Яков Есепкин На смерть Цины
 

Яков Есепкин

На смерть Цины

Пятьдесят первый опус

Сколь весною урочно письмо,
Аонид лишь брильянтами тешат,
Вейтесь, звезды, Асии трюмо
Нас явит и Цианы опешат.

Хоть архангелы помнят ли сех
Златоустов, терницы вознимем –
Соглядайте еще в небесех
Вишни, агнцев, мы золото имем.

Вакх нестойкий астрал оцветил,
Где порхали блеющие Евны,
Их туда ль и со ядом впустил
Падший ангел успенной царевны.

Шестьдесят шестой опус

Будет майский ли сад под луной
Во холодной опале томиться,
У Гиад воспируем весной,
Аще некуда боле стремиться.

Скоро вишни блаженный туман
Перельют в золотые рубины,
Стоил истин высокий обман,
Златоуст – диодем из рябины.

Выйдет Фрида младенцев искать,
Лишь увидит пустые камеи,
И начнут гости ядов алкать
За столами, где веются змеи.

Яков Есепкин

На смерть Цины

Девяносто четвертый опус

Стол нисана – виющийся хлеб,
Что и днесь тосковать о небесном,
Вишни в амфоры бросим, а Феб
Нас оплачет на пире одесном.

Калипсо, под звездами, смотри,
Тьмой надушена Фрида, камеи
Тяжелы от шелков, ах, замри
И умри, пусть целуются змеи.

Ни печати, ни светочей мглы
Здесь уже не увидят сервенты,
Где полны были емин столы,
Вьются тусклых чернил диаменты.

Сто третий опус

Ядом трюфели чинит Эдель,
Сейна вишням советует мрачность,
Полон стол,, меж араками эль
Юн манит, изливая призрачность.

Яств стольницы весомей чернил,
А иными всепишутся цинки,
Днесь ли в Мемфисе пир оценил
Сонм теней и волховствуют инки.

Милый друг, обиет зеркала
Диаментная чернь и хватятся
Небовержцев, мы темень стола
Озолотим – пусть вершники чтятся.

Яков Есепкин

На смерть Цины

Двадцать седьмой опус

Броши алые мертвым идут,
Ароматы цветочные внемлем
И уснем, сколь инфантов не ждут
Серафимы и шелк сей отъемлем.

Пей, август, молодое вино,
Цесаревичей балуй успенных,
Лики пудрой бели ж: и темно
В мрачных обсидах камор склепенных.

Кровь щадит перманент золотой,
А сразим финикийские ады,
Всяк меловый великосвятой
Вкусит хлеб и нощей винограды.


Тридцать восьмой опус

Тусклым серебром хлеб увиют,
Маком сдобрят вино сеннаарским,
Воскресят нас тогда и убьют
В устрашение отрокам царским.

Ибо звездные тени страшат
Ядокровных иудиц армады,
Мы явимся туда, где вершат
Бесфамильные судьбы Гиады.

Воскричим ли из кущей весной,
Свечи кровью совьем золотою,
Кто услышит – и будет иной
Бледный отрок со нитью витою.

Соединив сердца витою парой,
Замкнув совитое на автомат грядущего,
Движеньем пальца, снявшего нагар,
С сердечной мышцы вниз уроним сущее!
Распятым некоротким замыканием
Нет дела до переполненья ёмкости -
Там ян вздыхает пьяно: почему не я?
Там инь лишается своей последней жёсткости.
Дыши, дыши, о сопричастный косного,
Бездумного и бархатно молчащего!
Идёт стоглазая, желанная, безносая,
Идёт твоё единственно творящая!
Что морщишься, венец носящий в праздники?
Твои желания - медово по предсердию!
Они перед тобою - лазы, лазики -
Давай же, разбуди своё усердие!
Застынь в них вечности пластмассой, биотопливом,
Дрожи желеобразно плотью розовой!
И внутрь себя смотри стальными соплами,
Мозг развлекая чёрными занозами!
Дымясь в приямке лужей с испареньями,
Забудь движение, пересекись разломами!
По венам времени теперь твоё течение
Прикроют ловко мастерства дипломами…

(На смерть электрика Иванова, 1047 опус)

Яков Еcепкин

На смерть Цины

Сороковой опус

Весел август иль нощь золота,
Иль отравные яства из вишен
Тусклоядных жжет каддиш, места
Очаруют сие, кто возвышен.

Белокровные донны к столам
Подают всеалмазные вина,
Бал великий грядет, зеркалам
Не глава же страшна – горловина.

Их овалам парчовым и мы
Воздадим хоть неполною мерой:
Пара статуй в музее Чумы,
Соклоненных над мертвой химерой.


Сорок первый опус

Наши розы в капрейской сени,
Август их окаймит ли виньетой,
Фриды алое носят, взгляни,
Где сливаются бродники с Летой.

Мертвый воздух смычок и не рвет,
Что резвятся в аллеях Зефиры,
Из аркадий сих Парка зовет,
Цветью красною жалуя клиры.

Лишь серебро сквозь хлеб преломим
И покинем Вифанию летом,
Мало звезд в ней еще и томим
Всякий странник алеющим цветом.

Лежать в переплетении конструкций,
Согнувшихся в изнеможении к небу,
Сквозь боль ласкать ребром холодный штуцер
И понимать, что заслужил плацебо…
Под веками удерживать дрожание
От перекладки всех пластин форсажа,
А где-то в точке невозврата обожание
И схлопывание всех вселенных даже!
О, зной горячечный, как благо, как услуга!
Обрывками последних слов и нервов,
В жгуты сплетённых так недавно туго -
Ты где-то очень высоко напевом,
Вернее музыкой незамутнённой сферы,
Внутри которой хочется остаться,
По ней расплющилось оно, твоё инферно!
Но всё закрыто – шлюзы и транзакции,
И только свет холодный, белый, искренний,
Сворачиваясь в кольца возле темени
С тобой пульсирующими нитями,
В ночь уходящего с сознаньем имени…

(На смерть электрика Иванова, опус 1255)

(Ненумерованный опус чиста безо всякого повода)

Леностью увиты небеса,
Опием анис о длани каплет,
Там, в Нияде, упияя Сахо,
Жимолости соль клеится паклей.

Но не вдыхнет в сих сия суя,
Сии окончательно окстились.
Зиждет в упиении Нияда,
Осеняя упиением милость.

Отрекни окаянность в байдах!
Истекай, пусть будет он возалкан!
У японоэзии всегда
И везде найдутся Тэус с Дралком

Сила Берсеркеров тем обретется,
Если пред лордами Севера низко
Выя согнётся. И смрад василиска
Дралка и Тэуса век не коснется.
Слава героям Вуру и Краксу,
Тешащим в бозе почившее ЭГО!
Мертвое море взъерошенной кляксой
Алкает зелени сладких побегов...

(На отъезд Дралка, опус 618)

Полноте, в бозе все Эги почили,
Только сосать Бересекера вымя.
Еле Ахела в Гияду всташили,
Чесна, клянуся династией Цинь.
Слава, канешна, героям Химеды,
Только отринуты вый и копыта.
А у Нияды-то соплы откедова?
Где этот штуцер холодный зарыт?

(на неожиданное появление Нияды в 37-м упсе)

Харальд - потомок тринадцатый он Исграмора,
Завоеватель Скайрима, король несомненно!
Север ожил Тамриэля, заполнится скоро
Новым народом. А Башни высокие стены
Белого Золота статус нашли государства,
Будет великим, что в сердце Киродиила!
Прочь Алинор! Прекратились народа мытарства
И возродилась, и слава былая, и сила!..

Что до Ахела, так он окончательно крейзи -
В целой Химеде не сыщешь причудливей Эга.
Ноют у бедной Гияды рисунки пореза.
Мёртвое море все также алкает побега...

(на недопонимание Тэуса, опус 419)