- Будешь? – двигаю чашку Терёшкину.
Ничков с края стола:
- Что там?
- Разрешите, - говорю, - выйти - тошнит.
- Беременный что ль? Иди.
Я поднялся из-за стола, баночку (лавочку) переступить не смог и упал в руки курсантов. Всё, отключился.
Очнулся в каком-то лазарете – восемь кроватей в два яруса, табуреты, тумбочки. Две двери – одна закрыта, другая в туалет. Двое парней в больничных халатах (под ними - тельники) режутся в карты. Меня зовут.
- А ну, кто войдёт?
- Сюда никто не войдёт – лазарет.
Их слова подтвердились – пищу нам выдали через окошечко в двери.
- Что творится? – спрашиваю.
- Под подозрением ты, на менингит. А менингит – болезнь заразная.
- А как же вы?
- И мы под подозрением.
Через пару дней подозрения с нас сняли и из лазарета перевели в палаты. Сестричка там – загляденье. У неё под халатиком ничего нет, ну в смысле, платья, юбки. Уголки разойдутся, между пуговиц что углядишь – тема обсуждений до самого отбоя. Однажды сунула мне руку в карман больничного халата и вытаскивает целую горсть таблеток - для Терёшкина собирал, тот всякую гадость жрёт.
- Вот, значит, как… хорошо же… .
С того дня вместо таблеток стали мне ставить уколы. Она же и ставила. Каково перед красивой девушкой с голой-то задницей? А парни говорят – она к тебе не ровно дышит. Может быть. Вот как она уколы ставила. Трусы я сам спускал. Она – ладошкой проведёт, кожу в складку пальцами соберёт, а потом тыльной стороной – шлёп. Такая прелюдия. А уж потом по этому месту ваткой со спиртом и иглой…. Скажите, все сестрички так уколы ставят? Или она действительно, того…. Так сказала бы. Слышал, медички не из робких.
В канун госэкзаменов Ничков усадил нас в классе самоподготовки.
- Перед смертью, как говорится, не надышишься. То, что упустили в процессе обучения, за один день не наверстаешь. Поэтому мы сейчас побалакаем немножко и пойдём играть в футбол.
Футбол! За полгода ни разу не играли. Тут один москвич достал хвастовством – кого только он не делал на зелёном газоне. Всех! Страсть, как мне хотелось его наказать. И вот удача! Саня, ну, давай же быстрее. А Ничков говорил не торопясь, чуть-чуть подкашливая после каждой фразы:
- На границе вам придётся самостоятельно принимать решения в самых непредвиденных ситуациях. И отвечать за жизнь свою, подчиненного и пассажиров. Перед вашим призывом на Амуре инцидент был. С точки возвращался «Аист». На борту пассажирами два погранца с собакой. Ветер был, рябило. Парней укачало. Моряки их выгнали из каюты, заставили на кокпите к поручням привязаться. В какой-то момент старшина с управлением не справился и перевернул катер. Моряки выплыли, а солдаты утонули, и собака….
Кто-то хихикнул.
Ничков дёрнул головой:
- Пусть ваша мама дома смеётся, когда похоронку получит на вас.

Дальше главный старшина повёл такие речи, что мы и про футбол забыли. Где служить придётся? Одного-двух, лучших из лучших, оставят инструкторами в роте. Кто-то попадёт мотористами на ПСКРы (пограничный сторожевой корабль). Остальные разъедутся по бригадам малых катеров. Две таких на Чёрном море – в Балаклаве (Крым) и Очамчира (Грузия), на Дунае – в Киликии, под Ленинградом – Высоцк, на Амударье – Термез. Но там нет «Аистов». Там ходят на «Дельфинах», проект 1390. Слишком много песка в воде – водомёт «Аиста» не выдерживает. Ну, и Дальний Восток – Амур, Уссури. Примерно в таком порядке и распределяют – сначала отличников, потом середнячков, а плохишей – на остров Даманский….
Мы с Постовальчиком переглянулись – даешь Анапу!
Весенники уже сдали свои экзамены – разъехались. Старшин всего отряда собрали в одну роту. Они ходили на вечерней прогулке строем, но подруку. Пели:
- Ой, мороз, мороз, не морозь меня….
Абрикосы зацвели. Весна!

Ваше благородие госпожа Удача
Для кого-то ты лицом, а кому иначе
На Даманский остров плохишей свезли
Не везёт нам в службе – повезёт в любви.

Действительность опрокинула все ничковские посулы. Нас, круглых отличников, в роте получилось десятка полтора. Инструктором оставили Уфимцева: ещё бы – такая выправка! Просто манекен – не человек. Вовчик, кстати, на спортроту тоже пролетел. Был в нашей смене направляющий Шура Аполовников – не блистал, как Постовал, одноразовым успехом, но постоянно где-то участвовал. Участвовал и молчал. Под малый дембель оказалось – готовый многоборец, очень необходимый спортроте человек. Постовальчику кроме восточной границы ничего не светило. А у меня, я надеялся, ещё был выбор – Балаклава, Очамчира, Киликия. На худой конец, Высоцк, что под Ленинградом. Но приехал «покупатель» - лейтенант молоденький - из какого-то Дальнереченска на Уссури. Да-да, той самой, где остров Даманский, куда, по утверждению главного старшины, плохишей ссылают. И забрал с собой семерых самых смелых, самых первых – Женьку Талипова, Сашку Захарова, Лёшку Шлыкова, Славика Тюрина, Мишку Вахромеева, Чистякова (которого с большим трудом, но всё же убедил инструктор, что отца он не зарубил), ну, и Вашего покорного слугу. Не знаю, по какому принципу отбирал. Единственное, что нас объединяло, это малая Родина – Челябинская область. А может, он и не отбирал – взял, что подсунули.
Вывели нас на плац перед ротой, построили. Седов вещмешки проверил – чтобы в наличии были два тельника-майки, два плотных тельника (мы называли их осенними) и один с начёсом. Этот толстый и тёплый, как свитер, должен служить хозяину три года. Ещё выдали белые галанки и спортивные тапочки (в футбол играть?). Шинели лежали в скатках, а мы красовались в тёмно-синих суконных парадках и бескозырках – форма «три» называется.
Седов проверил всё и отошёл. Не было торжественных речей командования, не было марша «Прощание славянки». Обидно. Будто шарашку какую закончили, а не Отдельный Учебный Отряд Морских Специалистов. Дальневосточный лейтенант окинул нас орлиным взором и сказал просто, тихим голосом:
- Прощайтесь.
Я обнял Постовальчика:
- Прощай, брат. Может, свидимся.
- Прощай.
Вовка морду воротит – по-моему, он плакал и стеснялся слёз. У меня они тоже сами собой бежали, а я не стеснялся. Сели в автобус. Тут всю роту прорвало – свистят, бескозырками машут:
- Прощайте, ребята! Удачи вам! Отличной службы!
А мы смотрим в окна и молчим. Потому что они прощаются с нами, а мы ещё и с учебкой, со всей прекрасной Анапой и с самым синем в мире морем.

Мы были первыми. А потом, каждый день, команда за командой покидали Анапу бывшие курсанты одиннадцатой роты. Гулко стало в кубриках и тоскливо. Горстка последних решила устроить «прощальный вечер» старшине Петрыкину. Тот сразу после экзаменов и с начала малого дембеля перебрался ночевать в баталерку. Ребята пасли его, но Тундра был хитрым и не попадался. Терпение лопнуло - пошли дверь ломать. На шум Ничков притопал. Этот мог уговорить, этого уважали. Но спасал наш инструктор не Петрыкина - он так и сказал:
- Моряки, причём здесь дверь?
Знали ли об этом отцы-командиры? Думаю, Седов знал, но не вмешивался. Старший мичман, по моему разумению, полагал - раз присутствует прямой процесс воспитания курсантов инструктором, то имеет право быть и обратный. Это полезно. Ведь другие старшины не запираются на ночь в баталерку – так и спят на своих местах вместе с личным составом. Да-а, Петрыкину и я был не против пару раз в хавальник сунуть. Но наша команда далеко уже была от мест благословенных. Галопом проскочили до Волгограда, а здесь тормознулись на пару-тройку часиков. Не без пользы. Лейтенант, фамилия у него Берсенёв, говорит:
- Вы, парни, дайте домой телеграммы - в Челябинске пересадка и часов восемь-десять будем загорать на вокзале.
Тюрин, Шлыков и я, поколебавшись, пошли и дали – мол, буду в Челябинске такого-то, поезд такой-то, стоянка десять часов. Про стоянку - это чтобы много не платить. Почему колебался, спросите. Рассуждал: что родным делать больше нечего – меня встречать да провожать. Вон парни из провинции и не почесались даже. Тюрин со Шлыковым – городские, с ними всё ясно - на трамвайчик сел и на вокзале. Но очень мне хотелось маму увидеть, с отцом примириться. Я ему на день рождения «синявку» послал – форменную рубашка для мичманов и офицеров – а он и спасибо не сказал. Дуется старый. Приедет ли?
Вот он, Челябинск. На перроне полно народу. Высунулся в окно. Смотрю. Лица, лица…. Мама! Господи, приехали! Сестра вон.
Поезд ещё тормозит. Я толкаюсь к выходу бесцеремонно. Кто-то хватает меня за плечо:
- Эй, моряк, осади - куда прёшь?
Я поворачиваюсь, и мужик-верзила прячет руку. Я ещё не знаю, что моё лицо перепачкано сажей, и по щекам бегут слёзы. Тут, наверное, любой опешит.
Прыгаю с подножки вагона и попадаю в объятия отца. Потом мама, потом зять, потом…. Потом…. Сестра не хочет целовать:
- Какой ты грязный!
Вытирает своим платочком моё лицо.
Пошли в ресторан, выпили, разговорились.
- Чего не пишешь-то? – это я отцу.
- А ты?
Действительно. Послал телеграмму и ждал писем. Как пацан. Нет, как капризный ребёнок. Привык, чтоб родители за мной носились – ах, сыночка, ах, сыночек, не холодно ль тебе, не сыро? Блин, стыдно.
Сестра рассказала:
- Мы и забыли про папкины именины. Приходим, а он лежит в синей рубахе, которую ты прислал. Вот, говорит, сын на службе помнит, а вы….
Спустился в туалет. Смотрю – знакомый затылок. Подхожу.
- Закрыть и прекратить!
Он чуть было не закрыл, не прекратив. Колька! Здорово, сват!
На нём моя рубашка. Вещи я в общаге оставил, ребятам – носите, если подойдут. Значит, искал меня. Зачем?
- Пойдём в ресторан - у нас столик накрыт.

Поднимаемся.
- Ты как тогда отбился?
- Да, блин, думал, кранты – засунут пику под ребро. Но повезло. Выскочил на улицу – навстречу свадьба. Васька Прокоп младшего брата женит. Я в толпу вписался, они следом. Меня угостили, их уложили: Прокопы – парни крутые. А ты чего в армию смотался?
- В армию я бы не пошёл. А тут вакансия подвернулась в пограничном флоте – как не воспользоваться.
- Ну-ну….
Потом, уже прощаясь на перроне, как бы между прочим, спросил:
- С Надюхой что?
Он плечами дёрнул – не знаю, мол, и не интересуюсь. Понятно.
Девчонка Славика Тюрина вдруг запричитала, закричала в голос, прощаясь. Плакала, конечно. А мне её истерика – как удар под дых. Смотрю, отец заморгал часто-часто. Мама тянет платочек к носу. Как же – сынуля на китайскую границу едет.
Колька обнял несчастную:
- Что ж ты так убиваешься? Я-то здесь, с тобой остаюсь.
Она доверчиво склонила голову на его грудь - Колька всегда девушкам нравился.
Тюрин высунулся из окошка:
- Это что за дела? Люда! Людка! …
Но состав загрохотал, набирая скорость, и перрон, и все, кто на нём был, остались позади.
На несколько минут тормознулись в Златоусте. Закатный час - солнце скрылось за горами, с них на город ползут сумерки. Перрон пуст и тих. И в этой тишине отчётливо и напряжённо, нарастая, зазвенели девичьи каблучки. А вы, наверное, и не знали, как это может за душу щипать – перестук женских каблучков. Как будто в сердце стучатся – ближе, ближе….
Чистяков стоит у вагона, широко расставив ноги, выпятив богатырскую грудь. Вихрем что-то под окном промелькнуло, и вслед за глухим ударом тел оборвался стук каблуков – далеко не дюймовочка повисла на чистяковской шее. Меня б таким ураганом смело к чёртовой матери.
Грех смотреть на чужие поцелуи, и нет сил, взор оторвать. Где же ты, моё счастье каблучковое? Спишь ли, ешь ли? Сидишь за партой, иль спешишь на танцы? Хоть намекни, как ты выглядишь. Где и когда найдёшь меня – истосковалась вся душа.
Подошли чистяковские родители. Ну, мамашка-то точно родная – косая сажень в плечах. А мужичонка с ней рядом плюгавенький – такого не жалко зарубить. Мать дождалась терпеливо, когда девушка Чистякова опустила, и притянула его голову к необъятной своей груди. Мужичонку допустили последним – и только к рукопожатию. Всё, Чистяков, прыгай на подножку – поезд тронулся.
До Читы доползли без приключений. Разве что настроение у всех без исключения было подавленным. Встреча одним мгновением пролетела, а расстройств – на всю оставшуюся жизнь. Одно меня радовало – с батяней примирился. Приеду в часть – сразу напишу.
Тюрин допытывался – что за человек мой сват? И по какому праву он обнял его девушку? Чем Славика успокоить? Врать не хочется, стращать не хочется – всё будет так, как девчонка захочет, а сват лишнего себе не позволит. Сказал и сам себе не поверил…
Злоключения начались в Чите - здесь у нас опять пересадка. Какой-то хмырь, весь в наколках и тельник-майке, привязался - братки, мол, братки. Говорит, дальше едем вместе, и нам надо за него держаться. Летёху советует тряхнуть, а, тряхнувши, выкинуть из вагона.
Берсенёв ему:
- Слышь, убогий, тельник - нижнее бельё, ему более кальсоны подходят.

У хмыря в руке початая бутылка пива. Две девицы непонятного возраста, как собачки, бегают за ним и всё норовят к горлышку приложиться. Мужик их отталкивает, сам отхлёбывает. На ноги девицам глянешь – вроде ничего. На лица – бр-р-р! – хуже атомной войны. Хмырь нам подмигивает:
- Сосок хотите? За фунфырь уступлю.
А потом как даст одной кулачищем. Дама упала, и он носом в стенку – кто-то из наших приложился. Окружили, а у него в руках финка.
- Попишу, моряки, …ля буду, попишу.
Чистяков:
- Отойдите.
Ремень из тренчиков вытянул, на руку мотает, а хмырь нож перед собой и на прорыв пошёл - вырвался на перрон и стрекача задал. Тут наш поезд объявили. Садимся, а билеты наши раскидали нас по всему составу. Я в общем вагоне один оказался. Прошёлся туда, вернулся обратно – нет мест свободных. Я к проводнице.
- Нет, - говорю, - свободных мест.
Она:
- Садись, где найдёшь.
- Не найду – к вам приду.
- Приходи.
Снова бреду под завязку набитым вагоном. Солдат на нижней боковой спит. Бужу.
- Вставай, пехота, приехали.
Полку раскидали на столик и два сиденья. День проехали. На ночь глядя, солдат предлагает
- Давай ляжем валетом.
Мне только ног твоих у носа не хватало! Впрочем, мои тоже не «шипром» пахнут. Легли. Он мои голени обнял, я его. Спим, не спим – пытаемся. Среди ночи он пропал. Я раскинулся на полке и заснул с удовольствием. Вернулся солдат, будит:
- Слышь, моряк, у тебя на бутылку есть?
- Откуда деньги? Из учебки еду – лейтенант командир.
- Ну, тельняшку продай.
- Тебе что приспичило?
- В конце вагона двух тёлок дерут – за бутылку дают. Я был, отметился - сходи и ты, а я посплю.
- Слушай, мне как бы немножко не хочется.
- Да брось?
- Нет, правда, потерплю чуток.
- Ага, совсем чуток – три года.
- Теперь уже меньше.
- Нет, я ради этого дела последнюю рубаху отдам.
Солдат скинул ботинки и обнял мои голени. Лежал, лежал, ворочался, ворочался - потом встал и куда-то пропал. Наверное, пошёл последнюю рубаху проё…. Как бы это выразиться цензурно, и чтоб все поняли?
В Хабаровске опять пересадка с ночёвкою на вокзале. Во вполне приличном гальюне привели мы себя в порядок – умылись, побрились, почистились. Вот погладиться не удалось – а так был бы полный ажур. Пристроились ночевать – строем на баночке (лавка вокзальная), головой на плечо соседу.
Напротив – ожидающие. Дама – яркая блондинка, при ней два военных. Старлей, должно быть, муж, а прапорщик – брат. Её короткая кожаная юбка на баночке совсем потерялась. Всё, что выше колен, бросается в глаза, просто лезет нахально, не даёт окончательно сомкнуть веки и уснуть.
Чуть дальше, женщина в строгом платье, уложив на колени головку ребёнка, просидела всю ночь, чутко реагируя на все движения чада. Лицо типично еврейское, не лишённое, впрочем, привлекательности. Утром от блондинки остались одни ноги – на лицо без содроганья нельзя было глянуть. А юная мамаша, будто не спала, и не было для неё томительной ночи ожидания. Хочу жениться на еврейке.

Иман-1 – так раньше называлась эта узловая станция, а нынче город Дальнереченск. Две створки ворот с адмиралтейскими якорями из жести распахнулись, впуская нас на территорию части, и закрылись. Как символично! Если бы мы прошли через КПП, такого зрительного эффекта не было.
Лейтенант Берсенёв построил нас в шеренгу перед штабом и вошёл. Дождик накрапывал. С козырька перед штабной дверью лил ручьём. Кавторанга сунулся было к нам поближе (мне показалось, даже руку для рукопожатий приготовил), но попал под поток, втянул голову в плечи и вернулся на крыльцо. Из-под козырька представился:
- Начальник политотдела пятнадцатой отдельной бригады сторожевых кораблей и катеров капитан второго ранга Юрченко Борис Михайлович.
Поздравил нас, новобранцев, с прибытием к месту службы. Сейчас посмотрят наши личные дела и быстренько оформят назначение. А он пойдёт и ускорит. И ушёл. Мы стоим под дождём – не сильным, но нудным, достаточным, чтобы считать себя промокшим до нитки. Мичман какой-то остановился и стал разглядывать нас, как зверей в зоопарке – только что палец в рот не сунул. Проходящий мимо матрос так лихо козырнул, что локтем сбил с него фуражку. В три движения он поймал её у самой земли, водрузил на голову и сказал:
- А вы чего здесь мокните? Идёмте в роту.
И привёл нас в зелёный барак – жилое помещение роты берегового обеспечения. Бербаза, проще говоря. Ещё их в глаза называют шакалами. И справедливо в этом я скоро сам убедился. Примчался офицерик в защитном плаще, всех забрал, оставил нас с Лёхой Шлыковым – мы, оказывается, ещё не доехали до своего места службы, нам надо сидеть и ждать команды. Я не расстроился – дело привычное. Лёха засуетился:
- Зё, я пойду на разведку.
Иные сокращают известное «земляк» до «зёма» - Шлык пошёл дальше. Он ещё в пути пытал Берсенева – что да как. Лёха хочет выдвинуться в лидеры, старшины, командиры. Да пусть себе. Мне надо переодеться. В роте дневальный у тумбочки, какой-то старшина с двумя соплями на плече полулежал на кровати, лениво пощипывая гитару. Должно быть, дежурный.
Достал из вещмешка тельник с начёсом, раскинул на кровати перед собой и начал стягивать сырую форму. Зацепил галанку с тельником, тяну через голову – не тянется. В исходное положение тоже не хотят возвращаться. Разделил их кое-как и выбрался из галанки. Думаю, не больше минуты была голова в потёмках одежд, гляжу – нет тельника с начёсом. Лежал передо мной на кровати, а теперь нет. Дневальный у тумбочки, дежурный в том же положении. Кто ноги приделал? До дневального далеко – явно не он. Тогда этот - сопленосец. Смотрю на старшину в упор. А он пронзительно голубыми глазками хлоп-хлоп. Положение наидурацкое – не знаю, что предпринять. И тельника жалко, и обидно – как пацана раздели за одну минуту. Не ожидал совсем, чтобы моряки такими делами занимались. Что же делать? Идти кровати потрошить – куда-то же эта гнида спрятала его. Самого за шкварник взять?
- Слышь, - говорю, - тельник отдай.
Он – сама невинность.
- Какой тельник?
- С начёсом. Он вот здесь лежал, и ты видел, кто ему ноги пристроил, если не сам взял.
- Что? – дежурный шакалов поднимается, медленно-медленно кладёт гитару, ремень поправляет, на котором болтается штык-нож, и ко мне направляется.
Тут Лёха Шлыков врывается:
- Зё, одевайся. Нас баржа у причала ждёт, а ещё надо паёк получить.

Я одеваюсь, подходит голубоглазый дежурный шакалов.
- Что ты сказал? Повтори.
Он был немного повыше, но уже меня в плечах.
- Запомни, старшина, я таких обид не прощаю. И, Бог даст, свидимся ещё.
- Я тебя запомню, - сказал мне дежурный по роте берегового обеспечения.
Суетливость Шлыкова обернулась для нас не лучшим образом. На продовольственном складе откровенно надули - двоим на двое суток выдали булку хлеба, по щепотке чая с сахаром и банку тушенки. Я бы это съел за один присест, а чай выкинул.
Притопали на пирс, по трапу поднялись на самоходную баржу, представились мичману. Сходню тут же подняли, и посудина, приняв концы, отвалила. Идём вниз по Иману, курс на Уссури. Пару-тройку поворотов – и вот она, легендарная река. Навстречу, вздымая белые буруны, несётся «Шмель» - броненосец проекта 1204. Все броняшки опущены, и очень задиристо смотрится отнятая у танка башня с пушкой. Из недр плоскодонного чудовища несётся рык.
- Эй, на барже, принять к берегу.
Мы стопорнули дизель и ткнулись в кустарниковые заросли. На стремнине замер красавец «Шмель», чуть подрабатывая винтами. Весь, как ёжик иголками, утыканный стволами.
По нашему следу примчался «Аист» - привалил к борту. Штабной офицерик, высунувшись в люк рубки, орёт в мегафон:
- Куда вас черти понесли без документов?!
Ах, Лёха, Лёха – как с тобою плохо. Суета, в народе говорят, до добра не доводит. Я вот тельника лишился. Хотя, при чём здесь Шлык? Сам виноват – с шакалами надо ухо держать востро. Но как обидно.
Лёха принял документы и командование надо мной.
- Так, зе, давай перекусим.
Баржа вышла в Уссури и взяла курс к её истоку. Она плавно скользила в текучей воде, раскручивая спираль берегов, а мы на баке разложили наши припасы и размышляли - чем же вскрыть банку тушенку. Я признал Лёхина лидерство:
- Ты начальник – сходи, попроси нож.
Шлык отломил корку у булки:
- Попробуй пряжкой.
Я снял ремень, взял банку, крутил, крутил, скоблил, скоблил, потом признался – не умею. Лёха хлеб пощипывает и меня поучает:
- Вот так поверни, вот эдак попробуй.
Подошёл командир баржи мичман Гранин с охотничьим ружьём:
- Это все ваши припасы? Не густо. Хлеб дожуйте, а остальное сдайте на камбуз. Ужин будет на берегу.
Лёха сгрёб все припасы и поплёлся в рубку. А во мне загорелся охотничий азарт. Гранин присел на кнехт, а я на палубу за его спиной. Первым же выстрелом мичман сбил взлетающую с воды утку. Баржа тут же легла в дрейф.
- Прыгнешь? – Гранин повернулся ко мне.
- За своей бы – да.
- Логично.
Мичман быстро разделся и прыгнул за борт. Вынырнул с тигриным рыком. Я думаю, вода в апреле, что в Уссури, что у нас на Урале не намного теплее льда. В несколько взмахов настиг сносимую течением утку. Потряс над головой, и увидел подлетающую стаю.
- Стреляй, чего же ты!
Я схватил ружьё, нажал оба курка – один ствол бабахнул. Сбитая мною утка падала не камнем, и, упав, ещё продолжала движение – правда по кругу, и не поднимая головы.
- В Китай ушла, - огорчился мичман.

Однако поплыл за ней.
- Осторожнее, командир, - крикнул рулевой из рубки.
- Давай за мной, - махнул Гранин рукой.
Когда он вскарабкался на борт, до береговой черты оставалось пару метров. А за ними – Китай. Безлюдный, заросший камышом и кустарником – где же они своё миллиардное население прячут?
Про камбуз это Гранин лихо сказал. К закатному времени подошли к пограничной заставе и ткнулись в берег. Моряки с баржи вытащили примус, поставили закопченное ведро и начали заправлять варево. Нам со Шлыковым досталась ещё более ответственная работа – разобраться с трофеями. Ну, мне-то это дело привычное – отец охотник. А Лёха поиздевался над убитой уткой. Я уже палил паяльной лампой ощипанную, а Шлыков:
- Может, с неё шкуру спустить – и палить не надо?
- Учись, салага, - посоветовал мичман.
Подошли моряки с вельбота, который стоял неподалёку у мостика.
- Пригласите, братцы, пищи нормальной поесть.
Вытрясли в ведро пару банок тушенки и каких-то круп из мешочков.
Нормальная пища пахла дымом, была пересолёна и переперчёна, но удивительно вкусна.
- Молодые? – спросил старшина вельбота Виктор Коротков. – Земляки есть?
- Из Челябинска призывались, - ответил за двоих, так как Лёха, поужинав, продолжил издевательства над покойной птицей.
- Опа-на! – взликовал Коротков. – Земляки. Я из Магнитки.
- Витёк, спой, - попросили баржисты.
Старшине вельбота принесли гитару. Коротков тронул струны и запел тихо-тихо, грустно-грустно. Эту песню он сам сочинил, и Вы наверняка её не слышали. Мотив я передать не смогу, но слова…. вот они:

Грустит моряк, не спит моряк, и сны ему не снятся:
Письмо давно ушло в село – ответа не дождаться.
Из-за тебя покой и сон моряк теряет – слышишь?
Он сел тебе письмо писать, а ты ему не пишешь.

Приедет он в родной район под осень на попутке.
Пройдёт твой дом и не зайдёт, друзей услышав шутки.
И снова ты по вечерам гитару его слышишь.
Он снова сел тебе писать, а ты ему не пишешь.

Хорошо грустить у костра - сиё мероприятие с детства обожаю. Куда-то улетают все беды и невзгоды, остаётся одна светлая и святая грусть, которая так роднит русские души.
- Пойдём, земляк, ко мне ночевать, - обнял меня за плечи Коротков. – На этой барракуде всё пропахло маслом.
Мы справили все дела и улеглись втроём на двух матрасах на дне вельбота. На берегу Лёха пыхтел над паяльной лампой, наконец-то лишив утку перьев.
Вельбот – это дровяное создание с небольшим двухцилиндровым дизелем и реверсом для смены направления вращения винта. Вал от дизеля к редуктору ещё чем-то прикрыт, а после него открыто вращается до опорного подшипника, через который уходит под днище и крутит винт. Техника прошлого века – чуть зазеваешься и намотаешь штанину на валолинию. Ни кают, ни рубки. Носовая часть прикрыта брезентовым пологом. Под ним мы и ночевали беспечно. Почему беспечно? Так ведь, до полувраждебного Китая едва ли полсотни метров, а у нас ни часовых, ни вахтенных.

Проснулись с восходом солнца. Оно прижало туман к воде, позолотив верхушки деревьев. А потом, выпрыгнув из-за кромки леса, набросилось на дрожащее марево и порвало в клочья. Обессиленный, туман лёг на воду бесследно и росой на вельбот.
Что ни говори, а ночи в апреле ещё зябкие. Меня ребята в серёдку положили – мне хорошо, тепло, а они поворочались – то один бок об меня согревают, то другой. Выбрались из-под полога, тут и увидели китайцев – с удочками на противоположном берегу. Их было трое – старик с бородкой клинышком и в такой же шляпе, мужик средних лет (мордоворот китайского масштаба) и юнец тощеногий пятнадцати лет.
- Смотри, зёма, фокус-покус, - Коротков свистнул по-разбойничьи, воздел к небу кулаки и потряс ими.
Действия, прямо скажем, двусмысленные. При большом желании это можно было растолковать и так – привет, камрады! По крайней мере, старик так и понял – он закивал головой часто-часто, макая бородёнку между колен. В избытке братских чувств помахал нам ладошкой. Тот, чья морда была шире узких плеч, только головой дёрнул – будто комара с шеи прогнал. А малец подпрыгнул, заплясал, заверещал – то зад к нам повернёт и похлопает, то рожи кажет, то язык. Мог бы и не напрягаться, выкидыш культурной революции.
Когда выводили баржу на стремнину, Гранин такой вираж заложил, что побежавшая волна смыла китайцев с их полого берега.
Вошли в Сунгачу. Берега стали ещё ближе, повороты круче. Гранин сам встал за штурвал и разогнал посудину до предела возможного – иначе не впишешься. По нашему берегу, то скрываясь в кустах, то вновь появляясь на чистинах, бежал оленёнок с черными пятнами на желтом крупе. Долго бежал, будто соревнуясь. Я зашёл к Гранину в ходовую рубку.
- Это кабарга, - пояснил мичман. – Ох, и любознательные же создания.
Об охоте и не помышляет командир, знай себе, накручивает – то влево вираж, то вправо. От усердия испарина на лбу, сбился в локон промокший чуб.
В виду Номомихайловской заставы баржу атаковал ледоход. Каким-то чудом успел Гранин узреть, что на нас надвигается за следующим поворотом – успел и ход сбросить, и приткнуть баржу к берегу. Моряки едва успели завести концы на берег и ошвартовать посудину, как шипя и ломаясь, с грохотом на её борт обрушилось ледяное месиво. Разнокалиберные льдины, то погружаясь в пучины, то высовываясь клыками исполинского чудища, неслось вниз по течению, тараня баржу, в струны вытянув её швартовые. Посудина гудела утробно от ударов под ватерлинию.
- Только бы винт не сорвало, только бы руль не погнуло, - как молитву бормотал Гранин.
Ледяное месиво, обогнув корму, закружилось в воронке у противоположного борта. Натяжение швартового троса ослабло. Передний край ледохода понёсся вниз по течению и скрылся за поворотом Сунгачи. Опасность, быть сорванными со швартовых и захваченными в плен ледоходом, миновала. Отдельные удары по корпусу ещё сотрясали судно, но стали привычны настолько, что мы не спеша попили чаю из термоса, намазав масло на хлеб.
- Вот, моряки, - сказал Гранин, обращаясь к нам с Лёхой, - какие сюрпризы преподносит иногда ваша Ханка – с ней надо ухо держать востро.
Ледоход длился около трёх часов. Когда вода очистилась, баржа причалила к Новомихайловской заставе. Гранин спешил, не желая здесь ночевать - его ребята подняли из трюма бочки с дизельным маслом и оставили на берегу вместе с нами. Моряки с прикомандированного «Аиста» нам сказали – топайте на заставу.
Лёха спросил у дежурного сержанта, можно ли лечь. Тот указал свободные кровати. Шлык тут же завалился спать – сказывалось ночное единоборство с покойной птицей. Я послонялся по казарме – все заняты своими пограничными делами, и никто не загорелся желанием покормить двух несчастных путешественников. Прилёг покемарить.

Проснулся от чьего-то внимательного и недоброжелательного взгляда. Некий ефрейтор пялился на моё лицо. Не найдя в нём ничего позитивного для себя, он уже потянулся лапой к одеялу с явным намерением сорвать его с меня, но зацепился взглядом за табурет. На нём аккуратно - как учили в Анапе - была сложена моя верхняя одежда. Вид тельника и бескозырки смутили его. Он почесал затылок, потом сделал разворот оверштаг (на 180 градусов) и пнул панцирь кровати по соседству через проход.
- Подъём, черпак, картошку чистить.
Ефрейтор ушёл, а черпак начал одеваться, явно разобиженный. Увидев, что я не сплю и наблюдаю за ним, спросил:
- У вас такие же порядки?
- Не знаю, - пожал плечами. – Мы ведь с учебки едем.
Солдат ушёл. Я огляделся. За окнами ночь. В казарме горел дежурный огонь, спали пограничники, но многие кровати были заправлены – должно быть, хозяева в наряде. Встал, оделся и вышел из спального помещения. Соседа-черпака нашёл на кухне. В гордом одиночестве чистил картошку.
- Есть ещё нож? - вызвался помочь, так как спать совсем не хотелось, а вот есть – ещё как.
- Есть. А закурить?
Я прикурил сигарету и сунул черпаку в рот – руки его были сырыми. Сам покурил и взялся за нож. Два ведра картошки, лишившись кожуры, перебрались в аллюминевый бак.
- О-па-на! – в дверях вырос давешний ефрейтор. Он хотел что-то сказать, но, вид моего тельника и ножа в руке, сбил его с мысли. Поскрёб пятернёй затылок, отыскивая нужные мысли, и изрёк:
- А не пожарить ли нам картофанчика, мужики?
Жарил он сам. Жарил умело и ладно заправил - запах с ума сводил. Хотелось с рычанием наброситься на сковороду, когда она с плиты перекочевала на стол, но умял свои страсти и пошёл за Лёхой. Того будить – бесполезные хлопоты. Он ворочался и мычал. Причём, я уговаривал его шёпотом, а он отбрыкивался в полный голос. Наконец из дальнего угла прилетела подушка:
- Идите к чёрту!
И я пошёл, но на кухню к ароматной, с луком и свиной тушенкой, картошке. Ефрейтор что-то знал о нашей судьбе:
- Вы не торопитесь - завтра за вами придёт малый катер из Камень-Рыболова. В ночь он не рискнёт, значит, пришлёпает не раньше обеда. Отоспитесь.
Меня раззадорили вчерашние китайцы.
- А вы здесь рыбачите?
- Только на удочку, когда есть время свободное. У соседей – сети, морды, перемёты. Каждый день проверяют. У них вообще странная служба какая-то. Застава за рекой напротив нашей. Только они там не живут. Приезжают каждый день: четверо на лодке – сети проверять, остальные в волейбол играть. Рыбу сварят, ухи напорются – и спать. К вечеру опять снасти проверят и домой. Только, скажу я вам, всё это демонстрация. Лежат у них солдаты в секретах – чуть только сунешься, тут как тут. Против нашего отряда стоит особая тигровая дивизия – тысяч около двухсот. Все мордовороты – я те дам.
- Видел я вчера тигра саблезубого – щёки шире плеч.
- Вам, морякам, вообще с ними дружить надо – не ровен час, залетишь на тот берег. Убить, конечно, не убьют. Да и бить, пытая, тоже не будут. Там волком взвоешь и Лазаря запоёшь от пищи скудной. Бедно живут, что говорить. Щепотка риса – дневная норма. В прошлом году занесло каким-то ветром посудину с гидрографами на китайскую сторону, к берегу прибило. Вернули их через неделю – не то чтобы формальности какие блюли – погода не позволяла. С виду вроде довольные, говорят - не обижали. На довольствие поставили по рангу старшего офицера, то есть майора или полковника. Но у гидрографов с такой пищи животы повело. На нашу заставу их передали. Здесь ещё три дня ждали оказии, отъедались. Девчонка среди них была из Владика. Остановишься с ней поболтать – она ничего, разговорчивая, улыбчивая. А потом вдруг схватится за живот и бегом в известное место. Хорошо, если открыто, а если занято...? И смех, и грех.

- Так как насчёт рыбалки?
- Да будет тебе рыбалка, и удочки будут – ты только червей подкопай.
После завтрака, вооружившись лопатой, пошёл копать червей. Здесь копну, там копну – пусто в земле. Китайцы что ли съели? Лёха бежит:
- Бросай лопату, зё, отчаливаем.
- Катер пришёл?
- Нет, навстречу пойдём.
Мы загрузили пожитки и на прикомандированном к заставе «Аисте» вышли в Ханку. На малых катерах нет никаких средств ориентации – ни компасов, ни РЛС (радиолокационная станция). Поэтому идём ввиду берега и знаем, что не разминемся. В полдень и произошла эта историческая встреча – нас с одного «Аиста» передали на другой. Старшиной на нём ходил Иван Богданов, а мотористом – Володя Волошин. Володя – весенник, ему ещё два года служить. А Ивану до приказа – полгода. Он – главный старшина, мастер по специальности, отличник погранвойск и флота. А из себя – усатый Геркулес, только роста небольшого. Три года с утра до вечера гирьки поднимал – и накачался.
- Качку переносите? – спросил нас. – Тогда шилом в каюту, и чтоб я вас до швартовки не видел.
Как сказал, так и исполнили – спустились в каюту и завалились спать, справедливо полагая, что экзотика Ханки от нас никуда не денется.
Лишь только привальный брус стукнулся обо что-то, Лёха раздвинул дверцы-шторки каюты. Мимо швартующегося за штурвалом Богданова выбрались на кокпит. Вот он Камень-Рыболов. Скалистый тёмный утёс. Справа зелёные бараки флотской части. А перед нами бетонная стенка дамбы и строй сторожевых катеров. Нет, сторожевиков только два, остальные – артиллерийские катера Краснознамённого Тихоокеанского флота. Разница – в одну пушку на корме. Впрочем, два спаренных ствола – это скорее зенитный пулемёт на турели. Такой же и на «Шмеле» есть.
Кому-то мы должны доложиться, отдать предписание. Впрочем, им Лёха сразу завладел – пусть теперь и суетится. Шлык взобрался на палубу ПСКа и пошёл искать, кому доложиться. Я присел на баночку на кокпите и стал ждать развития событий. Однако, появился старшина Богданов и заявил, что совершенно не намерен терпеть более моё присутствие на своей «ласточке». Я перекидал вещи на палубу ПСКа, и сам перебрался. Сел на какой-то ящик на юте с прежним желанием – ждать развития событий. Шли они достаточно непредсказуемо.
Матрос в синей робе остановил на мне свой взор:
- Молодой?
- Пополнение, - говорю: очень не хотелось отзываться на «молодого».
- В футбол играешь?
- Более-менее.
- Ну, играл?
- Играл.
- Собирайся.
- А вещи куда?
- В пассажирку, - он открыл люк на спардеке.
Помог занести рюкзаки и шинели в пассажирку. Я переоделся в белую анапскую робу, на ноги – девственно чистые (по причине неприменения) спортивные тапочки.

Оставляя без пригляда свой и Лёхин рюкзаки, подумал – будет здорово, если нас оберут здесь до нитки.
С новым знакомцем, который был весенником второго года службы, москвичом и прозывался Валерием Коваленко, мы сошли на берег, потопали к флотским. Валеру тихоокеанцы приветствовали радостно, меня сдержанно:
- Молодой? Играет? Сейчас посмотрим.
Мы были в спортивном городке, на футбольном поле. Желающий посмотреть поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку и встал в рамку.
- Бей!
Я разбежался и врезал по мячу. Удар получился классный – вслед за мячом полетел и тапок. Мяч влетел в один угол, моя обувка – в другой. Флотский только руками развёл, ничего не поймав.
- Парень годится, а обувь нет.
Мне нашли потрёпанные бутсы. На КПП забрались в автофургон и поехали на стадион. Увидел посёлок, гражданские лица и почувствовал себя самовольщиком.
Игра была календарной, на первенство посёлка (или гарнизона?). Против нас бились прапора и офицеры вертолётного полка. Бегать они мастера – не смотри, что по небу летают. А вот с мячом не на «ты» - техники никакой. Освоившись в первом тайме, мы с Валерой создали тандем по правому краю и сделали всю игру во втором. Как только мяч у меня, Коваленко делает рывок, и я выдаю ему точный пас на ход. Играл он здорово – что наш Сашка Ломовцев, только ещё более нацеленный на ворота. Бил из любых положений, и часто забивал. Вертолётчикам три плюхи закатил – отдыхай, пропеллеры!
Тихоокеанцы:
- Всё, теперь всегда за нас играть будешь – с Валерой вместе.
Коваленко:
- Если к нам попадёт. Одного моториста ждут во втором звене – они сейчас на границе.
Моего отсутствия на ПСКа никто не заметил. И вещи не тронули. Лёха свои забрал. Он уже получил назначение мотористом на ПСКа-66, побывал в машинном отделении и даже что-то там успел починить. Его старшина Володя Калянов из Питера - а в Ленинграде почему-то ни разу не был и даже не слыхал о таком. Лёха обзавёлся кроватью в кубрике и шкафчиком для личных вещей. А мне предстоит ночлег на баночке в пассажирке. За ужином боцман ПСКа-67 напомнил морской закон:
- Посуду моет самый молодой.
Я хотел было высказаться насчёт другого закона – гостеприимства, например – да промолчал. Хорошо - покормили. Принёс с камбуза бак горячей воды и принялся за мытьё. Делал это не торопясь, тщательно, всем своим видом показывая – ах, как мне нравится это занятие. Притопал Лёха. Он тоже порубал на своём «корвете», а посуду моет очередник.
- Ты, зё, старайся, старайся, - прикалывался он. – Глядишь, погранца заработаешь.
Услышал его боцман Мишарин:
- Нет, за посуду погранца не дадут, а вот за стоящее дело – легко. Ну-ка, подь сюды.
Боцман открыл форпик, извлёк на белый свет кувалду.
- Будем кнехты осаживать. Бей!
Лёха, что было мочи, ахнул по битенг-кнехту на баке. В люке командирской каюты показалась голова мичмана Тихомирова.
- Что происходит?
- Кнехты осаживаем, - сказал Мишарин, лёжа на палубе и заглядывая в форпик. – Вытянулись от швартовок. Давай ещё.
Гром ударов далеко разносился по стальному телу сторожевика. Вскоре собралась толпа зевак и, пряча улыбки, стали давать Лёхе советы и делать замечания.

- Тьфу, чёрт! – выругался Мишарин. – Лишка. Лишка, говорю, осадили. Придётся вытягивать.
Лёха схватился за приваренный к палубе кнехт и стал тянуть его вверх изо всех сил, хотя и до его тупой башки дошло, наконец, понимание, что над ним прикалывается команда. Во флоте это любят.
А я мыл кружки и после вечернего чая. И на следующий день после завтрака. А после обеда забрался в кузов ГАЗ-66 и поехал на границу, где ждал своей смены дембель Никишка.
Деревня называлась Платоновка. Два сторожевых катера ошвартовались у берега. С одного по сходне буквально слетел старшина первой статьи Никифоров.
- Где твои вещи?
Он подхватил мой рюкзак и шинель, скачками помчался обратно. Я едва успевал за ним по песку, а на сходне безнадёжно отстал. Спустился в кубрик в гордом одиночестве. И совершил первую ошибку – надо было крикнуть с палубы: «Прошу добро». Этому меня обучили в первый же день на 67-м. А я подумал, что за меня всё сказал Никишка, и молча ввалился в кубрик, где сразу же напрягся экипаж – что за фраера им подсунули?
Старшина первой статьи Никифоров уже сунул мою шинель в шкафчик.
- Твой. И кровать твоя, - постучал ладонью по панцирю гамака. – А это твой начальник.
- У-у, сука, - поднёс он кулак к носу старшего матроса Сосненко. – Гляди у меня.
Получилось не грозно, а совсем даже смешно, когда тот задёргал своим клювом. Никифоров подхватил дембельский портфельчик с якорем на язычке и стал обниматься с ребятами, прощаясь.
- Прошу добро! – и топ-топ-топ по трапу. В кубрик спустился дембель с ПСКа-68 Генка Рожков.
- Что, Никишка, готов? Замену прислали? Ты что ль? С одиннадцатой роты? В шахматы играешь? Сейчас обую – сиди, жди.
Рожков умчался за доской. Ребята проводили Никишку, перетащили хлеб из машины, сбились в кубрик меня послушать, но заявился дембель Рожков, и мы расставили фигуры.
- Куришь?
- Курю.
- Боцман, где попельница?
Это он по-хохляцки сказал. Боцман катера, старшина первой статьи Леонид Петрович Теслик подал обрез снарядной гильзы с якорьком на боку. И я совершил вторую грубейшую ошибку – закурил в кубрике, что категорически запрещалось. Боцман на мою наглость беззвучно скрипнул зубами и удалился. Следом потянулся весь экипаж. Остался только комендор Мишка Терехов и сверлил меня взглядом, пожирал глазами. А я положил сигареты на стол, но Рожков, проигрывая, разволновался, захотел выкурить папиросу, которой ни у кого из присутствующих не оказалось. Тогда он залез в ящик с личными вещами старшего матроса Сосненко и ловко, не раскрывая пачки, извлёк спичкой две папиросы.
- Будешь? – предложил мне.
Я закурил. Рожков сунул свой дембельский кулак Терехову под нос:
- Тока пикни.
Потом развеселился, поймав меня на просмотре:
- У хохла не убудет.
Тут и Терехова справедливый гнев на мою беспредельную (беспечную?) наглость сорвал с места и погнал на палубу. Должно быть, искры выбивали из стальных балясин трапа его гады (флотская обувь) – так барабанили. Он, конечно же, доложил толпе о проделке Рожкова и моём участии.

- Прости, Коля, - сказал боцман моему непосредственному начальнику. – Но я твоего молодого задрочу.

Ваше благородие, господин годок
Ты на мне поездил вдоль и поперёк
Спасибо за науку и домой греби
Не везёт мне в службе - повезёт в любви.

Не удалось боцману меня задрючить. Он сам мне об этом потом сказал – хотел, мол, а теперь не будет, поскольку я парень нормальный и дрочить меня не за что. Сейчас расскажу, как это получилось.
Начало смеркаться, командир сыграл боевую тревогу – длинный такой пронзительный звонок, будто школьникам на урок. Думаете, следом – топот ног, моряки помчались по боевым постам, готовить катер к бою и походу. Да ничуть не бывало – нехотя побросали «бычки» в воду и побрели с ленцой, кто куда. Мы с Сосненко – в машинное отделение. Он сказал:
- Смотри и запоминай.
Прокачал давление масла насосом, включил стартер и запустил ходовой двигатель. Пока он разогревался, Николай запустил дизель-генератор. Над главным двигателем корабельный телеграф. Позвонил, когда стрелка, сделав пробежку по сектору, остановилась, указывая «малый вперёд». Сосненко, продублировав команду, совместил указатели. Переключил рычаг реверс-редуктора в положение «вперёд» и добавил оборотов двигателю. Стрелка тахометра заплясала у первой красной чёрточки. Коля на пальцах объяснил, что эти обороты отвечают команде «малый» ход. Вторая и третья красные стрелки на стекле тахометра соответственно – «средний» и «полный».
- Всё понял? Иди спать, в два часа меня сменишь.
Пробрался в кубрик, ощупью расправил постель в своём гамаке, разделся и лёг. Сон не шёл. Началась сильная качка. Кингстон завыл тираннозавром. В борт гулко бились волны. Всё, подумал, сейчас усну и утону, не просыпаясь. И уснул. И проснулся не на дне Ханки. Коля Сосненко уже разбирал свою постель на рундуке и ругал командира:
- Все люди, как люди, а этот хрен на блюде.
Я спрыгнул с гамака:
- Что случилось?
- Пока ничего, но случится.
- Мы на линейке?
- И не ходили. Слышь, как волны разгулялись. Помудохаетесь сейчас с боцманом.
Я прыгнул в машинное отделение с желанием осмотреться и сделать уборку, но сверху, в люк спардека, боцман машет.
- Пошли якорь выбирать.
Что учудил наш командир, за что ругал его Сосненко? Из Платоновской бухты вышли на простор, а тут волна. Мичман Беспалов решил - на линейку не пойдём, здесь будем бдеть. И спать завалился. Бросили якорь на самом юру. Боцман, как и я, в два заступает, сменяя командира. А тот в двенадцатом в каюту нырнул и приказал Теслика поднять. Вот Петрович и чертыхается – якорь не держит. Подняли – бросили, подняли – бросили. Четыре раза они его с Колей выбирали, теперь Сосненко спать пошёл, а у боцмана только-только официальная вахта началась. Не спят ещё радист и радиометрист, но первому нельзя на руку больше пятнадцати килограммов, а второй границу зрит в свою РЛС. Так что все якорные страсти на наши с боцманом плечи легли.
Вот мы уже шестой раз цепь стравили и присели отдохнуть на люк форпика.
- Как ты, - спрашиваю, - определяешь, что сносит?
- Легко, - отвечает. – Если качка килевая – держит якорь, бортовая – несёт нас к чёртовой матери.

Только проговорить успел, «Ярославец» дёрнулся и лёг бортом под волну. Окатило нас с головы до ног.
- Кончай перекур, - рычит боцманюга. – Начинай отжимания.
Искусство постановки якоря несложное – когда он на клюзе, даёшь катеру «малый назад» и отпускаешь стопора. Метров тридцать-сорок цепи травишь, потом – стоп. Якорь должен зацепиться за грунт и держать судно на привязи. Вообще-то длина цепи 70 метров, но если 40 не держат, к чему всю травить – самим же потом выбирать. Можно бросить второй якорь, но боцман боится – запутаются цепи, тогда кранты всему катеру.
В четырнадцатый раз поднимали этот распроклятый якорь, когда Лёха Теслик травмировался. Рукоятку не законтрил, приложился со всей своей хохлацкой силушки, и прилетела она (рукоятка) в подбородок его волевой. Рассекла – ладно не до кости. Боцман в кубрик спустился. Радист Ваня Оленчук кинул боевой пост – рукава засучил, пытался унять кровотечение. Ну а я в гордом одиночестве продолжал бороться со стихией. Крутил шпиль, ловя слабину, а потом отпускал стопора, бросая якорь в пучину. Бросал наудачу, не подрабатывая винтом – потому как разорваться не мог. Скрежетал якорь в клюзе, гремела цепь, а в каюте дрых беспечно сундук (а как ещё назвать долбанного мичманюгу, бросившего катер и экипаж на произвол стихии). Я даже рукоять шпиля ударил о палубу как раз над каютой со всей силы. А боцман пришёл, покачал головой – напрасно ты это, приятель. Рана его, затыканная ватой и стянутая пластырями, всё же кровоточила. Как такого на шпиль? И я один, ловя слабину, наяривал рукояткой.
- Бросай, - сказал боцману и пошёл запускать двигатель.
Кажется, зацепились. Вот тогда сели с Тесликом плечо к плечу отдышаться. Обнял он меня и говорит – мол, нормальный ты парень, Толька, хотел тебя подрючить малость, да, вижу, и без того с нашим Тараканом всем достанется и мало не покажется. Вот такие дела.
Это лишь эпизод нашей боевой службы и флотской дружбы. А сколько их будет ещё? Но давайте всё по порядку.
ПСКа наш носил бортовой номер – 269, а оперативный – 69. Исполнен был из портового буксира проекта 376-У, с красивым серийным названием «Ярославец». По причине своего профессионального предназначения имел огромный винт и малооборотистый двигатель. Да нам и не надо было за кем-то гоняться – наша задача обнаружить цель и доложить погранцам. Ну, а дальше - по обстоятельствам. На вооружении имел двуствольный пулемёт калибра 14,2 мм, РЛС «Донец-2» и штуки три радиостанции. Магнитные компасы и гирокомпас.
По карте и напропалую командиром на нём ходил мичман Беспалов Александр Васильевич, в миру – Таракан. Кличку получил за чёрные усы, торчащие как у Петра 1. Только тому почему-то шли. Начали шёпотом в нашем экипаже – Таракан, мол, Таракан. Сергуха Леонтьев, старшина мотористов ПСКа-68 (второй сторожевик нашего звена), услышал и утром – а был дежурным по рейду – как гаркнет:
- На катерах смирно!
И пошёл, печатая шаг, с докладом к прибывшему мичману Герасименко. Он единственный из всех старшин группы подавал команду для сундука – своего командира. За то и обласкан был.
- Кто на катерах? – спрашивает Николай Николаевич.
- Мичман Тараканов.
- Какой такой мичман Тараканов? Почему не знаю?
Тут Беспалов свою головёшку усатую в люк просовывает.
- Ты что ль Тараканов? – ликует Герасименко.
С того и пошло.
Беспалов отслужил срочную в погранвойсках, потом подучился где-то во Владике и явился мичманом на Ханку. Встречайте героя! Понятно, что солдатское прошлое авторитета ему не добавляло. Да к тому же от природы он был туп, скуп и невезуч. Это субъективное моё утверждение, но жизнь раз за разом доказывало его объективность.

Первую границу он отходил стажёром под командой каплея Кукина, замполита группы. Во второй раз вышел полновластным (полноответственным?) командиром. А тут и меня подвезли в Платоновку. Ко мне он благоволил, наверное, потому, что мотылей (мотористов) все уважают. Но я не ответил ему взаимностью – глухое чувство неприязни возникло фактически сразу (с той памятной штормовой ночи) и до конца всей службы осталось. Ни разу не дал он повода в нём усомниться. Возвращаемся в базу с границы, а он, молодожён, сучит ногами по мостику и возбуждённо поёт:
- Скоро база, подъе…ся! Скоро база, подъе…ся!
При всех упражнениях в словоблудии никак не могу подобрать цензурный синоним беспаловскому выражению о том, что он тотчас же сделает с женой (или вместе с оной). Но зрелище сиё – любовный танец самца шимпанзе в отсутствии самки – зрелище само по себе неприглядное. Я поначалу жалел незнакомую мне молодую женщину – достался урод! И кто тебя, дурочка, замуж-то гнал? Неужто больше не нашлось никого – даже самого завалящего? А как увидел Тараканиху, подумал – так вам обоим и надо. Нет, братцы, согласен на любую половинку женщины – красивую или умную. Но чтоб ни одной – пусть с такой Таракан живёт.
Давал ему возможность исправить свой образ в моих глазах, но он ею не воспользовался. Подхожу как-то, говорю:
- Товарищ командир, научите с картой работать, девиацию считать, курс прокладывать.
А он:
- Зачем тебе?
- Хочу всё знать - все специальности на катере освоить.
- Ишь, чего захотел! Иди маслопупь (то есть масло под пайолами брюхом…).
И это отец-командир! Да таракан он стопроцентный – без поправок и скидок!
Теперь об экипаже.
Мой старшина Сосненко Николай Николаевич - замечательным хохол, родом из-под Симферополя. Самая главная его черта – разумность. Действительно, к чему напрягаться, бежать выполнять приказ командира, если он дурацкий. Хохол повернётся на другой бок, улыбнётся и промолчит. Таракан рукой машет:
- Ты, Сосненко, ленив до безобразия.
Но это была неправда. Просто он знал цену нашему командиру и всей его суете.
Работал в машинном отделении исключительно в белой галанке. Говорил:
- Мастер рук не замарает.
Но до мастера ему было далеко - дальше, чем до Китая пешком. Он имел второй класс по специальности, и, чтобы получить первоклассный значок, надо было гнуться перед командиром. А это, говорил Коля, ему врачами противопоказано. Вот и рисковал своей парадной формой №2, намекая кому-то не очень умному, что давно созрел для присвоения высокой квалификации.
Был такой случай. Заловил меня командир в рубке и ракетницу суёт – почистить! Сел на комингс, чищу. Сосненко подходит, берёт у меня оружие:
- Гнёшься, собака. Сейчас выкину за борт, и пойдёшь ты в дисбат.
Махнул над леерами, а ракетница, как ружьишко охотничье переламывается и разбирается. Ствол от рукоятки отцепился и бултых в воду. Сосненко отдал, что осталось, руки в карманы, прочь пошёл, и не расстроился.
Беспалов летит:
- Где ракетница?
Я заикаюсь - так, мол, и так, обранил ствол в воду, товарищ командир.
Таракан брови сдвинул, усы ощетинил:

- Да ты… да ты, - говорит, - боевое оружие утерял. Тебя под трибунал следует отдать, и в дисбат на Русский остров отправить.
Я, конечно, расстроился – шибко в дисбат не хотелось. А Сосненко за ужином, как бы между прочим, говорит:
- Особист придёт, про сети спросит – что говорить?
Таракан аж подпрыгнул:
- А как он узнает?
Коля:
- Кто-нибудь скажет – кому нечего терять….
О чём это они?
Вымотавшись после известной бури, ткнулись мы в платоновский пляж. Тут и 68-ой пришлёпал с правого фланга. Ребятам тоже досталось ночью. Командиры спелись и пошли куда-то, сказав, что за почтой – за газетами для политзанятий. Годки с обоих катеров сгоношились и с тушёнкой к известной старухе. Командиры раньше вернулись. Смотрят – нет годков. В кустах в засаду залегли. Боцман на мостик флажками жестикулировать – опасность, мол, осторожно! Трое годков возвращались с добычей, но не было среди них ни сигнальщика, ни выпускника одиннадцатой роты – ничего прочесть не смогли. Впрочем, в последний момент, почуяв опасность, припрятали преступный груз. Подходят.
Командиры:
- Где были?
- За сигаретами ходили.
Смотрят сундуки – в руках ничего предосудительного. Но Герасименко стреляный воробей, которого на мякине не проведёшь – пошёл и нашёл в песке трёхлитровую банку самогона. Сели на спардек – разбирать полёты. Так, мол, и так, говорят командиры, в базу придём – годков на губу, лычки с медалями к чёртовой матери…. Те пожимают плечами – на всё воля господня.
Вечером на линейку вместе пошли. Где-то на середине Ханки пришвартовались бортами и легли в дрейф. Командиры у Герасименко уединились. Первая смена картошку жареную в нашей рубке поглощает. Командиры соловые вылазят на палубу – где экипаж? Нашли. Герасименко метриста с баночки гонит:
- Ну-ка, поглядим, где мы сейчас?
Взял ориентиры по берегам, прикинул расстояние и испугался: давно в Китае – до Пекина рукой подать. Расцепились срочно и во все лопатки каждый на свой участок бегом. Только нам не повезло – сеть китайскую на винт намотали и ход потеряли. За похищенную в чужих водах снасть командира очень даже могли взять за шкварник.
Герасименко прискакал следующим днём на наш фланг и научил Таракана, как задницу спасти от наказанья. Вот мы подогнали ПСКа кормой к берегу и давай балласт на бак таскать. Тяжкий труд – расплата за известную глупость. Ладно, перетаскали - опустился бак, задралась корма. Винт показался – на нём обрывки шелковой сети, которая и к гребному валу припаялась. Надо в воду лезть, чтобы срезать. Но в мае на Ханке никто не купается.
Таракан мне:
- Включи душ.
Запускаю дизель-генератор. Его охлаждает забортная вода, которую и направляю по шлангу в гальюн. Нет желающих лезть в ледяную воду. Герасименко выносит вчерашнюю банку самогона – далеко уже неполную. Первый пошёл!
Мишка Терехов штык-нож в зубы и – бултых! С винта сопли размотал, выскочил – зуб мимо зуба. Герасименко ему полкружки самогона, шеф (кок) бутерброд с тушёнкой и луком. Мишка тяпнул и в душ. Вышел развесёлый такой. А уж коротышка Цындраков по грудь в воде, режет с валолинии прикипевшую сеть. Потом Сосненко, потом радист Оленчук.

Валолинию мы очистили, но экипаж перепился. Балласт таскать, а их мотает из стороны в сторону. Я сказал «их», потому что в воду не прыгал и самогон не пил. И боцман тоже. Кто-то ж должен быть на ногах и в трезвой памяти. Всю эту ночь втроём и бдели на линейке – командир за РЛС, боцман на мостике и я в машинном.
Вот о чём речь завёл Коля Сосненко за столом. Таракан чуть не на колени – родненькие не выдайте, миленькие не погубите. Простилась мне ракетница.
Вот какой головастый у меня старшина!
Вторым годком на катере был радиометрист старший матрос Цындраков, по кличке Цилиндрик. Это как раз тот случай, когда говорят: лучше иметь дочь проститутку, чем сына старшего матроса. Сергей призывался из Свердловской области. Наград имел скудно. Каким ветром ему соплю на плечо занесло, никто не знал. Потом узнали – стукачком оказался наш Цилиндрик. Клал особисту всех и вся. Сундуки – командиры катеров – его насмерть боялись. Особливо наш. Цилиндрик был комсоргом катера – отчаялся в связи с этим съездить в отпуск, но в партию вступить ещё надеялся. Поначалу мы с ним дружили, и он обучил меня работе на РЛС.
Теперь о второгодниках.
Леонид Петрович Теслик – боцман, первостатейный старшина. Родом из-под Симферополя, Колин земляк. Гонял на велике по асфальтовым дорогам Крыма и накачал мускулистые ноги. Был такой случай. У Вани Богданова движок на «Аисте» забарахлил – надо разбирать. Приладил он «крокодил» (ключ на 46) на гайку, рычаг из трубы присобачил – тянет-потянет, сдвинуть не может. Теслика зовёт. Упёрся Леонид ибн Петрович спиной в борт, ногой в трубу, даванул – и «крокодил» глистой свернулся. Рассказать – так вряд ли кто поверит, чтобы ванадиевый ключ спиралью…. Богданов его ветошью обтёр и сказал: «Экспонатом будет».
С Тесликом у нас было много общего во взглядах на жизнь. Например, напрочь отсутствовал стадный инстинкт. Каждый месяц приходили боцману посылки из дома – фрукты, сладости. Петрович ящик на стол – угощайтесь, а сгущёнку присланную (обычно две-три банки) – в карман. Имел грешный страсть – бдя на вахте, пробить две дырки и сосать сгущёнку из банки. Я в этом не видел криминала. А Мишка Терехов возмущался – ах, как это ни по-товарищески, ах, как это по-кулацки. И Цилиндрик ему вторил.
Мне отец прислал посылку с сигаретами, я угостил курящих – попробуйте наших, челябинских. Ну и всё. Мне и в голову не пришло разделить все пачки поровну на экипаж. Мы с боцманом были против такой коммуны. А Курносый – ах-ах-ах, ой-ой-ой. Ты, говорит, хохол уральский. Да пусть себе. Мне наши хохлы по душе. Хотя всякое бывало.
Вот скажите, что самое трудное в морской службе? Думаю, не догадаетесь. А это контрасты. Стоим десять суток в базе – по утрам зарядка, вечером – футбол (для меня, а остальные больше к волейболу тянулись). И днём работы хватает. То есть день в трудах, заботах, движении. На границу вышел – тоска смертельная - нечем себя занять. Ну, пару дней отсыпались. Потом от безделья ажна мышцы болели, и душу воротило от одних и тех же тупых небритых харь. Зрел конфликт и выплёскивался - обязательно кто-нибудь кому-нибудь по сопатке съездит. А потом, выпустив пар, всё утрясалось – мы привыкали к малоподвижной жизни. Десять шагов до боевого поста, семь до стола, восемь до гальюна, а в остальное время постель, постель, постель…
Однажды, лишь однажды, судьба свела нас с боцманом на ринг разрядки напряжённости. Спор возник ночью на вахте. Уж не помню, по какому поводу - очень может быть на межнациональной основе. Может боцман мне сказал – кацап ты долбанный, может, я ему ответил – а ты хохол дрюченный. Только срывается он с места и летит на меня с протянутыми ручонками. Он длинный, и руки у него подстать. Видел однажды, как он Мишку Терехова чуть на тот свет не отправил – схватил за горло, тот ручонками сучит, да коротковаты оказались. Так бы и удушил комендора, если бы не разняли. Теперь, путаясь в полах дурацкого тулупа, который всегда на вахту одевал, летит на меня. Руки вперёд, а пальчонки так и сучат от вожделения вцепиться мне в горло. Ну, уж дудки! Подсел под его руки и – бац! – боцманяре в челюсть. Он с копыт. Запутался в своём тулупе и упал между фальшбортом и спардеком. Я на спардек и навис над ним.

- Слышь, - говорю, - Петлюра недобитая, сейчас прыгну гадами на грудь, и хана твоим рёбром. Но я не прыгну, а скажу – ты в угол меня ставь, матом ругай, но поганками трогать не смей. Слышишь? Никому не позволю бить себя безнаказанно.
И ушёл. Самое удивительное, что боцман не стал меня преследовать – ни в тот раз, ни на другой день, ни когда-либо после. Как все хохлы он был разумен и понимал, что худой мир лучше доброй ссоры. Мы думали, наш конфликт остался незамеченным экипажем. Но как-то Цилиндрик спросил:
- Ты что, боксом занимался?
Посмотрел в его зенки и понял – он что-то видел.
- Нет, - говорю. – Улица драться учила.
Третьим хохлом на катере был радист Ваня Оленчук. С пид Винницы. Это был очень красивый парень – лицом, фигурой, всем удался. Ведь не зря ж его, переодев в форму тюлькина (тихоокеанского) флота, отправили на историческую встречу государей во Владивостоке. Стоит Вано в почётном карауле, встречает Брежнева Леонида. Тот идёт, брезгливо морщится – только что не плюётся. За ним адмирал флота Горшков семенит на полусогнутых. Строй закончился, Леонид Ильич остановился:
- Это кто?
Горшков:
- Моряки, товарищ Верховный Главнокомандующий.
- Моряки? А где же их клёши?
Американского президента Ваня встречал в клёшах.
И тут же приказ министра обороны (его даже в «Комсомольской правде» печатали - ей бо, сам читал) - разрешить морякам клешить брюки от колена к гаче на 3,5 сантиметра, и скос на каблук – 1,5. Вот за это флот любит дорогого Леонида Ильича. И не любит, кстати, Владимира Ильича - этого за Кронштадский инцидент. После подавления мятежа (как его называет официальная история) пленённых русских моряков живьём топили в проруби латышские стрелки (а вот об этом нигде не слова – из уст в уста передают во флоте). С тех пор бытует на кораблях выражение – хуже латыша может быть только очень плохой латыш. Не знали? И я не знал. И не читал нигде. Рассказали. И про Даманский много чего рассказали, о чём в газетах не писали. Ну, об этом попозже. Продолжу про Оленчука.
Ваня был очень музыкален - прекрасный слух, отличный голос. Правда, инструментов в руках не держал, но зато голосом выводил так, что любой солист позавидует.
На границе подъём в одиннадцать дня. Час на зарядку с туалетом и проворачивание оружия с техсредствами. Нам-то что проворачивать – с линейки дизеля ещё не остыли. Зубья почистили, послонялись по палубе и за стол. Потом тулупы на спардек, садимся на спину и – первая сигарета. В голове лёгкое опьянение. Ваня вытаскивает усилитель на мостик, подключает микрофон, и начинается концерт по заявкам. Оленчук пел свои, украинские песни. Но больше мне нравились наши, русские, особенно которые на стихи Есенина. «Над окошком месяц» никто из ныне живущих и ещё не родившихся певцом не мог и никогда не сможет исполнить лучше нашего радиста. Даже не пытайтесь.
Таракан возбух:
- Это что за песнопения? Прекратить!
Тогда Ваня просто подключал динамик к рации, и мы, лёжа на спардеке, слушали музыку – и в это время передавали концерт по заявкам «В рабочий полдень». Но и петь он не бросил - пел ночью, на вахте. Выставит колоночку через окошко из радиорубки в ходовую и поёт в микрофон. Натешит голос, потом нос просунет:
- Ну, как?
- Вань, спой Есенина, - прошу.

И пел. Здорово пел.
Комендор Мишка Терехов, за крючковатый армянский нос имел кличку Курносый. Этот холерик призывался с берегов Волги и непоседлив был до неприличия, суетлив. Цилиндрик готовил из него комсорга – себе замену, и Мишаня старался. Решил завести на катере художественную самодеятельность. Предлагал всем заделаться артистами и поставить спектакль. Чокнутый! Впрочем, кое-каких талантов нелишённый. Бдел как-то днём на границе сигнально-наблюдательную вахту. Толпа в кубрике полудремит, боцман в гальюн пошёл. Мишанька его на обратном пути заловил и в ходовую затащил – быстро уговорил. И начался спектакль – боцман себя изображает, а Курносый командирским голосом верещит:
- До каких пор? Боцман, я спрашиваю, до каких пор этот беспорядок будет твориться на катере? Ты старшина или хрен собачий? Учти – весь спрос с тебя.
Через рубку ходовую раструбы вентиляции кубрика проходят – мы слышим каждое слово, как в камерном театре.
- А я что? – лепечет боцман. – Я ничего. Годки всё - Сосненко, Цындраков не слушаются, посуду не моют, на уборку палубы не выгонишь. Всю команду подбивают к непослушанию, особенно Сосненко.
- Как думаешь, - верещит тараканий дискант, - не пора ли Сосненко сдать в соответствующие органы?
- Думаю, пора.
- Тогда пиши рапорт.
Боцман, «добра» попросив, спустился в кубрик.
- Ваня, к командиру.
Оленчук взглянул на Колю, пожал плечами и пошёл наверх.
Сосненко:
- Боцман, что там?
Теслик:
- Таракан сидит, что-то спрашивает, потом записывает.
Лёг в гамак и отвернулся к переборке, улыбку пряча. А мы уши к вентиляции. В рубке хохол Оленчук клал хохла Сосненко со всеми потрохами:
- Да, товарищ командир, это он у шефа (кока) тушёнку отобрал, когда годки за самогоном пошли. Гацко не давал, так он ему в рыло дал.
Коля глаза на шефа округлил:
- Когда это я тебе в рыло?
Гацко плечами пожал – не знаю.
- Добро! – топ-топ-топ – Оленчук с палубы летит.
- Гацко, к командиру.
Кок встал:
- Коля, я тебя не выдам. Пусть хоть шкуру с живого спускает.
Ушёл. Сосненко Оленчуку:
- Рогаль (радистов так зовут на ПСКа), когда это я тушёнку у команды отбирал и шефа бил?
Ваня:
- Коля, ну, что я скажу – он всё знает. Он говорит – я только киваю: да, было.
- Да, тише вы, - это я в вентиляционный люк ухо протиснул. – Ничего не слышно.
Все опять ушами к подволоку. В рубке – бу-бу, бу-бу – ничего не понять. Потом голос Гацко:
- Ах, товарищ командир, если б вы знали, что Сосненко вытворяет с экипажем в ваше отсутствие.
Таракан:
- Скажи еще, что он мужеложством занимается.
- Мужеложство – это когда по согласию, а он молодых насилует.

- Всё ясно. Надо брать. Вы у Терехова вторым номером к пушке приставлены, вам и брать. Сейчас выдам автоматы – в случае сопротивления, огонь на поражение. Арестуйте его и спустите в форпик – пусть посидит до базы.
Топот в рубке, крик: «Терехов, ко мне». Потом голос Терехова с палубы:
- Старший матрос Сосненко, вы арестованы. Сопротивление бессмысленно. Выходите на палубу с поднятыми руками. Считаю до десяти, на счёт «десять» бросаю в кубрик гранату.
- Э, кончай-кончай-кончай! – боцман подхватился с гамака и стремглав на палубу.
Следом Оленчук:
- Постойте!
Последним я. Не то чтобы не хотел умирать вместе с любимым старшиной – просто начал о чём-то догадываться. Слишком круто сюжет закрутили – так в жизни не бывает. Выхожу – точно, нет никакого Таракана, автоматов и гранат – стоят моряки, сигареты в зубах, и напряжённо смотрят на дверь: каким выйдет Сосненко? С поднятыми руками или «крокодилом» (самый большой гаечный ключ на борту) в руках – как начнёт гонять молодых по корвету: чего удумали! На всякий случай переместились на ют, а за дверью наблюдаем. Выходит Коля – руки над головой.
Я думаю, вся рыба в Ханке от громового хохота в ил зарылась. Из пассажирки выскочил заспанный Цилиндрик. Командир несётся на своих кривых.
- В чём дело? Что случилось?
Опоздали товарищи, премьера состоялась и закончилась - повтора не будет.
Коля человек разумный – всё понял, оценил, простил. А Мишку можно было бы похвалить за такой розыгрыш, если бы он не достал своим пением. Какой распоследний негодяй сказал, что у него есть голос и слух? Была на катере гитара – избитый и обшарпанный инструмент о шести струнах, хотя кто-то посетовал, что настроена семиструнной. Вот Курносый поиздевался над забытой вещью. Он её щипал, он по ней бренчал, пальцами по фанере барабанил, изображая ударника. А как он пел. Все одесские коты в море бы утопились, посети Терехов сей славный город. Главное, включался он невовремя, как самый плохой транзисторный приёмник. Стоит Ване запеть, стоит мне прислушаться, как Курносый несётся со своей дребезжалкой.
Оленчук есенинское:

Клён ты мой опавший, клён заледенелый
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой

А Мишка своё:

Член ты мой опавший, член зачерственелый
Что висишь, качаясь, ты в штанине левой.
Помнишь, был ты членом, членом благородным
А теперь ты краном стал мочепроводным.

Ваня умолкал, разобиженный, а охальник не унимался:

Лез куда попало после рюмки водки
А теперь годишься мазать сковородки.
И, утратив твёрдость, отупевший в доску
Ты напоминаешь жёваную соску

И это всё наипрепоганейшим голосом – дверца старого чердака звучит музыкальнее.

И встречал ты девок по стойке смирно
А теперь не встал ты, за тебя обидно.

Вот такой был у нас комендор – матрос Терехов.
Шеф, кок, катерный повар – Володя Гацко. Из сибирских кержаков. Был он замкнут и молчалив, как старообрядец. К тому же охотник. Рассказывал он, а я перескажу: повстречался с лосем – и только два патрона с жаканом. Ранил. Идёт следом за обливающимся кровью лесным красавцем и поливает его дробью из ружья. Лось только вздрагивает и хромает вперёд на трёх ногах. Как отвязаться от настырного охотника, с таким упорством желающего отнять у него единственную жизнь? И зашёл лось в село – спасите люди! Гацко туда нельзя – он браконьер. Может быть, это черта к характеру, но не показательная.
Другой случай, им рассказанный. Приехал в Новосибирск (жил где-то в лесах неподалёку), с вокзала вышел – местные хулиганы перчатки отняли. Гацко – ни рукой, ни ногой, ни языком слово против сказать не смог. Однако обиделся крепко. Поймал на улице мальчонку-дошкольника и отобрал у него варежки, которые и на большой палец его тощей ноги не налезут. Зачем? Говорит - отомстил Новосибирску за своё унижение. Ну-ну….
Упёртый он был. У всех шефов, в любое время всегда полно запасов – тушёнки, сгущёнки, круп. Сухари на каждом катере. Мы – как будто Богом обиженные. На десять суток на границу пойдём – ровно на десять суток хватает продуктов, а потом хоть зубы на полку. Зато выливаем за борт полными кастрюлями борщи и прочее. Хлеб буханками выкидываем. За что любить такую тупость? А командиры его любили - как сироту, хотя таковым не слыл. Молчалив был, послушен и трудолюбив – этого не отнимешь. Камбуз всегда чистотой блистал, другим на зависть.
Гацко тощим очень был. Зимой в погранотряде, ничего не делая, отъедался немного – щёки круглели, животик намечался. А за навигацию по тридцать килограммов сбрасывал – в чём жизнь теплилась? А всё жара проклятая – на камбузе вообще невыносимая. Наверное, от этих весовых перепадов страдал Гацко психическими расстройствами. Вот послушайте.
В Платоновке мы у пляжа стояли. Затеяли они с Оленчуком борьбу. Ваня – Аполлон с пид Винницы, а шеф – скелет сибирской куницы, схватил его за шею на удушение, и как радист не бился, не смог разжать клещей «паука», потом захрипел.
- Эй-эй-эй, - боцман разнимать полез. – Кончайте.
Только растащил, Ваня Вове – бац! – по роже. Гацко сел на песок, уткнулся лицом в колени и заплакал.
- Зря это сделал, - боцман вещает. – Теперь берегись, ночью он тебя порешит. Говорить не хотел, но давно заметил – шеф лунатизмом страдает, ночами по катеру бродит.
Стемнело, и пошли на линейку. Все дела переделав, в кубрик спустились мы с радистом – нам во вторую смену. Боцман на мостике за командира отдувается. Гацко уже спит. Броняшки опущены, свет горит, мы раздеваемся. Вдруг Гацко, не открывая глаз, как завопит:
- Ваня, Ваня, Ва-а-ня…!
Рогаль перетрусил.
- Слышь, Толян, я под тобой лягу, - и прыг на Колин рундук.
Ложись, мне-то что. Я уж в гамаке был, тумблером щёлкнул и - кромешная тьма накрыла кубрик. Лежу, думаю – о чём помечтать, чтобы сон скорее пришёл. Кажется, нашёл тему и начал отходить в мир грёз. Только и реальный держит, не отпускает – чувствую, кто-то дышит мне в лицо. Снится? Нет, ну точно. Что за дела? Руку к тумблеру – щёлк. Гацко стоит передо мной – глаза закрыты, а лицо худое и белое, как у черепа – страшнее не бывает. Убрал он голову под гамак, и я склонился посмотреть, что там, внизу творится. Там Ваня в угол забился - коленки у подбородка - одеялом прикрывается. Ну, как девица перед насильником. Гацко свою костлявую спину дугой выгнул, руки тощие к Ване тянет, и пальцами шевелит. А глаза закрыты.

Немного прочёл - не нравится. Например:

Вот об этом в "Чайке" Чехова рассуждает начинающий писатель:
"Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе... Это мучительно".

Дело вкуса

По понтону топот над головой. Боцман в дверях:
- Что у тебя?
- Всё в порядке. Насосная – хочу узнать, давно ли здесь люди были.
Боцман ушёл, а я ещё некоторое время бродил по моторному отделению, пытаясь понять его устройство и назначение оборудования.
Снова топот по понтону. Коля Сосненко с гаечными ключами.
- Что смотришь, собака, давай снимай.
- Что снимать?
- Ну, хотя бы трубки высокого давления.
Сам принялся скручивать форсунки.
- Пойду, оружие сдам, - буркнул я, так как не был горячим поклонником воровства.
Коля принёс форсунки и трубки, и пошёл ещё что-то скручивать, а я добровольно сел за чистку бывшего Никишкиного автомата и соврал старшине:
- Командир приколол.
Посчитал, что враньё меньший грех воровства. Откуда это в людях – тащить всё, что плохо лежит? Они ведь ему и даром не нужны. Нет, конечно, подходят эти запчасти к нашему ходовому. Но ведь обходились без них, так зачем же грех на душу брать? А ещё годок – месяцы до приказа считает. Украл, должно быть, для того, чтобы сноровку не потерять – скоро на гражданку.
На ночь мы отошли – писатель-маринист сказал бы: мористее – подальше от берега на безопасную глубину. Встали на якорь, включили РЛС. Поскольку были не на границе, и от командира не было указаний, Сосненко завалился спать. Значит, мне предстояло бдеть всю ночь. Цилиндрик, глядя на моего старшину, зевнул и предложил:
- Побдишь?
Знал, что с его «Донцом» управляться умею – сам учил. Только в последнее время он ко мне не обращался и не звал подменить. А виной тому был инцидент. Отвечая на моё горячее желание освоить его специальность, Цындраков охотно объяснял все особенности и нюансы локационной техники. И однажды, как бы, между прочим, попросил:
- Толян, я вот тут с тобой вожусь – а не поможешь ли ты мне?
- Конечно, - отвечаю.
- Тогда сходи, помой гальюн.
Я бы пошёл и помыл – человек-то действительно мне не отказывает. Но боцман присутствовал при разговоре. Он поднялся во весь свой богатырский рост перед коротышкой Цындраковым:
- Пока я боцман на катере, каждый будет заниматься уборкой в предписанном ему боевым номером месте. Ясно?
Теслика видно очень задевало, что я не участвую в авральных работах на верхней палубе. Да, действительно по боевому расписанию я занимаюсь уборкой в машинном отделении и ещё в ахтерпике, где рулевые рычаги и блоки, и где кроме меня никто не бывает. Радист наводит чистоту в крошечной своей рубке и большой каюте командира. Шеф на камбузе. Метрист - в рубке и гальюне. На всю огромную палубу остаются два уборщика - боцман и комендор. Но бывают моменты – когда палубу и надстройки следует освежить перед визитом гражданских лиц или больших командиров. Тогда боцман пользовался своим правом - объявлял аврал и выгонял всех на мытьё катера. Сосненко считал это прогибом перед начальством и всеми силами противодействовал - сам не выходил и меня удерживал под любым удобным предлогом. Впрочем, когда его не было, я всегда с удовольствием участвовал в авралах. Ведь предчувствие праздника бывает порой интереснее самого.
Так вот, боцман однажды не позволил Цилиндрику переложить на мои плечи заботу о чистоте в санитарном узле катера, а тот перестал давать уроки по освоению РЛС.

Впрочем, включать станцию и настраивать картинку я уже умел. И многие цели распознавать научился по характеру поведения на водной глади.
- Побдишь? - предложил Цындраков и удалился в пассажирку - свой персональный кубрик.
На боевом посту у меня работал дизель-генератор - делать там было нечего, кроме уборки, но я ещё утром в базе её спроворил. Сел в кресло метриста, включил РЛС, развернул картинку. Сразу обнаружил цель – в четырёх милях севернее. Хорошая засветка – как ПСКа.
- Смотри, боцман, - говорю – Гераська неподалёку шляется.
Теслик глянул на экран:
- Похоже, но не должен. Он сейчас в базе лодками торгует.
- Прямо-таки торгует?
- Ну, может, на водку меняет. Что ему здесь делать? А ты понаблюдай.
- Я наблюдаю. Цель неподвижна.
- Ну, пусть себе – утром досмотрим. А если дёрнется куда – буди Таракана.
Из камбуза поднялся Курносый со сковородой жареной картошки.
- Хохла будил – ни чистить, ни жарить, ни есть.
Хохлом у него был Ваня Оленчук, который тут же и притопал.
- Слышь, Вано, - говорю. – Свяжись с 68-м – это они напротив сопки Лузанова болтаются?
Рогаль сходил в радиорубку, просунул в окошечко трубку от радиостанции «Сокол – МЗ» и вернулся в ходовую. В одной руке ложка, во рту картошка, другой рукой жмёт тангенту трубки:
- Шестьдесят восьмой, шестьдесят восьмой, я шестьдесят девятый, прошу на связь.
68-ой не отвечал, откликнулся 67-й:
- Шестьдесят седьмой на связи, – какие проблемы?
- Видишь цель на траверзе Лузановой?
- Вижу цель, вижу тебя, 68-ой из базы не выходил. Цель неподвижна, от линейки далеко, утром досмотришь. До связи.
Это был рыбацкий «Кавасаки». Ночёвка в Ханке на якоре им не разрешалась, и Беспалов скомандовал:
- Досмотреть судно.
Мы, в известном уже составе, спрыгнули на палубу сейнера.
- Да, брось, командир, - разводил руками капитан судёнышка. – Что у нас искать? Рыбки хочешь?
Таракан хотел. Рыбаловы кинули ему пять внушительных своих трофеев и куски льда. Мы уже вернулись после тщетного осмотра сейнера, разоблачились от амуниции, и боцман, присев перед пленёнными обитателями ханкайских глубин, намекал:
- Помнится, Агарыч, ты намекал, что был чемпионом Урала по чистке рыбы.
Таракан открыл дощатый ящик на юте:
- Картошку убрать, а в чемпионах пока не нуждаюсь.
Мы с шефом выгребли картошку из ящика и спустили её в двух мешках под пайолы на камбузе. Таракан сам любовно поместил рыбу в ящик и переложил её льдом.
- Зажилил, сука, - опечалился боцман.
Кавасаки утопал в Астраханку. Мы остались на якоре, осматривая в ТЗК берег и горизонт. На ночь включили РЛС. Сосненко вызвался отдежурить первую смену – то ли простил моё неучастие в воровстве, то ли не желал поблажки Цилиндрику. В два часа, как на границе, поднял на вахту. Ну и я, в привычном режиме, скок в машинное и за уборку. Набрал обрез воды, масла, просочившихся под дюриты, грязной ветоши и вылез спардеком на палубу. Чтобы не говорили о загрязнении окружающей среды, а другого места, как за бортом, для этих отходов на катере не было. Только вынес обрез за леера, чья-то рука из темноты цап за моё плечо.

- Погодь, - говорит Мишка Терехов. – Иди сюда.
Прошли на ют. Там уже боцман открыл ящик с командирской рыбой.
- Давай сюда, - тянут мой обрез.
Набирают клизмой (у шефа спёрли) содержимое и рыбам под жабры.
- Кавказская кухня для тараканов, - ликует Курносый. – Верхогляд под дизельным маслом.
Утром пришёл приказ - обследовать реку Верхний Сунгач. Таракан чертыхнулся и велел запускать двигатель. Как вошли осторожно в узкую речку, так и двигались, прощупывая каждый метр отпорником. В обед боцман забеспокоился:
- Может, повернём назад, командир?
Ночевать в теснине безлюдных берегов никому не хотелось. Но Беспалов отмолчался. А когда я сел на юте мыть посуду, приказал запустить двигатель, и мы пошли дальше кормой к Ханке. Что искал меж этих, заросших девственным лесом, берегов наш тупорылый сундук? Нарушителей? Себе славы, а нам приключений?
Наконец, за одним из поворотов берега разошлись, уступив место заводи в камышовом обрамлении. Боцман решил - пора, и крикнул критическую отметку на отпорнике. Командир тут же телеграфировал на БП-7 «Стоп» и положил руль направо. «Ярославец» плавно ткнулся в осколок земной тверди. Сейчас корму катера силой инерции занесёт немного вперёд, будет дана команда «Малый назад», и мы произведём поворот оверштаг – то есть ляжем на обратный курс. Манёвр вобщем-то несложный, понятный и долгожданный.
Но в этот момент из-за камышей показалась моторная лодка «казанка». В ней сидел человек, телогрейка которого была подпоясана патронташем. Ружьё торчало, опираясь прикладом о днище, цевьём о баночку. Это был смотритель заказника «Сопка Лузанова». Есть сама сопка, она даже на карте обозначена, только высится на берегу реки Сантахеза.
А, каково название? Будто её открыватели – испанские конкистадоры. В её заводях растут лотосы и тьма-тьмущая дичи. Место это однажды присмотрел бывший персек Никита Хрущёв – страстный охотник – и учредил заказник «Сопка Лузанова» для себя самого. После того, как коллеги нагнали незадачливого государя, заказник этот национализировали и стали свозить сюда для развлечений известных людей, маршалов и генералов, а также космонавтов. Отсюда Ваня Богданов примчался голодный и навсегда поссорился со мной.
Кроме смотрителя в охотничьих домиках не было никого, и Митрич (так он представился) умирал со скуки - рад был любому гостю, даже такому малоизвестному, как мичман со сторожевого катера. Возвращался он из Спасск-Дальнего с рюкзаком, набитым водкой, и ящиком помидор. Причалил к нам, и отваливать не спешил. Перетащил рюкзак в каюту Таракана. Вскоре они выходили в гальюн в обнимку и пошатываясь. Впрочем, Митрич не гнушался и нашим обществом. Рассказал, между прочим, что в войну служил в штрафниках, а великих людей государства советского насмотрелся, «как грязи».
Захмелевший Таракан расщедрился:
- Гацко, возьми в ящике на юте рыбу и свари на ужин ухи.
Я поймал боцманов взгляд и усмехнулся злорадно – что, отрыл кому-то яму? Теслику без ужина оставаться не хотелось.
- Митрич, а уток пострелять можно?
- Отчего ж – если умеешь. Здесь их, как грачей на погосте.
Шеф занялся рыбой, а мы вчетвером сошли на берег. Первым завладел ружьем Курносый – считал, что имеет на это право, как комендор. Его дуплет был неудачным, хотя подлетевшие утки только что на нос ему не нагадили. Вторым промазал боцман, третьим Оленчук. Я выстрелил и сбил одну. Боцман кинулся в воду и выловил мой трофей. Когда вернулся весь мокрый и в тине, ружъе снова было в руках Терехова.
- Отдай, - приказал Теслик. – Нужна дичь – выпендриваться будешь у своей пушки. Вторым в воду за сбитой птицей полез Ваня рогаль. Потом боцман заставил искупаться разобиженного Мишку. Спугнутая выстрелами водоплавающая дичь из окрестных заводей поднялась на крыло и стаями носилась над нами, надеясь, видимо, запугать непрошенных гостей кряканьем и свистом крыльев.

Мы расстреляли весь патронташ и притащили на борт четырнадцать уток. Темнело. Включили на юте наружное освещение и сели щипать, палить, потрошить дичь всем экипажем. Даже годки присоединились – Коле я успел шепнуть: «Не ешь уху», а Цилиндрику она не понравилась. Честно отужинал Гацко. Не разобрал вкуса пищи – сам ведь готовил – лёг спать, а точнее, переживать за своё профессиональное мастерство. Командиру с гостем достался почти весь ужин. Привкус испорченной рыбы и масляные разводья ухи притупились водкой. А мы развели на берегу костёр, сварили шесть тушек и потроха, заправили луком, лапшой и наелись досыта. Спать ложились, боцман растолкал Гацко:
- Светает, иди бдеть – твоя вахта.
Шеф промычал, что у него болит живот.
- Чёрт с тобой, - махнул Теслик и с трудом подтянул на гамак свою до крайности перегруженную брюховину.
Командир, с гостем упившись, мы уевшись, бросили без охраны на произвол судьбы катер и её самую – нашу судьбу.
Похмелье было тяжёлым. Водка кончилась. Командир мучился животом (Гацко, кстати, тоже). Митрич оказался покрепче, но у него испортился характер. Был выпит его недельный запас спиртного, расстрелян весь патронташ. Боцман предлагал ему обработанную уже дичь, но старик отмахивался обеими руками. Требовал, чтобы пошли в Спасск за опохмелом - на «Ярославце», так как в «казанке» у него туговато с бензином.
К обеду, отпившись чаем, Таракан принял решение идти в Спасск-Дальний за опохмелом. Снова боцман с отпорником на баке, командир на мостике, и наш ПСКа самым малым ходом двигался через мелкие заводи Верхнего Сунгача. Движение замедлялось не только мелководьем, но и беспокойным Таракановым желудком. Он то и дело давал команду «Стоп, машина», бросал штурвал и, прыгая через дуги и поручни спардека, мчался в гальюн. В начале очередного движения мы сели на мель.
- Кранты, - объявил Таракан гостю. – Дальше дороги нет.
На горизонте за камышами и труб города не было видно. Митрич круто выругался, отвязал моторку и умчался вперёд.
- Всё, - сказал Таракан. – Больше не могу - сниматься с мели будем, как отдохну.
И пропал в каюте.
Боцман решил не ждать. Уговорил Колю Сосненко попытать счастья без Таракана. Мой старшина запустил двигатель, дал малый, потом средний, потом полный назад. Винт засасывал под днище, гнал вдоль бортов волны грязи и ила – катер стоял, как вкопанный.
Сосненко выключил двигатель, вылез наверх:
- Всё, боцман, сели и, похоже, капитально.
- Колёк, давай ещё разок, ещё раз на самом малом – есть идея.
Сосненко не спеша выкурил сигарету, стрельнул бычок за борт и полез в машинное:
- Ну, смотри….
Боцман встал на мостик за штурвал, остальные, взявшись за руки, строем на юте. Как только заработал винт, мы начали бегать от борта к борту, раскачивая катер. И он пошёл кормой вперёд, стал послушен рулю настолько, что в одной из заводей боцман сумел развернуть его носом вперёд. Никто не стоял с отпорником на баке, боцман вёл ПСКа по прежнему следу в ряске. Причалил его к месту ночной стоянки. Дальше не рискнул – слишком много было проявлено самостоятельности.
Командиру нашему не дали отоспаться вышестоящие начальники. Ваня Оленчук принял радиограмму - расшифровав её, помчался будить Таракана. Нам предписывалось где-то в районе Астраханки принять на борт поисковую группу погранцов и доставить на Новомихайловскую заставу. Беспалов поднялся в ходовую в том виде, про который говорят – краше в гроб кладут. Он даже не заметил, что ПСКа ошвартован и не на мели – видимо напрочь забыл первую половину дня. И никак не мог поймать азимут рандеву. Горячился на рогаля:

- Хохол, ты верно расшифровал радиограмму? Нет ошибки?
Как Таракан ни крутил карту на столе, как сам ни елозил вокруг последнего, выходило, что встречать нам погранцов следовало на суше - в паре километров от береговой черты.
- Да, пошли вы…. – послал кого-то далёкого, вышестоящего.
Прочертил прямую линию от устья Верхнего Сунгача до точки на карте далеко за Астраханкой, вычислил курс, сообщил боцману и пропал в каюте. Боцман сам вывел ПСКа из мелководной реки и встал на курс.
Мы достигли берега потемну. Моросил дождь. Пришвартовались, бросили сходню, включили топовый фонарь. Стали ждать. Астраханка огнями изб опоясывала берег. Поужинав, моряки отдыхали в кубрике. Таракан не показывался. Мы с боцманом бдели в полумраке ходовой рубки, лениво переговариваясь.
- Плохо верится, что поисковый отряд пойдёт через деревню. Ты ничего не напутал?
- Если кто напутал, то Таракан. А у тебя какие-то предложения?
- Может, в эфире их поискать – радиостанция с ними должна быть.
- Иди, тащи рогаля – ищите в эфире.
Я уж поднялся с баночки, как некто на берегу у трапа, очерчивая круги зажженной зажигалкой, стал подавать сигналы на катер.
- Кто это? – удивился боцман.
- Должно пришли.
- Сходи, проверь.
Я спустился по сходне на берег. Моряки по трапам, сходням и проч., вверх ли вниз всегда ходят вперёд лицом. Культура такая. Порой, чтоб не упасть на крутопоставленной и, как теперь, сырой, приходится разгоняться и сбегать. Что я и сделал, ткнувшись незнакомцу в грудь. Ударился грудью, а он меня толкнул руками. И я влетел по щиколотки в воду. Такой приём не воодушевил. Незнакомцев было четверо - столкнув меня в воду, они блокировали подступы к сходне.
- Командир?
- Командира надо?
Я отступил так, чтобы видна была рубка.
- Боцман, тут командира требуют.
Таракан выскочил в мундире без плаща, сделал шаг на сходню, второй мимо и полетел носом в песок. Вскочил на ноги, поднял пилотку, чертыхнулся:
- Кокарду погнул!
Видя у трапа незнакомые фигуры в черном, крикнул:
- Боцман, прожектор вруби.
Луч света царапнул берег, и в его свете я увидел…. Мама родная! За чертой прибоя, там, где кончается песок и начинается трава, стояла целая стена мужиков с кольями в руках. Четверо самых отчаянных окружили у сходни Беспалова.
- Да каких пор ты, собака, будешь кровь людскую пить? Куда лодки упёр?
- В чём дело, товарищи?
- В чём дело?! - Бац! – самый горячий из квартета съездил сундуку по скуле. Пилотка вновь на песке. Я присел, готовясь к прыжку – только чувствую, он мне не удастся. Эти пять-шесть шагов, разделяющих меня и квартет застрельщиков, по песку мне не преодолеть одним махом. Да и обстановка явно не подгоняла решительные действия – можно было спровоцировать остальных, которые с палками в руках. Взвесив всё, попятился прочь, к тому месту, где за вбитый ломик ошвартован «Ярославец». Рассудил: лом – оружие, а если придётся удирать, то, схватившись за швартовый конец, быстрее буду на катере, чем по блокированной сходне.

- Терехов! – визжит Таракан. – Оружие к бою! Предупредительный по крышам! Сейчас я к чёртовой матери разнесу вашу деревушку.
- Да ты не уймёшься, кусок! – Бац! – с другой стороны прилетел Беспалову кулак.
Я попробовал расшатать лом – ветра нет, канат не натянут – греха не будет, если выдерну. Подняв его двумя руками, как самурайский меч, пошёл командиру на выручку. Только – мама родная! – из темноты сзади собака меня догоняет. Правда, не злая и на поводке. Оборачиваюсь. Вот они – поисковая группа – все девять человек, с автоматами.
- В чём дело, товарищи?
Квартет нападавших шарахнулся к своим. Погранцы, не торопясь, поднялись по сходне на катер - кстати, лучше всех это проделала овчарка. За ними командир, последним я.
- Агарыч, швартовый! – боцман кричит.
Трясу ломом:
- Отдал.
На юте Цилиндрик уже ручонками сучит, его выбирая. Катер дал малый назад, Терехов кинулся сходню спасать, натянувшую тонкий шкерт. Мы практически бежали с поля боя - боя с мирными гражданами, настроенными в этот раз не очень-то мирно.
Поисковую группу разместили в пассажирке – не зря ведь её называют десантный отсек. Ребята извлекли на свет лампочный ящик с помидорами, забытый Митричем и припрятанный Цындраковым, попросили соли и хлеба. Гацко свалил всех уток в бак для мытья посуды и залил водой. И в мыслях не было унизить солдат - просто это самая большая ёмкость на катере. Когда лапша сварилась, мы с шефом притащили её в пассажирку. Здесь - тишина. На обеденном столе – пустой ящик Митрича и соль в чеплашке. Погранцы спали сидя, уронив голову на плечо товарищу, спустив автоматы между колен. Мы никого будить не стали. Поставили бак на стол. Я сбегал на БП, насухо вытер обрез для уборки и принёс в пассажирку. Шеф раскрошил в него булку хлеба, налил лапши и выловил утиную тушку. Пограничный пёс предпочёл еду сну.
К причалу Новомихайловской заставы мы швартовались с первыми лучами солнца. Попрощались с погранцами – неплохо подготовленные, кстати, ребята. И взяли на борт подполковника – какую-то шишку в погранвойсках округа. Этого надо было доставить в Камень-Рыболов. Ну, слава Богу, наша одиссея заканчивается. Всё бы ничего, но как поётся – с нашим Тараканом не приходится тужить. Вот он опять вместо прямой дороги начал кружить вокруг старшего офицера.
- Может, рыбки спроворим, товарищ подполковник? Я жене обещал, а вы друзей угостите.
Беспалов приказал запустить РЛС, обшарил всю Ханку, на всех диапазонах – нет «Кавасаки». Опечалился. Подполковник о своём:
- Мичман, а ты лотосы видел? Они где-то здесь произрастают. Заглянем, если сильно по пути?
Таракан тоже рад задержке – может, наконец, «кавасаки» объявятся. Зашли в Сантахезу, прошли лесистые берега. Вот они – заводи, как на Верхнем Сунгаче. Спустили трофейный ялик на воду, и мы с Тереховым отправились на святотатство. Лотосы – очень редкие цветы на Земле. Растут только на Ниле в Египте и где-то под Астраханью в дельте Волги, ну, и тут – на реке Сантахезе у сопки Лузановой.
Я на вёслах, Мишка срезает стебли экзотических цветов ножницами в воде, на глубине вытянутой руки, и опускает их в ведро с водой. Всё делает по инструкции подполковника. Лотосы – это наши болотные лилии, только цветки гораздо крупнее и лепестки твёрже. Листья огромные. Всё это плавает на воде, радует глаз. А тут мы, с ножницами. Спецвойска называется. Расчехлил бы вчера Курносый по приказу командира свою рогатку и посшибал крыши Астраханки.

- Мишка, - спрашиваю, - ты мог вчера пальнуть, если б погранцы не подоспели?
- Легко, - говорит комендор и поясняет. – Приказ, Толян, это такая штука - за него либо орден дадут за исполнение, либо в дисбат сошлют за невыполнение.
- Ордена и посмертно вручают.
- Не дрейфь, Агарыч - смотри, красота какая!
- И не жалко, что завянет?
- А приказ?
- Служба, ведь она не вечна.
- Изменятся обстоятельства – изменимся мы.
Выйдя из Сантахезы, Таракан ещё раз обшарил Ханку РЛС и, не найдя рыбаков, объявил курс на базу. Темнело. Поскольку мы были не на границе под приказом, вздумалось Беспалову пройтись в сиянии своих огней. Включили все положенные – габаритные, ходовые, а из двух пограничных один заартачился и зелёный свет не выдал.
- Ты проверял? – ощерил тараканьи усы командир.
- Проверял, - лепечу, хотя когда это было.
- А я думаю, нет. Вот теперь лезь и проверяй!
Качка казалась обычной, но это из рубки. А когда карабкаешься по мачте, мокрой от брызг, она кажется – о-ё-ёй! Добрался обезьяной до середины мачты, хотя руки занемели от усталости, а ноги сводила судорога. Уже откручивал зелёный колпак фонаря, когда на палубе показался подполковник.
- Ты что там делаешь?
Что за дурацкий вопрос? Кокосы собираю. Что я ещё могу делать на мачте, в сумерках, в четырёхбальную болтанку?
Заменил лампочку, и она загорелась. Прикрутив колпак, спустился.
Подполковник:
- Кто послал?
И этот вопрос дурацкий, хотя он мог подумать и на старшину.
Через пять минут сунулся в рубку, а он там Таракану разнос учинил. Я, понятно, обратно, но услышал, что наш командир «дубина стоеросовая, и плесень подзаборная, и физику надо в школе учить, за партой, а не жизнями подчинённых – ведь лампочки чаще всего перегорают в момент включения». За это почти простил подполковнику лотосы.
От ужина наш гость отказался и от вечернего чая тоже. Не пожелал в каюту спуститься. Сидел в ходовой рубке близко от двери и никому не позволял её закрыть. Постоянно глотал слюну или сплёвывал за борт – вид его был неважнецкий. Спросил меня – сколько баллов волна? Я ответил, что четыре, и пошёл выяснять к боцману, почему четыре. Теслик:
- Не учили в одиннадцатой роте? Штиль – это понятно, это ровная гладь. Появляется рябь и начинает образовываться волна - это балл. Два, когда волна сформирована и начинается качка, на борт или через киль. Три, когда на гребне волны появляются барашки пены. Когда их забрасывает через борт – это четыре балла. Когда волна прокатывается по юту – это пять. Шесть, когда бак захлёстывает. Брызги на мостике – это семь.
- А восемь, боцман?
- Восемь корвет наш не выдержит – сделает буль-буль.
За своё унижение Таракан отомстил окружному офицеру подло.
Прокувыркавшись ночь в неспокойной Ханке, рассвет встретили на траверзе Камень-Рыболова. Из отряда за высоким начальством прислали «УАЗик». Он подъехал к самой черте прибоя. К нему и направил катер Беспалов. Ему ничего не стоило, зная состояние подполковника, пришвартоваться к стенке – шагнул через борт, и на бетонной тверди. Но месть уязвлённого сундука была изощрённой. Он причалил ПСКа напротив прибывшей машины. Бросили сходню, завели швартовые. Пожалуйте, товарищ подполковник. Измученный морской болезнью и бессонной ночью, наш гость выбрался из ходовой. Широко ставя ноги, раскинув руки, поплёлся к сходне. Взглянул и остановился. Понял, что при всём желании не сможет сойти по ней вниз – рухнет в прибой на первом же шаге. Обернулся, держась за топовую стойку, кинул мутный взгляд в ехидную мичманскую морду, козырнул флагу и пополз по сходне на четвереньках ногами вперёд. Таракан только что пальцем на него не указывал, всё вертел головой, ища на наших лицах сочувствия подлой радости.

Подполковник уехал и про лотосы забыл. Герасименко притопал, тут же экспроприировал один. Сказал - жене, а Таракана успокоил:
- Твой подполкан из округа рад до слёз, что добрался живой.
Позавтракали, а сундук всё места себе не находит - не знает, можно ли домой отлучиться или ещё какой приказ последует? Ушёл к флотским, позвонить Кручинину домой. Дозвонился, получил добро и на попутке укатил в посёлок. Мы об этом не знали. А вдруг видим толпу женщин, прорвавшихся через флотский КПП, пересёкших плац и направляющихся к береговой черте с явным намерением взять наш «Ярославец» на абордаж.
- Поднять сходню, - приказал боцман.
Женщины начали с оскорблений, и это нас озадачило. Потом стали уговаривать, как это умеют только женщины. И мы поняли, что это экзотичные лотосы ввели их в такую экзальтацию. Подобно мадам Герасименко, они хотели быть обладательницами одного из диковин Света. Курносый удумал поупражняться в искусстве дипломатии и сделал нескромное предложение: цветы в обмен на любовь. В него вслед за насмешками и угрозами полетели камни. Когда на баке показались хохлы-красавцы Теслик с Оленчуком, осаждавшие сбили пыл. Оказалось, они не прочь обсудить последнюю тему, и просили показать товар лицом. Только не совсем было ясно, о чём речь – цветах или моряках. Курносый подвёл итог дискуссии:
- Тогда, до вечера.
Днём приехал Кукин и забрал ведро с цветами, обещав вернуть катерное имущество. Товар ушёл, но мы на что-то ещё надеялись. После вечернего чая и спуска флага, расстелили тулупы на спардеке и легли, прислушиваясь к каждому шороху и плеску. Безлунная звёздная ночь раскинула свой усыпанный бриллиантами шатёр. Ханка замерла, любуясь.
Мне надоело ждать призрачных нимф, и я попросил:
- Ваня, спой.
Хохол запел своим удивительным голосом одну из задушевных украинских песен. Не надо много слов, чтобы передать состояние, скажу просто – я был счастлив в те мгновения. Чувство это было полным, так как Терехов не лез с музыкальными испражнениями. Он вострил уши и вглядывался в темноту берега. Наконец, и ему ночь принесла долгожданное – в месте нашей утренней швартовки раздались женские голоса и плеск воды.
- Пошли, - звал Курносый подельщиков.
- Торговать нечем, - заметил Оленчук.
- Сами приплывут, - отмахнулся Теслик.
Не таков был Курносый. Он разделся, спустился за борт и поплыл к берегу. Вернулся через час.
- Ну, как? – спрашиваем.
- Две женщины детородного возраста, - отвечает.
- Это как?
- Да так, покупались, поболтали, потом говорят: «Отвернись – пойдём одеваться, мы, как бы, не совсем одеты».
- А ты и не знал.
- Не знал, - согласился Мишка и загрустил. Грустил он недели две. Думали – заболел.

Стёпка-бербаза выпросил у Кукина один лотос и преподнес Светке Рожковой. У моей названой сестры появился новый ухажёр. А мы продолжали искать новокачалинских нарушителей на границе и во внутренних водах.

Ваше благородие госпожа Кончина
Для кого сыра земля, а кому – пучина
В холодные объятия постой, не зови
Не везёт мне в службе – повезёт в любви.

Перед нами кусок мяса - целый шмат настоящего филе без единой косточки. Смотрим на него заворожено, смотрим с вожделением, смотрим, как на…. ну, наверное, как на женскую ягодицу. Чёрт! Бесподобное зрелище!
- Надо провертеть на мясорубке и налепить пельменей, - предлагает Терехов.
- Беляши быстрей, да и вкусней, - замечает Оленчук.
- Котлет пожарить, с картофельным пюре, - глотает слюну боцман.
- Насмотрелись? – Гацко решительно забирает со стола мясо. – Будет борщ со свежим мясом, свежей капустой и картошкой.
Всю навигацию питались консервами – супы из них, проклятых, каши из концентратов. Колбасный фарш в банках прозвали тошнотиками. А всё из-за того, что нет на катере холодильника, негде свежие продукты хранить.
В середине октября ударили морозы - по Ханке пошло «сало». Ночью водная поверхность схватывается ледком, утром от ветра и солнца он ломается, шуршит на волнах, искрится лучами. У нас эту колючую массу называют шугой, а здесь – «сало». Конец навигации. Наше звено стоит в базе - первое ещё на границе. Но смены уже не будет – они вернутся, а мы не пойдём. Богданчик на «Аисте» умчался в бригаду, ему и на дембель пора – приказ вышел. После него наши годки стали прозываться дембелями.
Готовимся к зимней спячке в погранотряде, но держим порох сухим - способны в любой момент отдать швартовые и выйти в Ханку, рискуя замёрзнуть в нежданном ледоставе. Поговаривают о консервации на флотских катерах, но выжидают – середина октября это ещё очень рано, это почти месяц до официального закрытия навигации.
Холодно на палубе, в кубрике спасают трубы отопления - котёл на камбузе. За ночь приходится вставать два-три раза – запускать для прогрева ходовой двигатель. В отличие от вспомогательного он охлаждается пресной водой, а уж та – забортной. И вот в один из таких промозглых дней боцман решился на подарок экипажу – привёз из отряда вместе с другими положенными продуктами кусок свежего мяса.
Борщ, так борщ. Как говорит Таракан – какая разница! Главное, что из свежего мяса, вкус которого, признаться, уже подзабыли. В урочный час сели за стол в пассажирке, хлеба нарезали, специи поставили – перец, лук, соль, горчицу. Ждём.
Цилиндрик вызвался:
- Принесу.
Умчался на камбуз. Время шло – ни борща, ни Гацко, ни Цилиндрика. Боцман ложку бросил, и на палубу. Я следом – тоже надоело давиться слюной. Видим – Цилиндрик поставил кастрюлю на спардек, скинул крышку, обжигаясь, ловит пальцами кусочки мяса и в рот пихает.
- Что ж ты, сука, делаешь? – взревел боцман. – Кто после твоих поганых рук будет есть эту бурду?
- Ты что, хохол, орёшь? – застигнутый в воровстве Цилиндрик и глазом не моргнул. – Не знаешь, что на добрых кораблях сначала дембеля едят, а потом прочая всякая шушера?
- Я сейчас тебя, дембеля, за борт выкину, - надвигается боцман всей своей массой.
- Что?! – Цилиндрик попытался ударить Теслика, да ручонки коротковаты.
Боцман сжал в ладонях его шею и завалил воришку на спардек. Цилиндрик сучил ногами, махал руками, тщетно пытаясь отбиться.

- Эй, ты что творишь, салага! – драку на нашем увидел с соседнего катера рогаль Сивков. Он тоже дембель и помчался Цындракову на выручку.
Пора было вмешаться, ну и понятно, на чьей стороне. На юте между леерными стойками провисала цепочка, облегчая проход с катера на катер. Прежде, чем Сивков добежал до неё, я зацепил крючок за огон леера.
- Проход закрыт! – объявил запыхавшемуся дембелю. – Или посторонним вход воспрещён.
- Ты, сынок, вконец оборзел! - вращал Сивков цыганскими очами. – Подожди - кровью в отряде умоешься.
- Предпочитаю водой, папашка - не согласился я.
Слух о моём строптивом характере уже прошёлся по группе. Если в нашем звене было только три дембеля, и они погоды не делали, то в первом – целых семь штук. И там они задавали тон. Держали в страхе свою молодёжь и обещали в отряде поприжать нашу. Особенно меня – молодого да, видать, раннего. Об этом мне с удовольствием вещал Лёха Шлыков при нечастых встречах.
Сивков не решился на штурм. Правда, решись он, не стал бы препятствовать. Ввязался в драку, если б он напал на меня, или боцмана. Но биться со мной Сивков не стал. А за спиной на спардеке всё решилось не в пользу представителя команды дембелей. Цындраков хрипел:
- Пусти, боцман, пусти.
И это звучало, как просьба о помиловании – никаких угроз. Теслик ещё поартачился, изгоняя из души злобу, и швырнул Цилиндрика на палубу.
- Жри, сука, сам.
Он потянулся за кастрюлей, а Цындраков ударился в бега, справедливо полагая, что борщ придётся слизывать с самого себя.
- Э-э, кончай, - подскочил я. - Мужики-то ничего не знают – съедят за милую душу.
- А ты будешь это жрать?
- Я не буду – я видел, а остальные нет.
Спустился в пассажирку с кастрюлей борща под приветственные крики поредевшего экипажа, водрузил на стол. Но следом заглянул боцман и не дал мне подло, но сытно накормить ребят - всё рассказал.
- Так! – Сосненко бросил ложку и покинул пассажирку.
- Есть люди, есть сволочи, - прокомментировал ситуацию Оленчук и ушёл голодать вслед за Николаем.
Мишка Терехов, в одиночестве оставшись за столом, поёрзал задом по баночке, заглянул в кастрюлю, взял ложку и стал вылавливать кусочки мяса.
Голодными мы, конечно, не остались: к вечернему чаю, шеф приготовил второй ужин, правда, из проклятой тушёнки. Угнетало другое – экипаж раскололся. Цилиндрик, прихватив подушку и одеяло, перебрался на ПСКа-68. Боцман поднял руку на дембеля, я огрызнулся другому - это было чревато.
После чая, без «добра» спустился в кубрик Сивков, сел к Сосненко на рундук:
- Коля, выйдем, разговор есть.
- Не в чем, носки постирал.
Это был ответ. Понятно - Сивков звал моего старшину на совет дембелей, и по какому вопросу ясно, как и ясен ответ Николая - не вижу ничего дурного в том, что вору дали по рукам, надо было – по зубам.
Сивков ушёл один, а мы принялись обсуждать варианты притеснений, которые нал нами могут учинить дембеля в отряде. Обсуждали, ничуть не стесняясь присутствия дембеля Сосненко.
- Ты, Толян, вот что, на палубу в ночную пору один не выходи, - сказал Теслик.
- Так меня же вахта будит двигатель прогревать.
- Я скажу, чтоб меня будили, - вмешался Сосненко.

- Да нет, Коля, спасибо. Признаться, ни Цилиндрик, ни Сивка-Бурка меня не смущают. Первый гномом зачат, у второго – попа шире плеч.
- Ты у нас крутой, Агарыч, - похлопал моё плечо Ваня-рогаль.
Крутой не крутой, но как оно будет в отряде? Признаться, смущало. Год уже прослужил, но с явным проявлением дедовщины пока не сталкивался. В Анапе не было молодых – курсанты и старшины. На катере со старшиной мне шибко повезло – мировой парень Коля Сосненко. Остальные ребята тоже ничего – каждый чего-то стоит. Даже Цилиндрик. Надо только приглядеться - не клеймить с плеча и навсегда.
Для зимних разборок за мной уже немало грехов поднакопилось. Взять только инцидент с Ваней Богдановым. Наверняка в первом звене он меня ссученным представил – мол, стучит Агарков особисту. А теперь с дембелем Сивковым стычка - не помереть мне своей смертью.
Приснился сон. В Увелке иду по главной улице вниз с Бугра к центру, к вокзалу. Безлюдно и сумрачно. Только вижу, возле здания райисполкома – ну, там, где остановка городского автобуса – мужики гроб на машину грузят. Начинают правильно – заносят один край на кузов и толкают. Потом сами вскарабкиваются и тогда уже ерундят – ставят гроб на попа. А как же поставишь – торцевые доски у него под углом. И падают, конечно – причём, гроб в кузов, а его обитатель лицом в асфальт. Погребальщики, матюгнувшись с досады, спускаются, стаскивают гроб, стыкуют с покойником – и процедура повторяется.
- Эй, - говорю, - мужики, чего дурью маетесь?
Отвечает один:
- Сказали гроб с покойником в кузов поставить – вот и ставим.
- Ну-ну, а кого хороним? – наклонился над брякнувшимся телом, повернул за плечо, в лицо глянул. А это – мама дорогая! – Цилиндрик. Когда умереть-то успел? Цындраков глаза вдруг открывает, хвать меня за горло. А зубами так страшно скрежещет, так страшно. Они у него большие, клыкастые – того и гляди, в лицо вцепится. Этот скрежет да ещё страх парализовали меня – ни бежать, ни отбиться не могу….
Проснулся в холодном поту. В кубрике тьма-тьмущая, но скрежет, страшный скрежет из сна продолжает преследовать. Он где-то здесь, совсем рядом, над самым ухом. Ущипнул себя за живот – не сплю ли? А скрежет продолжает нарастать, разрывать что-то на части. Знакомый звук, но никак не могу вспомнить, при каких обстоятельствах являлся наяву. Вдруг сверху - с палубы, а может причала - раздался истошный крик:
- Катера валит! Палундра!
И я понял природу скрежета – нам отрывает привальный брус соседний катер, или мы ему. Включил свет, спрыгнул на пайолы:
- Подъём, моряки!
Отвлекусь немного и расскажу о технике швартовки к причалу, чтобы стало понятным, что произошло, и как такое могло случиться. Причальная стенка – ещё мы называли её оголовок – выполнен в виде буквы «Г» и защищает катера от ветра практически со всех направлений. Когда оно менялось, катера бегали вокруг оголовка, спасаясь от волн. Тон, конечно, задавали флотские – их акватория. Первый катер, поменяв место стоянки, заводил два швартовых на стенку – с бака и кормы. Второй на стенку бросал лишь носовой трос, а корму цеплял к первому. И так далее – выстраивался строй из артиллерийских катеров. Потом к ним пристраивались наши сторожевики. И чаще всего забывали протянуть с кормы на стенку швартовый, чтобы завершить растяжку катеров на обе стороны. Ну, а к чему нам лишняя возня, мы же – чекисты, лихие ханкайские волки. У нас, между прочим, ходовых часов за месяц набегало до двухсот. А Тюлькину флоту предусмотрено четырнадцать на всю навигацию. Понятно, с какой вершины поглядывали мы на соседей и братьев по оружию.

Лишь одно направление было уязвимо – зюйд-ост, или по-другому, юго-восточный ветер, единственный, беспрепятственно гонял волны вокруг оголовка. Когда синоптики грозились усилением с этого направления, весь Тюлькин флот, корму в горсть, удирал в Тихую бухту. Трём пограничным катерам (один – «Аист») хватало места в самом углу причальной стенки.
В ту кошмарную ночь один к другому сложились все факторы, чтобы случилось то, что случилось. ПСКа-68, швартовавшийся последним, не завёл с кормы растяжку. Синоптики не предупредили о скорой смене ветра, причём, на самый неблагоприятный. Вахта зевнула. Пограничный матросик вообще где-то грелся. Флотский поднял тревогу, когда увидел, что катера разом стали поворачивать корму к берегу. Тогда я и услышал над ухом ужасный скрежет нашего привальника о соседний.
Мичман Герасименко был обеспечивающим на пограничных катерах. Он уже стоял на мостике с рупором в руках и отдавал приказания. Наружное освещение позволяло видеть, как чётко и слаженно действовала команда. Ими можно было гордиться, их можно было снимать в кино, если не брать во внимание некоторые незначительные детали. Ведь это ПСКа-68, крайний в строю, не завёл для страховки кормовой швартовый. Это он сейчас, отдав все концы, спешно отходил и бросал на произвол стихии остающиеся у стенки катера.
Теслик взлетел на мостик. Выстрелив залпом дыма, запустился наш ходовой. Сосненко в машинном – мне там делать нечего. На палубе сейчас ни одна пара рук не будет лишней. Полуоторванный привальный брус флотского АК (артиллерийский катер) опасной занозой маячил между бортами. На палубе соседнего катера единственный моряк - в бушлате, бескозырке и с карабином. Это вахтенный. Он подал сигнал тревоги. Он кричит нашему боцману:
- Не отдавай концы! Держите нас!
По берегу на причал в одиночку и группами бегут тихоокеанцы. Бегут на катера. Бегут, поднятые по тревоге в казармах. Пока доберутся, запустят двигатели – ветер свалит строй АКашек на камни оголовка. Это видно боцману. Он валит руль до упора влево и требует телеграфом «Полный вперёд». Из-под кормы вырывается пенный бурун и поворачивается в сторону флотских катеров. Из люка машинного отделения на спардеке высовывается голова Сосненко:
- Ты что, боцманюга, ухи объелся? Какой тебе «полный» - двигатель холодный.
- Коля! – рвёт горло Теслик. – Не удержим. Завалимся вместе с флотскими.
- Уходить надо за Гераськой! – кричит Гацко и бросается к кнехту, от которого через огон тянется швартовый на АК. Пытается распутать затяжку троса.
- Назад! – орёт флотский вахтенный. – Не подходить к швартовым – всех перестреляю!
И для пущей убедительности в воздух – бах! Шеф сел на попу – не мудрено, когда над ухом ствол разряжают. Коля Сосненко нырнул в машинное. Двигатель добавил оборотов. Пенный бурун за кормой заметно подрос. Только он сейчас держал семь катеров против с каждой минутой усиливающегося зюйд-оста. И ещё капроновый трос, который гудел, скрипел, извивался, то ослабевая, то натягиваясь до предела своих синтетических сил.
Один за другим, начиная с дальнего, артиллерийские катера стали кормой вперёд отходить от стенки. Только наш сосед не подавал признаков жизни. Экипаж уже был на борту, готов был бороться со стихией за свою живучесть, но двигатель молчал - что-то не ладилось у него. Флотский боцман с мостика крикнул:
- Есть мотыли? Помощь нужна.
Теслик мне:
- Агарыч, давай.

«Давать» было не просто. Высокие волны забегали за оголовок и играли катерами, как игрушками в корыте. Когда наш борт летел вверх – соседний обязательно вниз. Да ещё оторванный брус болтался на одном болте, угрожая укокошить кого-нибудь. Но не мог же я сказать: «Боцман, боюсь». Перебрался через леера, встал на привальный брус, уловил момент и прыгнул на флотский катер. Слава Богу, не сорвался. Спустился в машинное. Что тут у вас? Нацмен в матросской робе ковырялся в распределительном щитке. Что у тебя? Почему не запускается? Ага, моя твою не понимает? А я, прости брат, по-таджикски не разумею. Наберут же, Тюлькин флот на Табачную фабрику!
Моторист, закончив возню у РЩ, скакнул к пульту. Ну, давай, родной! Паренёк, как учит инструкция, накачал давление масляным насосом, повернул флажок стартера. Полыхнула дуга - выбило предохранитель на РЩ. Так, ясно – где-то коротит у вас электрооборудование.
Топ-топ-топ – чьи-то гады по полувертикальному трапу из тамбура. Потом истошный рёв боцмана:
- За-пус-кай!
Вот он сам.
Бац! Бац! - матросу в зубы.
– Запускай, сука, убью!
Топ-топ-топ – нет боцмана.
Ничего, брат, утрись, терпи. Будем запускать – запускать-то надо. Открыл ящик стола с инструментом. Выкинул сгоревший предохранитель, воткнул в клеммы две отвёртки, свёл их вместе.
- Иди, - говорю, - сюда. Держи и ничего не бойся. Дуга будет, но тебя не убъёт. Ток большой, а напряжение 24 вольта. Всего каких-то 24 вольта. Ты понял? Ни черта ты, чурка, не понял. Держи.
Я встал за пульт, прокачал масляный насос, повернул флажок стартера. В щите полыхнуло так, что тихоокеанец оказался под инструментальным столом с огарками отвёрток. Остатки одной - в клеммовом разъёме. Да мать твою! Чего ты боишься – скорее сам убьёшься, чем тебя током….
По трапу – топ-топ-топ. Истошный крик:
- За-пус-кай!
Сейчас спустится боцман и даст мне два раза по зубам. Понравилось? Ну, уж дудки – бить мотылей, чекистов….
Я сделал два шага навстречу, и как только рожа, чьи ботинки уже готовы были ступить на пайолы, показалась из-под подволока спардека, врезал по ней от всей души - в соответствии с напряжённостью момента.
Это не боцман. Это был комендор, и, кажется, дембель. Он съехал по трапу, бренча на балясинах всеми своими выпуклостями – пятками, ягодицами, спиной, головой. Бесконечно удивлёнными были его глаза.
- Убери копыта, - пнул лежащего на пайолах незваного гостя и позвал моториста. – Иди сюда, дорогой.
Флотский комендор поднялся по трапу на четвереньках. Сын Памира встал за пульт. Я замкнул пассатижами клеммы на РЩ:
- За-пус-кай!
Две дуги полыхнули в машинном отделении, но стартер пришёл в движение. Только на миг он дёрнулся и отключился. Но этого мгновения хватило, чтобы его зубчатка вошла в зацепление с венцом маховика, и тот дёрнулся, возбудив к жизни весь дизель. Он завёлся. Завёлся! С пол-оборота, не смотря на чертовский холод.
Звонит телеграф – боцман требует нагрузки ходовому. Эй-эй-эй, что за дела? Управляйся, брат-таджик, мне на свой корвет пора. Выскочил на спардек. Мама родная! Камень-Рыболовская бухта вся в лучах прожекторов. Катера уже вышли за оголовок. Возле него теперь куда опаснее, чем на просторе. Родной ПСКа-69 показал корму. Не успел! Ну, не успел – значит, опоздал. Значит, придёт ещё время свиданий. Для начала надо выяснить обстановку. Лезу на мостик к боцману. Тот повеселел – катер стал управляем, опасные валуны оголовка остались позади.
- Спасибо! – хлопает меня по плечу и кричит в ухо.

За что спасибо – за то, что челюсть свернул комендору, а не ему? Впрочем, он может и не знать о моём новом святотатстве. У Тюлькина флота с годовщиной попроще.
- Как бы мне домой-то, а?
- Да ты что? Кто будет швартоваться при такой волне? Гостюй, брат чекист.
- А куда мы сейчас?
- Отойдём подальше да якорь бросим. Вон там и там уже стояночные огни зажгли.
Боцман сделал, как сказал, - отвёл АК на пару кабельтовых от берега и бросил якорь. Волны, как горы, шли одна за другой. Катер бросало из стороны в сторону, сверху вниз, но якорь держал. Да так крепко, что каждый раз, когда цепь натягивалась, происходил рывок – будто кто-то огромный и злой дёргал нас за цепочку, как непослушную шавку. На ногах устоять было трудно от таких рывков.
С палубы все пропали. Я не думал, что в кубрике мне будут очень рады – особенно обиженный комендор. Спустился в машинное отделение, скоротать остаток ночи. Благо здесь никого не было, а было тепло от работающего на холостых оборотах двигателя.
Рассвет побелил стёкла иллюминаторов. Поднялся на палубу – ни души. За бортом по-прежнему крутые волны, и катера, как колоши, меж них бултыхаются. Но ветра вроде нет, а это значит, что скоро и Ханка успокоится. Мелка она слишком и широка – вот беда. Налетит шквал, пронесётся, а вода сутки, а то и двое успокоиться не может. Да, ладно, не привыкать.
Обошёл по периметру флотский АК. Каюта под замком. В ходовой рубке боцман бдит, уронив голову на стол.
- Чай будем пить? – спрашиваю.
Он поднял мутный взор, пошевелил пальцами – ничего не понять.
- Ты нализался что ль?
Спускаюсь вниз. На камбузе пусто, плита холодная. Кубрик. Толкнул дверь. Мама родная! Ну и вонизм. На рундуках, в гамаках лежат моряки. Обрыгали всё, что могли, и друг друга тоже. Я зажимаю нос:
- Есть кто живой?
На ближайшем рундуке шевеление. Включаю свет. Вчерашний комендор – лицо, как у призрака. Прости, брат, я как-то нечаянно тебя вчера. Но ему не до извинений моих: весь вид его и взгляд молят – добей, больше не могу. Э, как вас, моряки, укачало – столько лишней пищи разом обнаружилось. А мне б нежеваный кусочек хлебца с маслом.
В пассажирке на баночках умирали два моряка, но и они успели очистить на пайолы желудки. Спускаться туда не хотелось. Вернулся к боцману. Тот, бедняга, видимо не ужинал: желудок выворачивался, но ничем, кроме длинной слюны, свисавшей теперь со стола, порадовать белый свет не смог. Вот непруха! Помирай, Анатолий Агарков, голодной смертью.
Вернулся в машинное отделение. Разобрал пакетник, нашёл причину короткого замыкания. Повертел в руках оплавленную контргайку - вот из-за этой финдюлины теперь голодаю. Размахнулся и забросил под пайолы. У себя б такого не позволил – а тут, как месть за гостеприимство. Заглушил двигатель. Снова запустил – работает, как часы. Ай да я молодец! Лёг на аккумуляторную коробку и загрустил.
Шторм, внезапно налетевший в полночь, к рассвету потерял силу, но всё ещё держал катера на якорях: волны не обещали спокойной стоянки у стенки. Из Ханкайских просторов явился новый персонаж – Артиллерийский катер. Помнится, в начале лета в паре с другим ушли они в Хабаровск на капремонт. Вот вернулся один, к самому концу навигации. Да в такой шторм! А где ж второй? Плохо без связи болтаться на якоре.
Через пару часиков вновь объект на горизонте. Это наш – ПСКа-67 возвращался с границы. Что, приспичило, мичман Тихомиров? Потрепала вас нынче Ханка на правом фланге?

Эка невидаль – катер в базу возвращается. Но мостики и баки наших и некоторых флотских АК вдруг заполнились народом. Что такое, что случилось? У ПСКа-67 приспущен ходовой флаг. Тревога холодной ладонью сдавила сердце – кого-то этой ночью угробила разгневанная Ханка.
История флота пишется кровью его моряков. А кровь эта зачастую на совести дураков. Какому дурню взбрело в голову оставить балласт с АКашек в Камень-Рыболове, отправляя их на ремонт в Хабаровск? Что, погранцы на Новомихайловской заставе растащили б их полупудовые чугунные чушки на сувениры? Какой чёрт заставил командиров выйти в ночную Ханку из тихой Сунгачи, не имея на борту радиосвязи? По дому соскучились товарищи сундуки? Четыре месяца не были? А как же мы служим по три года?
Стечением обстоятельств или волею дураков случилось так, что в ночную пору два артиллерийских катера Тихоокеанского флота вышли из Сунгачи в Ханку. Ещё ввиду огней берега их настиг, известный уже, юго-восточный шквал. Катера бросили якоря, так как идти бортом к волне без балласта – проще по проводам высокого напряжения прогуляться: не убъёт так разобьёшься. Один нормально зацепился, а второму не удалось. Изнемог экипаж на шпиле, и решился командир: иду в базу. О том и отсемафорил прожектором партнёру. Ушёл, бортом к волне, и пропал. Пропал с экранов РЛС пограничных сторожевых катеров. Только на 67-м осталась маленькая пульсирующая засветка. Перед рассветом буря стала стихать. Флотский АК выбрал якорь и пошлёпал в базу. ПСКа-67 отвалил от берега, где по-над ветром пережидал непогоду, и пошёл лицезреть загадочную цель. То была голова флотского боцмана. Спасжилет не дал ему утонуть, а ноги зацепились за снасти затонувшего катера. Боцман замёрз.
Парни 67-го подняли на борт тело тихоокеанца, место гибели АК обозначили буем. В базу пошли с приспущенным флагом.
Зима задержалась. Льда на Ханке не было и седьмого ноября. До Дня революции мы в два эшелона обеими звеньями барражировали границу, разыскивая утонувших моряков. Их было одиннадцать на борту. В кубрике и каюте, поднятого со дна АК, нашли шесть тел. Ещё четыре (считая боцмана) подняли из воды. Бесследно исчез секретчик части – должно быть, в Китай унесло.
За каждый обнаруженный труп тихоокеанца был обещан краткосрочный отпуск на родину. И мы, вооружившись всей оптической техникой, щупали взорами водную гладь. Ни на час не выключалась РЛС. Цилиндрик буквально спал на боевом посту, уткнувшись в манжету экрана. В базу мы вернулись вместе с поднятым со дна АК. Впрочем, и на подъёме затонувшего катера Тюлькин флот остался верен традициям – ни дня без происшествий. Из Хабаровска пришёл спасатель. Завёл надувные понтоны под затонувшее судно, начал качать воздух. Но тут какой-то сундук так лихо заложил вираж на обеспечивающем подъём АК, что продырявил якорем борт спасателю. Подъём на неделю отложили – пока борт починили, то да сё….
Эти дни были самыми тяжёлыми в недолгой моей двадцатилетней жизни. Тело терзал животный страх. Воочию видел себя замёрзшим в волнах Ханки – бескровное лицо и синюшные губы с глазницами. Душу сушила мистическая паника. Кто-то там, на небесах, решал за нас – тебе, брат, жить, а тебе, милок, пора умирать. Тебе утоплому быть, а тебе замёрзнуть в ледяной воде. По ночам дембеля из гроба душили – сон взял моду повторяться. Некому было открыть терзавшие меня страхи. Да и остальные, очень может быть, переживали нечто подобное. Все были угрюмы и молчаливы.
Убеждал себя: как же отец служил здесь восемь лет? И на войну пошёл, и ранен был - всё пережил. Вернулся и живёт, очень даже нормальным человеком – трудится, не унывает, и грудь не выпячивает: я, мол, воевал. Где мне почерпнуть его сил? От каких истоков?

Был такой случай. На заводе, где работал отец, собрали бригаду бывших механизаторов в помощь селянам. Убирали кукурузу на силос. На грузовиках, отвозивших зелёную массу, мне куда интересней было кататься, чем с отцом на комбайне. Водители и рассказали, как из последнего клочка кукурузного поля выскакивают зайцы. Им ума не хватает сбежать сразу, вот, и тянут до последнего, и натыкаются на ружейный выстрел в упор, или жатку комбайна, окрашивая алой кровью зелень сочных кормов. Зайчиков мне было жалко. Когда переехали на новое поле, пошёл уговаривать ушастых дуралеев смыться сразу, не ждать, пока выкосят всё поле. Бродил, бродил по кукурузе – зайцев не нашёл, на ёжика наткнулся. Тот в колючий комок свернулся, в руки не даётся. Говорил ему, убеждал, что плохо будет – уморился. Прилёг отдохнуть и уснул. Время обеда пришло. Повариха постучала стальной колотушкой по подвешенной железяке, и потёк народ на табор. Отец остановил комбайн, заглушил двигатель. Спрыгнул вниз и увидел меня у самой жатки. Поднял на руки, принёс на табор, уложил на телогрейку, другой прикрыл. И весь обед проплакал. Не вкусны стали борщ и гуляш с макаронами.
Я потом пытал: ты чего так расстроился – ведь ничего же не случилось? А случись – я бы не почувствовал. Лёгкая смерть – мечта поэта.
- Дурак ты, - сердился отец.
А я не видел причин негодования. Не случилось, значит повезло. Может, я - везунчик, и не скоро мне дорога на тот свет. Таким был в восемь лет. Что ж теперь со мной случилось? С какого шоколада трусом стал? Иль вечно, думал, будут солнечные блики на лёгкой волне? Не будет зим, не будет холодов. Погоди-ка, вот дембеля в отряде собьют с меня остатки спеси.
Но довольно лирики, вернёмся к прозе жизни.

Ваше благородие, госпожа Тельняшка
Душу согревала ты, когда ей было тяжко
Смертью полосатой звали нас враги
Не везёт мне в службе - повезёт в любви

Полосатой бедой прозвали нас офицеры 69-го погранотряда. Признаться, было за что. Противостояние это началось до моего появления на Ханке. Но не будем копаться во вчерашнем окаменевшем дерьме, как говаривал известный поэт, а вот несколько примеров, коим очевидцем сам был.
С катеров мы переехали в казарму – правое крыло первого этажа четырёхэтажного здания. В одном с нами помещении квартировались комендантский взвод и военный оркестр. Коменданты – через день на ремень – вечно невыспавшиеся, донельзя усталые ребята, настолько зачумленные, что трудно было отличить «деда» от «черпака».
Музыканты – совершенно иная статья. Солдатская интеллигенция. Но за всей мишурой - сиянием медных труб и барабанным боем – скрывалась самая чудовищная в отряде дедовщина. Хотя об этом ещё будет время рассказать.
Возвращаясь с ужина в казарму, мы первым делом ставили теннисный стол – начиналось личное время. Играли в порядке очереди – никаких дембельских или старшинских привилегий. Вдруг заходит в роту незнакомый капитан, не снимая шинели, требует себе ракетку. Дали. Толик Мишарин, боцман 66-го и старшина группы, выиграл предыдущую партию – ему и воспитывать гостя. Обыграл главный старшина капитана.
Тот:
- Давай ещё!
Я уже говорил, у нас привилегий не принято: проиграл - вылазь, посмотри, как другие играют.
Рука болит, - кладёт на стол ракетку боцман.
- У кого не болит? – вертит головой капитан.
У всех разболелись. Потянулись моряки от стола – кто в курилку, кто в ленкомнату к телеку. Бросил капитан ракетку и дверью хлопнул. Это был Тимошенко – новый начальник особого отдела отряда, Антошкин, между прочим, начальник. Не знали мы этого. Не знал он нашего гонора и обычаев, но любил теннис и играл неплохо. Когда после приходил в мундире, то пускали его без очереди - человек на службе. Он бился до первого проигрыша и уходил. Частенько вечерами Тимошенко приходил в спортивном костюме, и тогда сиживал на стуле в очереди, проигравший.