двадцати двум годам. А я ещё и не жил. Понимаешь, не жил! Я сразу из юности перескочил в старость. Я не хочу думать ни о старости, ни тем более о смерти. Зачем? Всё придёт в свой час. Так не стоит его приближать даже думами. Хотел бросить всё и уехать. А куда? А на что? Сбережений-то - с гулькин нос. Думал, искал и вот нашёл это чудесное место. Не правда ли, девственный, заповедный край, здесь и нога человека допрежь не ступала…
Мне показалось, он меня спрашивал, и я хотел уже было ответить, но старичок продолжал говорить. Тут я заметил, что он разговаривает как бы сам с собой. «Может выпимши?», - подумал я, но он был трезв.
- … вот мироздание. Оно огромно. Ему нет конца. Что невероятно! Непостижимо уму! В нём миллиарды миллионов звёзд. До недавнего времени я считал его гармоничным. Но, оказывается, там самая настоящая анархия. Все неисчислимые галактики несутся в каком-то сумасшедшем вихре. Происходит столкновение планет. Гибнут миры. Создаются новые. Всё это в бесконечности бесконечностей. И вот во всём этом хаосе – маленькая, живая наша Земля. Наша светлая, счастливая и несчастная, на которой никак не могут ужиться люди. Они уже не ужились с животными – сотни видов уничтожены. Они не ужились с рыбами – сотни видов их не стало. Не стало в степях птиц. Они отравлены ядохимикатами. Некоторые, правда, выжили. Но появляются новые и новые средства уничтожения. И если ничто не остановит их, погибнет маленький весёлый шарик с птицами, цветами, водой и зайцами. С закатами и рассветами, росой на лугах и весенними ручьями. К сонмищу мёртвых планет прибавится ещё одна – наша Земля, на которой не ужились разумные существа. Разумное – это существо, которое знает, зачем живёт. Я много думал и пришёл к мысли, что мало кто из людей знает, зачем живёт. Вот спрашиваю своего коллегу по работе: «Скажи, Андрей Николаевич, зачем ты живёшь?» А он отвечает: «А хрен его знает - теперь уж немного осталось». – «А раньше, спрашиваю, зачем жил?» - «А я, говорит, не задумывался. Как сокол летал, а теперь, как лягуха прыгаю» … На том и разговору конец. Вот ты, молодой человек скажи, кого больше боишься - милиции или Бога?
- А он есть? Милиция-то вот она - только камень в окно кинь.… Ого! Тут даже мыши есть! Вон, вон одна пробежала.

Мышей, признаюсь, я боялся.
- По-настоящему-то как сейчас верить, - продолжал незнакомец, не обращая на мои страхи внимания. – Это раньше легко было - народ, известно, дурной был, тёмный да неграмотный. Сказать по правде, и попы не лучше были – такие же обормоты. О чём не спросят его, он всё одно - бог да боженька… да на небо поглядывает. А чего там выглядывать? По нынешнему-то и вышло, что всё это враки и обман.
- Значит, нету Бога?
- Тоже не скажу, - отозвался старик. – Зачем уж так сразу: «нету!» В Бога сейчас по привычке больше верят. Да и кто верит-то? Старики да старухи. И то не все. А вера настоящая должна быть.
Поблизости в камышах закрякала утка, пронзительно и тревожно. А когда умолкла, старик сказал, улыбнувшись:
- Хозяюшка бранится. О чём это я? Ах, да. Счастлив человек, который под конец жизни может сказать себе и близким - если бы мне начать всё сначала, я поступал точно также.… А вот мне до сей поры казалось, что я всю свою жизнь откладывал главное своё предназначение. Так проработал в школе, не считая себя педагогом по призванию. Но, не считая себя наставником от Бога, я всё же делал не меньше тех, кто кичился своей профессией. Даже Наполеон не считал войны главным делом своей жизни. Вот кончу кампанию, займусь природой, буду жить, как Руссо, говорил император Франции. После выхода на пенсию, я много бродил по окрестностям, излазил с рюкзаком все местные горы и леса, плавал по рекам, исследовал острова, пока не нашёл этого благословенного места. Ну, скажи, мой друг: не правда ли – рай земной!
Он картинно простёр перед собою руку и тут же в испуге отдёрнул её к груди. Серая цапля, едва не чиркнув широким крылом его седой макушки, мягко опустилась на лабазу и деловито сунула длинный клюв в траву. Лягушки разом примолкли.
- Ах, шалунья! Вот всегда так - норовит на спину скакнуть.
Погрозив птице пальцем, старик пошёл дальше. А я шёл и оглядывался - вдруг припомнит мне рогатку, из которой стрелял по чайкам.
- Жить надо, как деревья. Не бороться с самим собой. Не страдать. Хотя нет, дерево страдает. Начнёшь рубить одно, соседки её дрожат. Не замечал? Плохо. Надо уметь видеть Природу. И понимать. Эх, люди – рабы вещей и обстоятельств. А я вот решил дожить свою жизнь на здоровых началах – то есть освободил пространство для карьерного роста молодым, а сам сюда. Здесь можно, если уж не жить, то созерцать жизнь в первозданной её силе и красоте. Я рад, что душа моя, перед тем, как телу успокоиться навсегда, сомкнулась с Природой. И, ты знаешь, меня приняли здесь, как своего. Я никому не мешаю. Здесь моё жилище, здесь мой огород. Сейчас я всё тебе покажу. А большего мне и не надо – только б жить в согласии с собой и Природой.
Он вдруг остановился и внимательно посмотрел на меня:
- Надеюсь, судьба тебя завела сюда, а не злой рок? Знаешь, из-за своего развитого мозга человек убеждён в собственном превосходстве над всеми другими животными. Такие мысли ведут к варварству и, в конечном итоге, к всемирной катастрофе. Думаю, тебя ещё не занесла на вершину мироздания интеллектуальная мощь, не обременила сознанием собственного величия.
Тяжела, себе не рада в белой гриве голова.
И глядит он сонным взглядом отдыхающего льва.
В нём за сонными глазами, за потухшей кромкой дня,
За далёкими горами – где-то Африка своя….
Знаешь, чьи это стихи?
Я не знал.
Из камышей на прогалинку выплыла утка с выводком малышей, чуть побольше жёлтых кувшинок, и вытянула серую шею в нашу сторону, будто ожидая чего.
- Хозяюшка, - улыбнулся старик. Остановив меня взглядом, подошёл к самому краю лабазы, вытащил из кармана кусок мятого хлеба, присел на корточки. Жёлтые комочки бестолково закружились вдогонку падающим крошкам. Их мамашка уминала хлеб, не спеша и с достоинством, изредка утробно покрякивая и встряхивая ширококлювой головой. Попыталась вырвать из рук старика весь кусман, а кормилец умудрился в этот момент погладить её по голове свободной рукой и обернулся ко мне бесконечно счастливым.

- Я всё думал раньше - для чего появился на свет. Ведь была же какая-то цель родиться мне именно в это время и для этой эпохи. Вот рыба мечет икру на тёплых отмелях, птица кладёт яйца в свитое гнездо, вода течёт, камыш колышется, солнце светит.… Все знают, чем им заниматься, только я всё мучился неприкаянный. Годы идут, только соль на душу отлагая. Столько дорог по земле нарезано – где ж моя? Друзья утешают: успокойся – дана тебе судьба такая, а не иная, ну и пользуйся, не рви душу. Не утешили меня их слова. Что делать? И только здесь понял - надо просто жить и видеть оттенки, которые не губят главных цветов, чувствовать многообразие жизни. Я понятен?
Старик с душевной тревогой в глазах посмотрел мне в лицо. Я лишь плечами пожал - чудак! А что? Одичал на своём необитаемом и теперь чешет язык обо что попало.
Видимо, мысли эти читались на моём лице. Старик глубоко вздохнул, оставил утице хлеб, выпрямился.
- Пойдём, я покажу тебе свой огород. Это не то, что ты видел раньше. Люди цивилизации как привыкли - там, где растут овощи, не должны расти цветы – и выпалывают их. А у меня смотри.… Всю свою жизнь я был сельским учителем, а теперь стал плантатором. А произошло это потому, что выращивать овощи было для меня призванием, а учительство лишь долгой и крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых сорок лет человек занимается каким-нибудь делом, например, припадаёт химию и биологию, а на сорок первом – вдруг оказывается, что профессия не причём, что он даже тяготится ей и не любит, а на самом деле он замечательный садовод и преисполнен любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на своё место только к концу жизни. Я попал на седьмом десятке. А до тех пор был плохим учителем, скучным и нудным. Теперь же смотри, как моментально растут здесь овощи…
И я действительно увидел в густой траве весёлые завитки, и зелёными шишками в них выглядывали огурцы. Ух, ты! А у нас на грядках только цветочки проклюнулись.
На моё удивлённое восклицание откликнулась серая цапля. Она прошествовала поодаль, величественно ступая и кося белком глаза на меня и мои ноги.
- Не поклюёт?
- Неее…
Я вздохнул побольше воздуха, зная, что этот день не закончится как обычно, и пожелал, чтобы у меня хватило выдержки не удивляться чудесам. В следующую фразу вложил весь свой сарказм, всё ехидство души. По натуре я не злой, но эта цапля… Ей-бо, достала!
- Как тут у вас… разумно. Чувствуется – опытный огородник.
- Опыт, мой юный друг, это не что иное, как мудрость дураков, – по его лицу скользнула улыбка, загадочная, как мираж. – Иногда мечты, хоть они, в конце концов, и исчезнут, гораздо важнее опыта – ведь для тебя они какое-то время существуют как реальность.
Он задумчиво смотрел перед собой:
- Без мечты и иллюзии человек не смог бы жить. Они защищают его, помогают выстоять. Даже если ты знаешь, что они абсолютно недостижимы или недоступны для тебя лично, ты всё равно втайне можешь их лелеять. И тогда ты как будто всё-таки добиваешься того, о чём мечтал, и чудо словно бы происходит. Мечтать о чём-то – это всё равно, что верить в это. Я думаю, тот, кто никогда не мечтает, не способен верить ни во что и никому… Я вижу, ты Матрёны боишься?
На мой вопросительный взгляд он пояснил:

- Это цапля. Она любопытна, но безобидна. Все свои страхи оставь там – в стране людей. Со дня сотворения мира известно - человек человеку волк, и этот зверь с яростью терзает свою добычу. Никто не может противостоять его ненасытной злобе и устрашающей жестокости. Все люди – эгоисты, свихнувшиеся на своём непрерывном стремлении к власти и каждодневной борьбе за собственность. Люди язвительны и беспощадны, возможно, сами того не сознавая. Ведь они вовлечены в непрерывную борьбу друг с другом, войну одного против всех. В жестокую игру, в которой каждый хочет победить, а если удастся, то и безжалостно смести с лица земли всех остальных. Что же это за сила, которая столь часто побуждает человека к дурным поступкам? Быть может, на многие жестокие деяния его толкает лишь одно – страх? Страх, порождённый тем, что в обществе никто не чувствует себя уверенно и в безопасности. А ещё неизбежный страх смерти, которая ждёт каждого в конце пути. Жизнь, в сущности, всего лишь сложная арифметическая задача с нелогичным и переменным ответом. Проверить решение невозможно. Каждый раз получается новый результат, и предсказать его, не дано никому. С одной стороны, пожалуй, именно это и предаёт ей некоторый интерес, хоть как-то оправдывает все усилия и тяготы. С другой стороны, в этом – неиссякаемый источник тревог и разочарований. Жалобы людей, ожесточённых собственным страхом, висят в воздухе, словно заклинание и проклятие. Непреложный смертный приговор покрывает всё окружающее серым налётом, подобным тонкому слою пыли. Эта завеса скрывает от глаз приближающуюся беду. Неправы те, кто сравнивает жизнь с мирной суетой муравейника. Время и неудачи исподволь превращают людей в уродливые неодушевлённые предметы, взлёты и падения которых определяются нелепыми случайностями и коварными капризами судьбы. И от этого никуда не уйти, все выходы тщательно перекрыты. Там… на земле людей. Здесь – иное дело. Здесь разумно властвует природа, и никто не обидит тебя только потому, что ты слабее…
Я напряг весь свой интеллект, чтобы сказать что-нибудь более-менее достойное моему сверхграмотному собеседнику:
- Вы, наверное, все её законы постигли и проникли в основы мироздания?
- Нет, - ответил он с улыбкой. – Нет, всё не так-то просто. Чем старше я становлюсь, тем меньше знаю. В конце концов, я не буду знать ничего. И тогда придёт время умирать.
- И от этой жизни совсем ничего не останется? – спросил я.
- Человек приходит в мир ни с чем и уходит, не оставляя после себя ничего. Просто на время ему даётся кое-что взаймы. Здоровье, разум, работа, оптимизм или пессимизм, счастье, любовь.… Этот список можно было бы продолжить. И всё это он должен вернуть. Да ещё заплатить проценты, чаще всего грабительские, если учесть, что он получил. Слишком короткий срок, материал с брачком, и к тому же не всякому удаётся им как следует воспользоваться.
- Можно сказать, что нас обманули при рождении.
- Обманывают нас всегда. Если не жизнь, так ближние, которые не щадят ничего и никого. Всегда помни об этом, тогда ты прочнее будешь держаться на коварной отмели жизни.
Он поднял указательный палец вверх, склонил голову и глубокомысленно вздохнул, завершая урок, такой контрастный.
В этот момент к своему удивлению, на краю лабазы, в том месте, где к ней плотной стеной подступал камыш, я увидел некое строение – нечто вроде лесного шалаша или садовой беседки. Подошёл к входу и с любопытством заглянул внутрь. Посреди беседки-шалаша стоял круглый, с причудливо изогнутыми ножками столик из заржавелого железа. Деревянная скамейка с облупившейся краской, застеленная старым тулупом – должно быть, кровать Робинзона. Плетёное кресло, из которого во все стороны, как перья торчала солома. На столе стоял термос и алюминиевая кружка. Лежала толстая тетрадь и сверху шариковая ручка. И больше ничего. Но ведь и это надо было откуда-то притащить!
- Тому, кто однажды ступил сюда, обратный путь заказан, - сказал за моей спиной старик. – Я имею ввиду первозданность рая. Заходи.
Страх, словно железный осколок, царапнул сердце – а старик-то не того, не чокнутый?

Уходит пора золотая
 

Уходит пора золотая,
поплачься, себя пожалей,
берёза обноски латает
цыганской иголкой дождей.

А клёны не прячут нагие
узлы выступающих вен,
и мучает нас ностальгия,
и просит душа перемен.

Ты рядом, к чему торопиться
с утра в суматоху недель,
зонты, словно чёрные птицы,
куда-то уносят людей.

С намокшей травы не поднимешь
осины цветастый платок...
что там - за туманами - финиш,
а может быть, новый виток?


Валерий Мазманян

Здравствуйте, Валерий!
Приглашаю автором на сайт пятиозерье.рф

Хозяин налил из термоса в кружку ещё горячий кофе.
- Хочешь перекусить?
- Нет, я не голоден, - сказал больше из скромности.
Он так и понял. Извлек из-под тулупа на скамье свёрток, развернул на столе. Беляши. Чёрт! Выглядят и пахнут аппетитно. Разом подступивший голод вогнал мои руки в дрожь.
- Ешь на здоровье, мой юный друг.
Он говорил приветливо, от души. Запах горелого масла щекотал мои ноздри. Тёрпкий, острый запах, больше подходивший для яств далёких, чужих стран. Я хлебнул горячий кофе и закашлялся. Со стуком поставил кружку на стол.
- Ешь, ешь, - улыбнулся хозяин. - Плоды цивилизации - никуда не уйдёшь.
Я уплетал беляши, прихлёбывал кофе, а мысли мои уносились в заоблачную даль. Тропический остров. Благоуханные плоды красной земли. Цветущие фруктовые деревья. Река с кристально чистой и прохладной водой. Взмахи птичьих крыл. Белые паруса вдали на широкой глади океана. Голубое небо. Золотое солнце. Полевые цветы раскрыли свои чашечки посреди болота, напоили воздух ароматом. Уставшее в борьбе за жизнь тело наливается новой молодой силой. Как хорошо, Господи!
- Я рад, что ты побывал у меня в гостях. Но сейчас ты уйдёшь и больше никогда не вернёшься сюда. Так надо. Обещаешь?
- Почему я это должен делать и обещать?
- Остров – моя собственность. Я его первый открыл и обустроил, засадил. Если мне нужно будет твоё общество, я найду тебя в посёлке. Ведь ты живёшь в Увелке?
Я молчал, поражённый его горестным тоном.
- Мы не сможем здесь жить, как добрые товарищи, - убеждал он. – У каждого свой мир, свои понятия о счастье и комфорте. Вряд ли мы найдём общие интересы. Я привык тут жить один. Мне надо думать, много думать – жизни так осталось мало. Ты мне будешь мешать. Это мой собственный, недоступный ни для кого мир. Один древний мудрец сказал: «Когда блюда пустеют, исчезают друзья».
В этот момент я дожевал последний беляш и сказал:
- Это, какие друзья.
- Здесь я построил жизнь по собственному вкусу, привык к свободе и одиночеству. В самом деле, в том, что ты один, есть и свои преимущества. Например, ты можешь делать, что хочешь, и не делать того, чего не хочешь. Я здесь вполне доволен жизнью.
- Радость свободного человека?
- Вернее, человека, который построил и заслужил свою свободу.
- А почему мне хоть изредка нельзя появляться здесь? Мне здесь нравится.
Я вдруг с необычайной остротой почувствовал, что никогда не забуду этой встречи. Всё происходящее неощутимо, но ясно запечатлевалось в моём сознании – словно фотоаппарат щёлкал у меня в голове, и снимки тщательно проявлялись в тёмной комнате моей памяти. А слова врезались в сердце.
- Обычно люди полны страха, отчаяния и подозрительности. Некоторые доживают до седых волос, так и не узнав жизни, и не стыдятся этого. Скорый поезд мчит их навстречу смерти, а у них не было и дня жизни. Насколько же прекраснее наслаждаться чудесными мгновениями и не терзаться мыслями о неведомом будущем. Судьба – стремительная река, и человеку не дано изменить её течение. Ты меня понимаешь? Вот это всё – моё. Я заслужил его, выстрадал, построил. А своё ты ищи сам.
Я пожал плечами – к чему спорить: я не знаю, нужно ли оно мне – своё, такое? Когда некому рассказать – и знания не нужны. Спросил, о чём подумал:
- Наверное, здесь рыбалка отменная?
- Не знаю. Я не люблю убивать и не делаю этого. Я считаю, всякое существо имеет право на жизнь. И поэтому у меня нет никаких снастей.
Старик сказал это, но холодок страха, угнездившегося у меня в душе при входе в его жилище, не растаял. Что же он всё-таки за фрукт, и как его понимать? Блажит, смеётся, зубы заговаривает? Вдруг, как нападёт исподтишка. Сплошные сомнения и неуверенность…

Робинзон продолжал:
- Отвечаю на твой вопрос. В каждой отдельной личности зреет плесень обесчеловеченного общества. Мы не сможем здесь жить вдвоем, как бы нам хотелось – без условностей, вольно, раскованно. Ты обречён на поиск в силу своего возраста. Ты будешь постоянно спрашивать и сомневаться, пробовать своё. А я устал наставничать, мне нужны лишь мои думы, уют и покой.
На руку мне села муха, как вестник далёкой земли, и меня неудержимо потянуло домой – к отцу, друзьям, на мою крышу. Зверь, попавший в капкан, отгрызает себе лапу – инстинкт свободы. А меня здесь никто не держит, напротив – гонят взашей, хотя и с ласковой улыбкой.
- А здесь у вас не плохо - тень, вода, камыш как прибой шумит.
- Это действительно самое лучшее место, - старик усмехнулся, – сидеть, дремать, размышлять и умереть.
- Так мне пора?
Робинзон утвердительно кивнул головой. А может быть, нервно передёрнул шеей. Старый чудак! Сбежал из книжки Даниэля Дефо, а мнит себя.... Не хочет пускать в свою сказку, делится радостью. И пусть! Я придумаю что-нибудь похлеще. Своё. С друзьями. А этот старик совсем свихнётся от одиночества. Как пить дать. И сейчас в нём есть что-то ненормальное, непостижимое что ли, не как у всех людей. Впрочем, кажется, он и сам говорил, что все мы по-своему безумны.
- А здесь что? - я кивнул на тетрадь.
- Мои записи - наблюдения, размышления….
- Можно посмотреть.
Старик покачал головой:
- Когда-нибудь да, даже нужно, но не сейчас…. Когда настанет время, я позову тебя и всё покажу, передам в твои руки, если к тому времени в тебе возобладает жажда познания.
Ко мне вновь вернулись мысли о сумасшествии собеседника, и стало неприютно.
- Мне пора – дело к вечеру. День пролетел…
- Время проходит само собой, - сказал он. – Ему не надо помогать.
- Засиделся, - тянул время, поглядывая на старика, надеясь, что ему известен более безопасный путь на берег, нежели тот, которым прибыл я сюда.
Тот видимо весь выговорился и утомился - отвечал коротко, односложно:
- Безделье – тоже занятие.
И голос у него стал хрипучим, скриплым. Надсадил, бедолага.
Я и сам, глядя на облупленную краску скамьи, вспомнил о своём резиновом ложе и пуховой подушке, с которой, лишь только закроешь глаза, птицы грёз беспрепятственно устремляются в дальние страны, чудесные края. Отец мой тоже говорит, что дух человека бодрствует, когда его тело расслабленно погружается в сон. Освобождённый дух ищет свой путь в пространстве. В мечте, наконец, находит он себе пристанище, и тогда исполняются его дневные желания, и счастье гнездится в душе, вытесняя неведомый страх. Мечта – это бегство пленного духа.
Мне не пришлось топтать камыши - Робинзон перевёз меня к твёрдой земле на узкой плоскодонке. Только это был противоположный от посёлка берег Займища - дикий, необжитый. Земля тихо отдыхала после утомительно знойного и беспокойного дня. Оранжевый диск солнца покоился на сосновых кронах.
- Доберёшься?
- Да тут рукой подать.
Расстались друзьями. Он улыбался - из глаз струилась доброта. Мне за что на него дуться? Практически, он спас мне жизнь. Ну, может, не лично он. Но его лабаза, его лодка, беляши, наконец. Чего уж там, будь здоров, Робинзон!
Старик развернул лодку. Долго смотрел ему вслед, а когда и шест потерялся средь камышовых джунглей, тронулся в свой неблизкий путь.

6

Эта встреча с чудаковатым стариком перетряхнула моё нутро.
Друзья:
- Толян, ты как вчера спасся? Как выбрался из болота?
Ожидали красочного рассказа об удивительнейших приключениях.
А я:
- Сам не знаю. Повезло.
И всё, замолкал, задумавшись. Ничего не рассказал о Робинзоне, его чудесной лабазе. Вброд перебравшись через лиман, шатался в одиночестве по Острову, тщетно пытаясь отыскать следы, где причаливала его лодка. Надеялся дождаться его там и ещё поговорить.
Для чего мне это было надо? А знать бы!
Мне казалось, старик ждёт меня. Старик знает, зачем живёт и мне расскажет. Ведь я вдруг потерял жизненную цель - не интересны стали праздные купания, пустые разговоры. Лето яркое, манящее, долгожданное лето разом утратило все свои прелести. О школе стал задумываться - даже вроде как бы заскучал.
Скажи такое вслух – ребята лоб пощупают. Не заболел? Нет, не заболел. Если хандра это не болезнь, то значит, здоров, как бык, который не знает, как быть.
Однажды понял, отчего душа томится – ей дела не хватает. Другие, вон, цапель приручают, труды научные строчат под шелест камышей. А мне что – день-деньской в песочке на спине сидеть да облака на небе пересчитывать? Словом, готов был к любым авантюрам, не хватало только темы.
А тема, между тем (за тавтологию простите), сама брела берегом Займища мимо Песка, где изнывали мы – друзья от скуки, не зная, чем себя занять, а я от душевного томления бесполезности самого существования на этом свете.
То был Кока Жвакин. Тащил он в руках двух лысух, за шею ухватив, а куриные их лапы царапали осоку. Лысухи, понятно, были дохлыми.
- Откуда, Кока? Трофеи, говорю, откуда? – окликнул его Пашка Сребродольский.
Жвачковский, перехватив ношу в одну руку, другой махнул куда-то за спину:
- А… из лимана. Их там, потравленных, полно.
- Зачем они тебе?
- Сварю да и сожру.
- Да они ж, наверно, с запашком.
- Сам не сьем, отдам Полкану.
Полкана знали мы давно. Он достался Жвакиным вместе с купленным домом – огромная лохматая кавказская овчарка. Прежние его хозяева были хлебосольны – могли всю улицу на праздник пригласить. Полкан выходных не знал – лаял на пришедших, рвался с цепи и однажды её порвал. В ту минуту по двору шли отец мой с дядей Сашей Вильтрисом. Полкан прыгнул на того, который был поближе. Батяня, защищаясь, выставил перед собою руку, и она глубоко вошла в огромную собачью пасть. Овчарка так и повисла на ней – будто в капкан попала. Тут хозяева подоспели, пса оттащили. Поохали, поахали – вот ведь как бывает. Собаку привязали, отца за стол зовут.
Тут дядя Саша Вильтрис голос подаёт:
- Меня снимите.
Как хромой инвалид оказался верхом на коньке ворот – уму непостижимо. Он и сам объяснить не мог, да и слезть без посторонней помощи.
Полкана Кока брал с собой, когда ходили в поле сусликов из норок выливать. И портила же праздник псина! Нам что – побегать, покричать: «Суслик! Суслик!», когда этот бедолага, досыта нахлебавшись воды, выскакивал из норы. У него даже шанс был спастись, спрятавшись в другой - у нас ведь могли кончиться вода, азарт иль подкатить усталость. Вот чего не было никогда – так это жалости. Ну, это я так, к слову. Приходит время, и начинаешь понимать, как всё-таки жестоки бывают дети. Мы - в детстве. Подступают жалость, раскаяние…. Да только загубленным зверькам от этого не легче.

Так вот, этот самый Полкан портил всю суслиную охоту. Только тот мордочку из норки, заполненную водой, высунет, собака его - цап! – и задница суслячья торчит из её пасти. Потом - хрюм! – и, поминай, как звали грызуна. Десять сусликов из норок выльем – десять сожрёт. Никакого азарта. Никаких шансов грызунам. Короче, знали мы этого Полкана – ему две лысухи на один лишь зуб. Да если ещё Кока пособит….
Всё это с ленивой бранью вперемешку обсуждали мои друзья, глядя в удаляющуюся спину. А я…. В моё сознание медленно входила, набухала, побуждала к действиям полученная информация – в лимане полным полно погибших птиц. От чего погибших? Кто их потравил? Чем?
Я встал и, не говоря ни слова, потопал, куда Кока показал. Шёл, не оглядываясь, так как знал, что за спиной идут друзья, которым тоже осточертело пляжное лежание.
Это был мазут. Чёрным жирным пятном разлившись, окрасил пол лимана. На чистой воде радовал глаз радужными разводьями, а за камыши цеплялся траурными лентами. Лысухи, здесь гнездившиеся, были обречены. И уже несколько чаек погибли, неосторожно окунувшись в зловредное пятно.
Я вышел на берег - голые ноги мои были в мазуте до самых колен. В ладонях – маленький чёрный комочек погибшего лысёнка. Он был ещё тёплым – то ли от солнца нагрелся его чёрный пушок, то ли жизнь пульсировала в маленьком тельце до последней минуты. До слёз было жалко это крошечное, быть может, пару дней назад явившееся на свет Божий существо. И я их не стеснялся.
- Вот сволочи! Да кто же это? – Вовка горькую сглотнул слюну.
- Надо разобраться и наказать, - нахмурил брови Гошка строго.
- Найдём и накажем, - Пашка желваками поиграл.

7

Займище широко и вольно раскинулось в пологих берегах на северной окраине посёлка. А внутри поселения озеро Минеево. Весной в половодье или от летних проливных дождей оно, выходя из берегов, немало обывателям доставляло беспокойство, неся ущерб домам, садам, дворам и огородам, и дорогам тоже. Додумались прорыть канал, чтобы избыток вод сливался в Займище. Он прошёлся по посёлку, а в двух местах обрядился в трубы, нырнув под дороги. Во время таяния снегов и после хорошего дождя в канале бурлила, пробиваясь на простор, вода. Отшумев, она оставляла в русле лужи, в которых ребятишки ловили сачками мальков и головастиков. С некоторых пор ручей в канале перестал пересыхать. Вода пульсировала в нём круглый год, укрываясь льдом в зимнюю стужу. Наверное, в Минеево источники открылись, судачили мы, заглядывая с тротуара в канаву, по пути в школу и обратно.
Мазутный след из лимана этим каналом привёл нас к озеру.
Что за чёрт? Неужто нефть под Минеево таится? И пузырится, всплывая чёрными баррелями. Да мы, братцы, если это так, рокфеллерами станем в один миг.
- Давайте ещё раз проверим – что-то здесь не то.
Перебрались на другой берег и пошли обратно. Нам бы, дуракам, сразу поделиться и обшарить оба склона канавы. Но, как говорится, век живи – век учись, а помрёшь обязательно дураком. Зато теперь мы более тщательно осматривали все подступы к искусственному водоводу – каждый кустик обшаривали, каждую рытвинку. И нашли.
Мазут протёк в канал из огромной бочки с территории комхоза – коммунального хозяйства посёлкового. Там, за высокой металлической решёткой забора баня, прачка, гаражи и контора. Мазут использовался топливом в котельной. То ли эта бочка прохудилась, то ли кран её кто открыл по неосторожности, а, может, с умыслом…. Сейчас мазут в канаву не бежал – или весь стёк, или закрыли кран. Но дело чёрное свершилось – загажена среда, погибли птицы и птенцы. И нам не стать рокфеллерами.

Кроме мазутной утечки открыли мы и тайну минеевских родников. Из-под стальной решётки, прикрытая камышом, труба торчала, из которой бежала и пенилась мутная вода.
Пашка раздул ноздри индейского носа:
- Фу, помои….
Повертел головой:
- Должно – из прачки….
- А в банные дни – из бани, - догадался Вовка и был прав.
- Надо поджечь мазут, - предложил Пашка. – И бочка ка-ак рванёт….
- Надо в газету идти, - Нуждасик был осторожнее. – Или лучше сразу в райком. За такие дела должны взгреть.
- А могут и не взгреть, - Сребродоля не сдавался. - И потом, ходить, стучать…. Лучше взорвать.
Они заспорили. Гошка, их слушая, снисходительно кривился. А у меня в голове постепенно начал складываться план жестокой мести. Разулся и, пересилив брезгливость, ступил в мазутно-помойную жижу. Заглянул в трубу канала, пересекающую улицу Октябрьскую. Ну что ж, Анатолий Егорович, вашей наблюдательности стоит отдать должное. Ещё в поисках мазутного истока обратил внимание на разность диаметров этой трубы. Так вот, заглянул и убедился - две трубы под дорогой состыкованы, причём, та, которая выходит в лиман, поменьше. Всё сходится. Замерил оба бетонных отверстия камышинками. Не спеша помыл ноги под колонкой, обулся и позвал друзей обсудить мой коварный план. Был он прост, как всё великое.
У дороги росли когда-то огромные тополя. Росли себе и росли - шумели листвой, пускали пух. При случае можно было укрыться под ними от дождя. Потом кому-то помешали - их сначала лишили коры, а когда засохли, свалили, распилили да и бросили. Теперь они лежали у обочины, как черепа доисторических животных.
Я подставил к срезу камышинки. Всё сходится – этот обрезок тоньше большой трубы и толще малой. Теперь задача – перетащить его через дорогу, загнать пробкой в трубу и навсегда закрыть помойным стокам путь.
Легко сказать – сделать невозможно. Мы и не пробовали поднимать – верхом сидели и прикидывали.
- Может, катки подсунуть?
- А как на дорогу поднимать?
- Рычагами нужно. Как Архимед учил: «Дайте мне точку опоры….»
- Знаем, знаем. Лучше поставить на попа, и как аборигены с острова Пасхи, раскачивать туда-сюда.
- Нет, на дорогу не поднять.
Вовка сказал просто:
- У отца лебёдка есть. Зацепим вон за тот столб, и не напрягаясь….
Идея понравилась. Для её осуществления до вторых петухов жгли костёр на берегу лимана. Потом пошли. Час глухой - все спали, никто нам не мешал. Ствол легко подался – столб недовольно гудел проводами, но стоял, как вкопанный. Вот в трубу пошёл не охотно. Ствол, конечно, а не столб. Мал был уровень воды – вроде бы и наплаву, а шкрябает, цепляется за дно и стенки. Да и не влезть в трубу вдвоём – по одному толкали, карабкаясь на четвереньках. Испачкались и провоняли…. Мама дорогая! И эту дрянь они сливали на нас. Ну, сволочи, теперь держитесь - обида прибавляла сил. Закончили работу, искупались на Песке, и на рассвете побрели домой.
Ждём результатов день, другой…. Помои льются, ручей течёт – что-то не сработало. Полез в вонючую трубу. Щепку бросил – она до пробки доплыла, а потом пропала неведомо куда. Всё ясно – не доделана работа.
Тем же днём штыковой лопатой отрубили от лабазы пару кусков, отбуксировали их до лимана. Туда на лодке, а по нему вброд почти до самой трубы. Адская, скажу, работа. Потом ночью через дорогу перетащили на носилках и запихнули в чёрный зёв трубы.

Ждём результатов. А тут гроза, да с ливнем, да с таким…. Минеево как от цунами вздулось и хлынуло в канал. Бурный поток нашу пробку протащил большой трубой и намертво вбил в меньшую. А ил законопатил щели. Сработало! Вода, не найдя проход в трубе, хлынула за берега канала, затопила комхоз и близлежащие усадьбы.
Когда после грозы мы прибыли на место событий, коммунальщики пускали со двора ручьи, откачивали из гаражей воду. А у ворот стоял народ, ругая нерадивых. Подъехала «Волга». Сам председатель райисполкома, изогнув необъятный стан, пытался заглянуть в трубу, нацеленную на Займище.
- Что ж ты, зараза, воду не пускаешь?
Ужасно довольные собой мы пошлёпали по лужам в сторону дома.

8

Эта проделка – а мы считали: подвиг – вдохновила нас на следующий шаг.
- Займище нуждается в защите, - судачили мои друзья. – Это последнее пристанище команчей - и чтобы сюда собаки бледнолицые ходили с ружьями или сетями мы не допустим. Клянёмся Великому Маниту!
И я подлил в огонь маслица:
- Вы спрашиваете, где я был и как выбрался из топей? Был я у Займища в гостях. Вы слышали, как оно стонет? Оно защиты просит от безжалостных людей.
И парни:
- Мы ему поможем. Клянёмся Великому Маниту!
Уток постреливали на болоте с весны до осени. Ондатр били круглый год. Вон у Губана батя шапками торгуют – откуда шкурки? А в сетях сколько гибнет водоплавающей птицы, не вставших на крыло птенцов? Пора с этим кончать, и навести порядок на болоте. Такая была цель. Легко сказать, но как это сделать?
- Есть план, - говорю. – Но пока это секрет.
Хотел друзьям сюрприз преподнести, и на них первых испытать болотную страшилку. Не удалось. Для осуществления идеи нужен был художник, а лучше Пашки рисовать никто не мог. Когда объяснил ему суть своего замысла, выяснилось, что без Нуждасика не обойтись - у него есть несмывающиеся, светоотражающие краски. Потом, посовещавшись, рассказали задумку и Гошке – сюрприз не получился.
С миру по нитке – я футбольную камеру, Нуждин люминесцентные краски, Пашка руку свою, высокохудожественную, приложил, Гошка бечеву принёс и утюг старинный – получилось чудо-юдо, страшилище болотное, Великий Изгонитель Браконьеров.

9

Солнце плавилось в тёплой воде Первого плёса. Светило, оно ведь тоже когда-то было пацаном - тоже, небось, шалить любило. То играло с рыбками в пятнашки, а потом к ондатре привязалось. Отстань – воротит нос хвостатый папашка – семья растёт, избушку надо расширять. И камышовую будыль волокёт сквозь ряску. Солнечные зайчики не унимаются, скачут по атласной шёрстке. Их звонкие смешки сливаются с шелестом стрекозиных крыльев. Болотный строитель плюнул в сердцах, оставил будыль на поверхности и нырнул.
Потом прилетел звук. Глухой стук шеста о борт лодки и плеск стекаемой воды. Говор. Сначала невнятный, а потом, когда лодка вышла из прохода на простор, очень даже понятный.
Губан:
- Вон видишь в ряске след – точно к хатке приведёт.
Вторым в лодке был его приятель Сергей Катков:
- И что? Ткнул штырём в ондатровую кучку – и попал?
- Их там пять-шесть штук сидит – хоть в одного-то точно попаду.
- Кучку раскидал, одного достал – остальные, где жить будут?

- Тебе что за забота?
- Да мне-то никакой.
Вдруг впереди и немного сбоку от лодки браконьеров вода разверзлась, и из пучин её всплыла ужасная башка с огромными глазами и ртом оскаленным. Тяжкий стон над плёсом прокатился. Для этого Гошка сунул широкий раструб рупора, когда-то им украденного в школе из пионерской комнаты, в воду и прорычал в него. Эффект неподражаем – звук нёсся будто из сумрачной глубины
- Ой! – Катков попятился и кувыркнулся за борт.
Губан замер в лодке, балансируя шестом, глаз не спуская с болотного чудовища. В этот миг Катков вырвался из холодных объятий водяного, тянувшего его на дно, и с душераздирающим воплем вперемешку с захлёбывающимся кашлем обрушился на борт плоскодонки. Губан, потеряв неустойчивое равновесие, ухнул в воду, умудрившись концом шеста стукнуть приятеля по мокрой макушке.
Через рукоятку утюга на дне, потянув бечёвку, я увлёк чудище под воду.
Через минуту.
- Что, что это было?
- А чёрт его знает – если не показалось, то что-то было.
- Враз двоим почудиться не может.
- Ну, значит, было….
Браконьеры, держась за перевёрнутую лодку, отчаянно вертели головами.
- А вдруг….
Словно по команде кинулись карабкаться на днище. Я отпустил бечёвку – голова всплыла, и Гошка дунул в рупор:
- У-у-ох-хох-хох…!
Октябрьские пацаны сиганули в воду и вразмашку наперегонки метнулись к Острову – здесь ближе берег. Нам их лодка в трофей осталась, и двумя браконьерами стало меньше.

10

Для благородных целей пошли на воровство – упёрли с крыши кинотеатра «Мир» звуковую сирену. Она там издавна стояла, изредка народ пугала, что может случиться война. А мы решили, что войны не будет, и больше пользы от сирены на болоте.
Она с двигателем электрическим была, но он нам ни к чему. Его мы деду Калмыку отдали, а тот через редуктор присобачил к сирене велосипедную педаль. Крутишь, и сирена воет не хуже, чем с электродвигателем. Опустишь её раструб в воду, и страшный вой, будто рождаясь в глубине болотных недр, разносится в воде из края в край. Жил бы на Займище пёсик Баскервилей – концы б от страху отдал. И выпи разом голос потеряли – нашлась замена.
Слух, что в болоте завелось Чудище Поганое, быстро разнёсся по окрестности. Дело в том, что с помощью размалеванной футбольной камеры, бечёвки, протянутой через ручку утопленного утюга, и рупора мы сыграли злую шутку не только с Губаном, а навели тоску и тревогу на многих лодочных владельцев. Я только рассказал о том случае, как месть за прошлое. А так…. Мы забирались на лодке в камыши, таились там, выжидая очередную жертву, и пугали всех без разбору.
С некоторых пор желающих пуститься в плавание по Займищу очень поубавилось. Вечерами, управившись с делами, собирались обыватели на берегу – те, кто видел и пострадал, стращали ещё непосвященных. Разговоров было….
Вот тогда Гошке и пришла эта мысль с сиреной.
Первый раз они поплыли с Пашкой безобразничать, а мы с Нуждасиком затесались в толпу – засвидетельствовать результат. Всё шло как всегда – одни доказывали и горячились, другие ухмылялись и не верили. Вдруг из глубин болота родился протяжный вой, поднялся над камышами, пронёсся из края в край, отразился от далёкого бора и вдруг обрушился на окраину посёлка. Люди заохали, заахали, засуетились.

- Вы слышали? Слышали? Вот что это такое?
- Нет, надо милицию вызывать или учёных.
- Ага, болотоведов.
- Да выпь это, наверное. Неужто не слыхали раньше?
В этот самый момент выпи – огромные отвратительные птицы с зобами бакланов – закружились вдруг над камышами.
- О, Господи, - прошелестел чей-то всхлип, и народ обмер от страха.
Только-только птицы успокоились, расселись по своим гнёздам и кочкам, ужасный вой родился вновь и на этот раз взбудоражил всё Займище. Утки с тревожным кряканьем стригли камыши. Чайки учинили свистопляску. Хор чибисов на бис исполнил арию «Чи-вы, чи-вы, сан?». А кулики со страху жалобно трясли крылышками.
Насмерть перепуганы были их извечные враги – люди. Я видел, как крестились коммунисты.
Наверное, осудите – вот, стервецы, ремня им мало. А я, поверите ли, до сих пор ни грамма не раскаиваюсь. И Гошка, до потери человеческого облика спившийся приятель мой, в минуты (что редко с ним бывает) протрезвления ностальгически вздыхает:
- А ты помнишь…?

11

Восточный гороскоп характеризовал меня, родившегося в год Деревянной Лошади, как человека с болезненным чувством справедливости. И он прав даже в этой истории с чудо-юдом болота Займище. Борьба была честной: кто не хотел – тот не боялся. Например, Борис Петрович Могилёв (однако ж, фамилия!) сказал:
- Ерунда всё это.
Сел в лодку, поплыл на плёс и поставил сети. Вернулся целёхонький. Да это и понятно - исполнители и создатели Чудища Поганого в это время всей гурьбой глазели на храбреца с берега.
- Погоди, - вещали прозорливые. – Уж как Оно возьмётся за тебя, тогда попляшешь.
Мы головы сломали, строя планы мести зарвавшемуся соседу – только серены и морды из пучины теперь казалось мало. Тут нужен был индивидуальный подход. И, кажется, мы его нашли.
Вы когда-нибудь видели, как ведут себя животные в лодке? Они замирают в испуге, если вовремя не успели сигануть на берег, потому что вода - это не их стихия. Нет, коровы, те достаточно глубоко забираются в прибрежные камыши – и полакомиться есть чем, и от оводов спасение. А вот мелкорогатые - тем кровососущие не страшны – помочат бороду с бережка и дальше ни шагу.
Козёл у соседей был – большой, старый, злой. Раньше мы воевали с ним - он на нас с рогами, мы на него с рогатками. А тут мириться вдруг пришли – с хлебом, солью, огурцами свежими, морковкой да капустными листами. Дары он съел и косится чёрным глазом. А мы его погладили – по морде, за ушами. Принесли ещё, маним. Он за нами до берега бежал, в лодку забрался – а там целый ворох капустных листьев. Пока он хрумкал, лодка в плавание пустилась (ну, не сама, конечно – я ею правил) и добралась до одной из лабаз Первого плёса. Тут монопольно растянулись поплавки Могилёвских сетей. Тут и должна была разыграться задуманная трагикомедия.
Лодку мы на лабазу втащили, и бородатого с неё сманили. Плавсредство отвалило. Козёл, управившись с угощением, начал метаться по лабазе, жалуясь и протестуя – бе-е-е! В воду он боялся, но лихо сиганул в причалившую лодку.
Понятной стала задумка наша?
Добавлю ещё, что делались эти приготовления тайком. Лодки мы прятали далеко от общего прикола. Их было две – наша (отцова) и Губана, доставшаяся нам в трофей. Отца в описываемые дни вообще не было в Увелке. Инвалид войны, он дважды в год уезжал по бесплатным путёвкам в санаторий. И это избавило нас от противостояния в борьбе за Займище. Согласитесь, с родным отцом воевать – как-то ни того.

Прыжок козла с лабазы в лодку мы репетировали два дня. Всё обещало успех задуманного. И поначалу так и развивалось. Мы все (включая старого козла) были на исходных позициях, когда бесстрашный Могилёв вывел свою плоскодонку на плёс. Он подрулил к дальним камышам, положил шест поперёк лодки, отвязал кончик сети и начал выбирать её, петля за петлёй. До лабазы, за которую был привязан второй конец сети, оставалось меньше метра, и в этот момент Гошка врубил свою сирену. Всех ужасающий рёв родился где-то в глубине, вырвался на простор и со скоростью звука понёсся над водой. Я отпустил верёвку, и морда Чудища Поганого всплыла на расстоянии вытянутого шеста. В этот момент Вовка с Пашкой отпустили козла. Он в два мгновения пересёк лабазу и прыгнул к Могилёву в лодку.
Ну, что рассказывать! Разыграно было как по нотам – не зря же репетировали. Концовку, конечно, трудно было предсказать – да мы о ней и не задумывались. Нам так хотелось Могилёва запугать, что и думать не думалось – а что из этого может получиться.
Бесстрашный рыбак визжал как девица и наверняка в штаны наложил. На пару с козлом они опрокинули лодку. Вынырнули нос к носу, и орали каждый о своём. Причём, безграмотный козел, только блеял, ну, а Могиль прошёлся по всей известной человечеству лингвистики – от поросячьего: - И-и-и-и-и…! до утробно-бычьего: - У-у-у-у-у…! Кинулся прочь. Мне показалось, не вплавь, а бегом по дну, потому что голова его, увенчанная тиной то исчезала в воде, то появлялась вновь, но уже чуть дальше. Так он добрался до прибрежных камышей у Острова и скрылся с глаз наших долой.
Козлу повезло меньше - он запутался в сетях и начал тонуть. Пашка прыгнул к нему с лабазы, но получил сильнейший удар острым копытом в бок, и кандидатов в утопленники стало двое. Когда мы с Гошкой подогнали лодки к месту трагедии, они уже изрядно нахлебались воды. Но – слава Богу! – обошлось без жертв. Козла мы так и доставили на берег – спелёнатого могилёвской сетью. Его отпустили - спасибо, друг! – а сеть выбросили, ни на что теперь не годную. Лодку конфисковали.
Могилёв несколько дней лежал дома больной, а потом явился на берег пьяный, злой, с ружьём. Чью-то лодку отомкнул, отчалил.
Народ на берегу напутствует:
- Прибей его, Петрович! Давно пора. Ну, держись, Поганище Болотное!
У кромки камышей из-под носа лодки шумно взлетела утка. Могиль весло бросил, ружьё схватил. Но не выстрелил – замер на несколько мгновений в нелепой позе, а потом рухнул за борт. Вынырнул, ругаясь и отплёвываясь:
- Падла, напугала!
На берегу потешались:
- Возвращайся, Аника-воин. Где тебе с нечестью управиться.

12

Ещё один сюжет из той же серии борьбы за Займище. Был у отца друг – Иван Иванович Митрофанов. На болоте он косил траву на лабазах, жал камыши серпом, ставил сети и всё лето стрелял уток. Ружьё у него было двадцать восьмого калибра - патроны длинные, тонкие. Звук от выстрела, как от мелкашки - его почти не слышно. Вот Митрофанов и приловчился. На болото сплавает, домой на загривке сноп камышовый несёт – а в снопе утка, а то и две.
Я однажды его прямо спросил:
- Дядя Ваня, зачем вы браконьерствуете?
Он мне на глаза кепку натянул:
- Семью кормить, Толька, надо.
Семья у него большая – шесть дочерей, сам да жена.

Когда начались известные события, Митрофанов в толпе не судачил, Чудище Поганое не клял и не боялся - тихонько лодку перегнал на Остров, спрятал в прибрежных камышах и продолжал свой незаконный промысел.
Долго я противился желанию ребят избавить Займище от последнего браконьера - дядя Ваня был добр ко мне, частенько зимними вечерами сражались с ним в шахматы. Приходили с отцом и играли навылет. Хозяин постоянно сиживал в очередниках, а хозяйка нос совала в дела мужские:
- За прокат с них бери, Ваня, за прокат.
Не хотелось мне лишать мясного к столу многодетную семью, но разве этим «краснокожим мстителям» что-нибудь докажешь!
Началась подготовка к операции как всегда с изучения повадок объекта.
На Займище было четыре плёса – по крайней мере, мне известных. Про Первый и Вы теперь знаете. Второй плёс ещё называли Кругленьким. Был и Третий, о существовании которого знали только мы с отцом, да Иван Иваныч. Там лабазы были хороши – отец с приятелем выкашивали их наперегонки. Там сети были в безопасности. Где-то здесь и прятал своё знаменитое ружьё браконьер Митрофанов Иван Иванович.
Я предлагал:
- Давайте выследим и украдём ружьё.
Мне возражали:
- Другое притащит.
- Таких ружей на свете больше нет.
- Нет, гнать его надо с треском, чтобы дорогу сюда забыл.
Большим любителем «тресков» был у нас Вовка – пиротехник хренов. Он накачал ацетиленом резиновое чучело утки. Газ, по его задумки, должен от выстрела взорваться. Ну, а потом вся последующая какофония звуков и морд всплывающих.
Иван Иванович прибыл на плёс, как на репетицию. Камыша сноп нажал, сети собрал, к лабазе причалил, пошарил где-то в камышах, вернулся с ружьём. Сел в лодку, поджидать добычу и закурил. Мы на своих плавсредствах таились в камышах и молили Бога, чтобы какая-нибудь водоплавающая дура не навела в нашу сторону митрофановский «оленебой».
Вовка потянул за верёвочку, и резиновый муляж отправился в последний путь. Дядя Ваня его не видел, продолжая неподвижно горбиться в своей лодке. Тогда Нуждасик дунул в манок. Друг моего отца, повертев головой, заметил утку - лёг на дно, ствол на борт. Долго целился. Потом выстрел, взрыв. Митрофанов как ошпаренный вскочил. Тут концерт по заявленной программе – ужасная морда из пучин, вой на всю округу.
Дядя Ваня в воду не упал, только ружьё уронил - оно чиркнуло по краю лабазы и в пучине скрылось – лодку с лабазы столкнул и так шест размотал, что только мы его и видели. Вообщем, получилось, как нельзя лучше – и лодка у него осталась, и сети целые. Вот ружьё…. Уж как за ним мы не ныряли, воды болотной наглотавшись до тошноты – всё напрасно. Наверное, скользнуло под лабазу, а там и чёрт сломает ногу – ил, мрак, корней переплетенье.
- Ну, и чего добились? – ехидничал я над друзьями.
Они согласно кивали головами и руки разводили – ну, кто бы мог подумать. Действительно, кто – самим надо шевелить мозгами.

13

Приступаю к самым печальным страницам повествования.
Не знаю, что подтолкнуло событие – может требования возмущённых граждан, насмерть запуганных болотным Чудищем, может деньги замороженные (по выражению отца) оттаяли вдруг и заработали, а может всё шло по плану – государственному плану осушения заболоченных площадей. В том месте, где закончился, не дотянув до береговой черты, давным-давно вырытый канал, появился огромный экскаватор.
- Ну, теперь капец Поганищу Болотному, - судачил народ.

Мы туда. Стоит огромный экскаватор с огромным ковшом на широченных гусеницах. Такому Займище в реку спустить – плёвое дело. Два машиниста работали на нём. Один, который помоложе, приветливо помахал рукой. Мы отмолчались.
- Сожгу, подлюгу, - пообещал Пашка.
Экскаваторщики до пяти поработали, закрыли все дверцы на замки, сели на велосипеды и укатили по дороге в город. И мы побрели. Что можно противопоставить мощи стали, напору детища цивилизации – украденную сирену или, быть может, соседского козла? Поняли, что мы обречены на поражение, и обречено на гибель наше Займище.
Среди ночи всколыхнулась окраина. Пожар! Пожар! Сверкая огнями, разрывая ночь сиренами, по направлению к лесу промчались две пожарные машины. На его опушке горел экскаватор. Хорошо это было видно с околицы – как на картинке.
Чьих рук дело? Точно знаю – не наших. Может, Робинзон постарался – ведь для него гибель Займища личная трагедия. Хотя куда ему – затюканный школьный учитель, пенсионер. Может, сам загорелся. Ну, тогда с нами Бог!
Мы воспряли духом. И, когда увезли сгоревший экскаватор, а на его место сгрузили новый, нанесли землероям визит. Их уже было четверо. Работали до потёмок и на ночь никуда не уезжали. Рядом стояла будка с печной трубой – в ней они и отдыхали. Варили себе обед, а вечерами пекли картошку на костре. Нас пригласили. Была цель – запугать их баснями о Займище. И мы старались. Мужики слушали, качали головами и переглядывались.
На следующий вечер пришли к экскаваторщикам с Нуждасиком – полмешка картошки принесли. Угощайтесь, товарищи! Они нам руки жмут, как старым знакомым. Гошка с Пашей в это время перегоняли лодку с сиреной поближе к каналу. Лишь стемнело, врубили её. Тоскливый протяжный вой пронёсся над Займищем, отразился от стены бора и рассеялся по камышам. Встрепенулись лягушки, свист утиных крыльев над головой.
Нет, не ударились командировочные в панику, не бросились в бега. Тревожно лишь переглянулись:
- Оно и есть?
Мы с Вовкой:
- Да! Да!
И драпать приготовились, чтобы посеять панику. Но тут один встал и принёс из будки ружьё.
- Пусть только сунется.
Ружьё на его коленях было аргументом. Мы поняли, что зря старались, что их не запугать. А Пашка с Гошкой долго надрывались, не давая уткам спать.
Вода ушла разом. Утром пришли к берегу, а его нет – до самых камышей блестит чёрным илом обезвоженная твердь. Лодки жмутся испуганно к приколу – что произошло? Где гладь родной стихии? Над болотом птицы носятся в тревоге – как теперь жить?
Жваки к берегу топают втроём, в руках обрезки досок с завязками – болотоступы. На плечах мешки, сачки. Эти времени зря терять не будут! Ушли по проходу на Первый плёс – вернулись с полными мешками. Теперь с рыбой так – бери её голыми руками.
А мы пошли к новым друзьям. Один кашеварил у костра, другой пошёл за хворостом. Двое на экскаваторе далеко в болото вгрызлись. Мы пошли по его следу – широкой канаве, до краёв заполненной взбаламученной водой. Шли в кедах там, куда только на лодке раньше добирались. Восторгов не было, печаль была, и реквием звучал в сознании.
Прощай, родное Займище! Прощай навсегда! Мы хоть что-то имели от тебя, а следующее поколение пацанов жутко будет завидовать собирателям кокосов.

Секрет великого рассказчика

Мир прекрасно обошелся бы без литературы;
еще лучше он обошелся бы без человека.
(Ж. П. Сартр)

1

А секрета никакого нет. Просто люблю я это дело, с самого детства практикую и совершенствую. Бывало, прочитает мне, дошкольнику безграмотному сестра сказку, бегу стремглав пересказывать маме. Да с такой правкой сюжета, что сестра за спиной удивлялась - откуда что берёт?
Потом в нашем доме появился Телевизор. Голубой Волшебник не только создал благодатную почву для расцвета воображения, но и укрепил авторитет рассказчика.
- А вот вчера по телику…, - начинал я, и не находилось оппонентов в кругу слушателей, осмелившихся заявить:
- Да врёшь ты всё!
К тому времени, когда все окна нашей улицы засветились голубым огнём в вечернюю пору, я уже научился отличать в толпе благодарных слушателей от тех, кто слышит только самого себя. Вот Валерка Журавлёв (по уличному – Халва), он мне сразу предложил – давай фильмы сочинять:
- Посмотрим телик, подумаем, а завтра расскажем – ты мне свой, а я свой.
Знаете, как в домашнем задании по литературе:
- Придумайте, ребята, сочинение на тему – ну, например, «Как я провёл лето».
Валерка старше, а стало быть, хитрее – у них телевизора ещё не было тогда, он решил сыграть на моей слабости к умственному творчеству. Так-то оно так, только его предложение дало толчок к развитию реалистического воображения. То есть, сочиняя не снятую картину, мы брали за неё ответственность – и сюжет должен более-менее быть правдоподобным и придуманные трюки выполнимы.
Кстати, Валерка был прекрасным рассказчиком, и слушать хорошо умел. Обычно мы забирались в какое-нибудь укромное место, где никто не мог нам помешать, подразумевалась команда: «Камера! Мотор!» - и кино начиналось. Мы действительно начинали рассказ с описания места событий – «…. остов затонувшего корабля покоился на дне моря. Если прыгнуть со скалы с большущим камнем в руках, то можно коснуться ногами его палубы….» и т. д.
Герои наших фильмов доставали сокровища с морского дна, дрались с пиратами и сами становились морскими разбойниками. Замечательный сюжет был о подводной лодке, на которой мальчишки мстили корсарам Третьего Рейха. Валерка придумал приключения на почтовой машине, перевозившей деньги – за ней гонялись бандиты, и юным храбрецам надо было не только умело водить автомобиль, но и метко стрелять из пистолета. В его фильмах звучала и лиричная струна – как правило, это были взрослые девушки, пионервожатые или даже учителя, влюблявшиеся в главного героя.
Публикация в «Пионерской правде» «Комендант Каменного острова» дала почву для создания целого сериала. Нашим с Валеркой воображением пацаны обосновались на речном острове и объявили войну миру всему – они дрались с другими пацанами, пакостили взрослым, зашугали мусоров.
А «Ночной орёл» из той же газеты…. Человек, летающий силой своего воображения и несущий смерть гнилой фашистской нечисти, родился задолго до голливудского Супермена. Вообще, тема партизанского детства была самой популярной у сценаристов «Увелка Интертеймен». Мы даже немцев до Южного Урала допустили, чтобы максимально использовать наше знание местности в борьбе с оккупантами.
- Мы, наверное, с тобой, - я так приятелю и заявил, - когда вырастим, в кино пойдём работать сценаристами.
- Не-а, - Валерка не воодушевлялся, - я буду артистом.
Толстый, круглолицый, улыбчивый, с живыми глазами, он очень смахивал на Бывалого из «Самогонщиков».

Однако год проработав, «Увелка Интертеймен» закрылась – Журавлёвы купили телевизор. А Валерка, к сожалению, артистом не стал – вырос и насмерть замёрз по пьяной лавочке.

2

Не помню, как сложилось наше трио. Ну, может быть, что так – жгли мы за горкою костёр (мы – это Гошка Балуев, я и Сергей Грицай), я, как всегда, рассказывал….
…. а потом он…. ну-ка, встань-ка, встань…. ка-ак вот так вот даст!
Гошка поднялся, я махнул у его скулы кулаком, и мой приятель картинно рухнул на траву.
Грицай:
- Ну, вы даёте. Прям как в кино.
Я продолжал:
- А потом на него двое…. и ты вставай…. Он этому р-раз! Этому р-раз!
Приятели в траве, а я стою героем. Наверное, вот так и началось. Главное, что всем понравилось. Я сочинял приключения трёх друзей, и мы тут же исполняли пьесу в лицах.
Прелюдия была. Будто трое парней, стоя на ЖД мосту увидели очкарика студента. Без денег и голодный сидел он на перроне, оседлав огромный чемодан. Что за тип? От поезда отстал? Мы подошли. Познакомились. Оказалось – ему негде жить да и не на что, как, впрочем, и ехать. Но летом разве пропадёшь у нас? Взяли с собой, поселили в брошенный сарай, хавчиком снабдили. А он поведал – в чемодане чертежи машины времени. Если мы поможем её собрать, то первыми и испробуем. Натаскали запчастей, и пока он собирал, мы по рукописи из его чемодана изучали приёмы древнеиндейской борьбы «Сагу-сагу» - в путешествиях по времени быть ко всему должны готовы.
Я надеялся, что так и будет - мы поможем спартанцам Леонида, гладиаторам Капуи, на рыцарском турнире отличимся. Но ребятам, оказалось, милей Увелки места нет. Короче, мы удрали от очкарика и, вооружённые приёмами удивительной борьбы, отличались на улицах посёлка.
У наших героев были имена: я – Зико (Зимин Коля), Гошка – Хапа (Харламенко Паша), Сергей – Шуба (Шура Баринов). И характеры: Зико – выдержанный и справедливый, Хапа – задиристый и хвастливый, Шуба – толстый паникёр.
Ну, вот вам акт многосерийного спектакля.
ДК п. Увельского «Горняк». Суббота. Танцы. В фойе меж раздевалкой и окошком «касса» суетится молодёжь – девчонки прихорашиваются у зеркал, парни кучкуются. Входят трое.
Хапа:
- Как говорится, с корабля на бал.
Шуба:
- Попал бы на бал – да денег кот наплакал.
Хапа:
- Да брось ты – с нашими талантами….
Надевает солнцезащитные очки, протискивается через очередь к билетной кассе.
Хапа:
- Шерше ля фам…. Мон плезир….
Проталкивает голову в окошечко.
Хапа:
- Артистов вызывали? Нам бы контрамарочки на вход….
Голос из окошечка:
- Каких артистов? Ничего не знаю. Вон подойдите к контролёру.
Хапа протискивается через очередь:
- Шерше ля фам…. Мон плезир….

Хапа беседует с контролёром у входа в зал. Тот подзывает оркестранта. Хапа договаривается с ним и машет приятелям рукой. Троица проходит в зал, где играет ВИА и танцует молодёжь. Перерыв.
Конферансье подходит к микрофону:
- У нас в гостях солисты «Челябинского Диксиленда» - попросим на сцену.
Зал хлопает в ладоши. Друзья поднимаются к инструментам. Зико берёт соло-гитару, Шуба садится за ударные, Хапа пристраивается к синтезатору. Звучит сирена пикирующего бомбардировщика.
Зико поёт:
- Я иду по выжженной земле, гермошлём застёгнут на ходу
Мой «Фантом» как птица быстрый в небе голубом и чистом
С рёвом набирает высоту….
В зале беснуется молодёжь.
Спустя полчаса, в курилку входит группа подвыпивших парней, видит неразлучную троицу и начинает задираться.
- Все артисты педики.
- А эти что тут делают?
- А не пойти ли вам в бабскую уборную?
- Если они ешё вас туда пустят – для таких, как вы, туалет на улице.
Хапа снимает солнцезащитные очки:
- Скажи, Тулупчик, здесь кто-то что-то вякает, или ты слух мне подсадил своим барабанным боем?
Шуба:
- Ша, ребята, пришли пописать – туалет за дверью. Да поспешите, а то, не дай Бог, в штаны….
Один из вошедших:
- Ну, толстый, ты достал…!
Кулак летит в лицо Шубе и попадает в стекло зарешёченного окна - нападавший ломает руку, воет и скачет. Вспыхивает потасовка – подвыпившие парни бросаются на Шубу, бестолково машут кулаками, не причиняя ему ни малейшего вреда. Зико преспокойненько сидит на подоконнике, болтая ногами. Хапа хлопает в ладоши и подзадоривает нападающих:
- А ну, дай! А ну, дай! Эх, не так надо.
Наконец, избив друг друга, пьяные парни успокаиваются на полу курилки.
Шуба:
- Ну вот, описались – а я им говорил.
Ребята выходят в танцевальный зал. В курилку спешат два милиционера.
Шуба:
- Запахло жареным – пора смываться.
Через фойе выходят на крыльцо ДК. Прямо у ступеней стоит служебный «бобик», сверкая проблесковым маячком. Три милиционера с дубинками выстроились в ряд. В дверях шум и давка – мужская половина завсегдатаев ДК ударилась в погоню, артистов наказать.
Шуба:
- Кажется, влипли.
Прыгает через перила на клумбу, убегает в темноту. Следом три милиционера и часть парней. Две другие (части) оттесняют в разные крылья парадного крыльца Зико и Хапу, пытаются избить. Только это им плохо удаётся. Вооружённые приёмами сагу-сагу, герои легко уклоняются от любых ударов. Из темноты выбегают три милиционера, за ними гонится Шуба, а за ним толпа озлобленных парней. Снова исчезают в темноте, наматывая круги вокруг здания.
Когда рассказ идёт о Хапе, мы с Серёгой в роли нападающих – бестолково мажем по его лицу, удачнее попадаем по своим и неуклюже падаем. То же самое происходит с Зико и Шубой.

Усталые, непобеждённые возвращаемся домой, чтобы на следующий день встретившись, предложить:
- Ну что, за горку?
В своих спектаклях бывали мы на стадионе, всех побеждали в соревнованиях. Наведывались в соседние деревни, ездили в Челябинск, куда-то на море. Только к очкарику путешествовать во времени мои друзья никак не соглашались.
На зиму артисты брали отпуск, с нетерпением ожидая тёплых дней. Но однажды весной Грицай сказал:
- Хватит заниматься детством.
И за горку не пошёл.
Нам с Гошкой жаль было театра, но у двоих не получалось. Пригласили Сашку Колыбельникова (по-уличному – Галчонок) в артисты. Но тот на первом представлении так «сымитировал» мне удар в глаз, что искры полетели, и всплыл синяк. Распинав мягкое место, отправил дебютанта прочь. Так распалась наша труппа.

3

Мой хромоногий друг Балуев Георгий сильно переживал закрытие театра – лишь на его спектаклях он мог себя представить здоровым парнем без жизненных проблем. Дело в том, что Гошка и его мать были бездомными. Ну, не было у людей своего угла - квартиры или хотя бы комнатушки в коммуналке. Не было и родственников, готовых приютить. Не знаю, откуда, но однажды они появились в нашем краю, поселились квартирантами у деда Калмыка. Потом бабка Калиниха (законная супружница хозяина и хозяйка дома) подловила мужа с квартиранткой в подлой измене. Гошка с матерью были выставлены за дверь - куда-то уехали.
После этого забузил дед Калмык. Был он жилистый и сильный, и, несмотря на преклонный возраст, ему нужна была женщина. А бабка его, Калиниха, какая женщина – смех, да и только! Старая, беспардонно толстая - всех сил её хватало добраться от постели до стола. При этом она так надсадно дышала, что казалось - пришёл её последний час. Не только супружеские, вообще никакие обязанности по дому она не выполняла – ни готовила и ни убирала. Поругались старики, подулись, помирились и решили вернуть квартирантов.
Дед знал, куда они уехали, смотался и привёз. Только теперь, прелюбодействуя, он не только не таился от жены, но даже и от Гошки. Это очень расстраивало моего друга. Потому что с годами, дед силой мужской крепчал, а головой слабел. Он мог схватить свою квартирантку даже и в моём присутствии, задрать юбку ну и …. Вы понимаете. Я выскакивал из гостей, как ошпаренный. Гошка такой же, но из своего дома.
Почти каждый вечер он приходил ко мне и подолгу сиживал.
Мама однажды заметила:
- Что, телевизор сломался?
Гошка стеснительный был парень, намёки сразу понимал:
- Толян, пойдем гулять.
И мы гуляли, если, конечно, не было дождя на улице, и не трещал мороз. Но я был слишком деятельным, чтобы просто так слоняться, а Гошка мечтал о счастливой взрослой жизни – детство-то у него украли. Так родился наш сочинительский дуэт.
Нет, мы не пустословили с прологом – вот, когда я вырасту…. Мы переносились в мечтах в далёкие страны, в минувшие времена. Рассказывали друг другу о том, как бы поступили, случись то-то и то…. По улицам гуляли, как влюблённые, по очереди впрягаясь в сюжет. О себе что говорить – сочинитель с малолетства. Но как у Гошки получалось здорово! Он умел подмечать и озвучивать такие детали, которые могли только мелькнуть в моей голове и не скатиться на язык. В соавторстве у нас получался красивый, убедительный рассказ.

Например, из «Борьбы за огонь» Ж. Рони-старшего вспомнили пещеру под валунами, в которой герои спасались от огромного льва и его подружки – саблезубой тигрицы. Мы этот грот немножко окомфортили – провели туда родник (вода нужна при длительных осадах), придумали балкон, откуда метали стрелы, копья и булыжники на головы врагов. Охотились на зверей и из их шкур шили одежды, а из костей делали наконечники для стрел и дротиков. Отбивались от набегов диких людей – ужасных людоедов. Жарили в мечтах бизонье мясо и давились слюной на тёмных бугорских улицах.
Потом мы стали спартанскими парнями: я – Сандро, а он – Витто. Даже его хромоте нашлась причина – удар мотыги бородатого илота. Ему дочь несла в котомке завтрак, а мы с Гошкой (нет, с Витто) его отняли. Мы убежали из Спарты в поисках приключений и страшно изголодались, а тут она….
Котомку отняли и стали насыщаться. На её вопли с поля прибежал отец. У нас был на двоих один лишь меч, и Витто дрался голыми руками. Илот вогнал ему в бедро мотыгу, а я отсёк крестьянину башку. Рану Гошке перевязали, но она загноилась, и надо было спешить домой.
Ночь. За рекой горели огни Спарты. Мы проникли в грот, чтобы спрятать меч. За бегство из отряда нас ожидало бичевание, но была лазейка (и мы на неё надеялись) – храм Артемиды. Укрывшегося там никто не имел права трогать, даже строгая стража эфоров.
Меч спрятали в известной нише. В этот момент послышался звук шагов, и блики факелов заплясали на потолке и стенах грота. Вошли две девушки.
- Вот видишь – пусто. Никаких фавнов козлоногих нет. А ты боялась. Пошли обратно.
Девушки повернулись к выходу, но тут мы заступили им дорогу. Та, напротив которой стоял я, была вылитая Таня из Нагорного – моя первая любовь. Я описал её, ничего не приукрашивая. Гошка тоже нарисовал словесный портрет той, которой хотел понравиться. Здорово он походил на соседку Раю. Так вот о ком в душе вздыхает мой друг!
Взять силой спартанскую девушку не под силу даже спартанскому юноше. На этом я стоял твёрдо, хотя Гошке обратного хотелось. Моя спартанская Таня вырвалась и убежала. А свою Раю он таки прижучил. Тогда, по моей воле, из Спарты очень быстро прибыл отряд, из которого мы убежали - нас повязали. В храм Артемиды не попали, а легли на алтарь Зевса, и хлысты его служителей вспороли кожу на наших спинах.
- Мало крови, мало! – бесновался жрец Громовержца.
Гошка забыл о неудавшемся любовном приключении и живописал, как брызги крови марали его белую хламиду.
Потом перенеслись в Римскую империю. Мы были гладиаторами. Много славных подвигов совершили на арене Колизея, и народ Рима даровал нам свободу. Мы нанялись в легионеры. Гошка зачем-то притащил в рассказ льва. У меня это трудно увязывалось – железный строй центурии, и лёва под ногами – ну, ни к селу, ни к городу. Сколько раз я покушался на него, но Гошка начеку – каждый раз прерывал меня, перехватывая нить рассказа.
Однажды в африканской пустыне нас окружили полчища врагов – был страшный бой, весь легион погиб, нас с Гошкою в беспамятстве взяли в плен. Опять рабство, снова гладиаторские бои - теперь в усладу жителей проклятого Карфагена. Гошка друга своего хвостатого с того света притащил – оказывается, и он в плену. На арене амфитеатра нам битва предстояла с ним, а мы друг друга узнали и втроём разогнали стражу, пробились в порт, похитили корабль, до Рима добрались. Поход на Карфаген Сенат нам поручил возглавить, и наши легионы город взяли. Вернулись триумфаторами, свергли Сенат и стали императорами. Весь мир склонился римскому орлу. А мы подрались из-за Клеопатры.
Потом, чтобы не спорить и не ссориться договорились, что сочинять будем вдвоём, но об одном человеке. И рассказ вести по очереди, не перебивая: один загоняет героя в передряги, другой силой своего воображения вытаскивает. А потом сам загоняет в другую неприятность и передаёт слово соавтору.

В средние века мы были сыном барона. Рассказ начинался с того, что он победил на рыцарском турнире и с венком вернулся в родной замок. Тем временем старый барон надумал второй раз жениться – привёл молодку из мещан. На свадебные торжества под видом бродячих музыкантов в замок разбойники проникли - ночью перепившуюся стражу перебили. В жестокой сече погиб отец-барон. Наш герой спас мачеху-невесту.
Став владельцем замка и поместья, он реформировал крепостные отношения – крестьяне стали арендаторами. По праздникам в деревнях проводились состязания – их победители получали право служить в рыцарской дружине.
Гошка хотел юного барона женить на несостоявшейся мачехе. От греха подальше увёл я нашего героя в крестовый поход. Балуйчик Христово воинство от сарацин на Константинополь повернул. Далее совсем интересно получилось.
Император Византии влюбился в греческую танцовщицу, женился на ней вопреки молве людской и воле знати. Помер порфироносец - а может, траванули? Его вдову на острове в Дарданеллах в замок под стражу заключили, на девять месяцев – вдруг сына императора под сердцем носит. Тут как раз в столицу Византии нагрянули освободители гроба Господня.
Барон наш (Антуаном звали) повесил щит на двери константинопольского дома – мол, всё моё и нечего сюда соваться. Хозяин жилища как раз и был первым владельцем рабыни-танцовщицы, так пленившей Великого императора. Купчишка этот сам запал на девушку – не рад был сватовству порфироносца. Стал Антуана вином подпаивать да подбивать освободить красавицу из заточения - все сокровища из тайников достал.
Сговорились, галеру снарядили, поплыли, напали, перебили и освободили. Только барон слова не сдержал - сам влюбился в бывшую императрицу. Посадил её в карету и повёз во Францию. По дороге умер скоропостижно, отравленный собственным шутом горбатым Филей. Слуги бароновы передрались с его рыцарями, а подлый убийца под шумок, прихватив сокровища, смотался с красавицей во Фландрию. Но Гошка его там поймал и сжёг на костре.
Америку мы открывали вместе с Колумбом. Только наш герой был на стороне обиженных индейцев. Однажды вступил в поединок с испанцем, пытавшимся младенца бросить в огонь. Смертельный удар шпаги спас краснокожего малыша и закрыл для изгоя дорогу в форт. Он жил в диких джунглях, питаясь плодами, охотой и рыбалкой. Потом попал индейцам в плен. Совет племени приговорил его к смерти. Но вождь был мудрым человеком. Он поднялся и сказал:
- Найдётся ли, кто не желает смерти бледнолицему?
Тогда вперёд вышла мать спасённого ребёнка и заявила, что хочет, чтобы белый человек жил, и она готова стать его женой, так как её муж погиб в сражении.
Оставшись в племени, наш герой посвятил индейцев во многие премудрости - научил их не бояться бледнолицых и воевать с ними их же оружием. Подняв восстание краснокожих, он освободил остров от присутствия испанцев. Индейцы захватили корабль и стали пиратами. Грабили все суда и поселения европейцев, изгнали их, в конце концов, из Нового Света.
Наш Робинзон остров не покинул, а приручил соплеменников Пятницы и стал их мудрым управителем. Океанское течение после каждой бури пригоняло к берегу покинутые экипажем корабли - их даже целое кладбище скопилось. Множество полезных вещей можно было там найти - и мы находили.
Потом были наполеоновские войны, мировые. За пару месяцев до холодов мы перелопатили Всемирную историю от первобытных дней до нынешних времён.
Не остались равнодушны и к истории родной страны. Тьма-тьмущая татар нашла погибель под русскими мечами. Устоял в осаде Киев, не горела Москва. А Господин Великий Новгород, с нашей подачи, овладел Прибалтикой, воссоединил раздробленную Русь. Его струги свободно плавали по Волге. Ему платили дань властители Золотой Орды. Крымский хан бегал по горящему Бахчисараю от запорожских казаков. Сам турецкий султан слал в Сечь дары.