Слабак
Гуру-рав изловил меня утром. Изловил на школьном стадионе, на брусьях, в виде и консистенции перезревшей прокисшей груши. Кивнул, солнечно улыбнулся тонкими губами, ореол морщинок так и полыхнул от глубоко посаженных глаз. Присел на скамеечку, полюбовался моими потугами исполнить «складку». Поёжился худыми плечами под зябким стареньким пальтишком, сбил снег с армейских ботинок. Натянул рабочие перчатки, вытащил из кармана пакет, собрал в него чей-то пивной мусор. Это у него фишка такая: типа любит чистоту, типа личным примером. Молчал. Дождался, пока я подойду. Подвинулся. Типа места на скамье недостаточно. Помолчали вместе.
Наконец гуру-рав нарушил трескучую тишину морозного утра:
- Сходил наконец?
Я отрицательно помотал головой. Гуру-рав укоризненно поморщился, сплёл длинные пальцы флейтиста в замок, упер в них небритый подбородок. Кстати, он ведь вечером брился, наверняка. Это наследственное: папа гуру также брился по два раза в день, а всё выглядел, как моджахед после недели в горах…
Минуту гуру-рав молчал, теребил носяру (небось опять насморк подхватил…), искал слова. Начал давить на совесть:
- А что мешает? Супругу пожалей. Детей. Они виноваты?
Я пожал плечами. Что зря болтать? Гуру-рав издал вздох, достойный опереточного Пьеро… Помолчал ещё минутку, вновь повторил свой вопрос:
- Так супруга и дети виноваты перед тобой?
Я подавил в себе желание съязвить словами приходского старца о первородном грехе и искуплении, потом вспомнил, что гуру-рав обижается, если шутить на подобные темы, и опять промолчал. К чему совсем портить утро приятному человеку?
- Ну а всё-таки, сходи. Сходи, Васенька, сходи. Смири эту вашу гойскую гордыню… Ведь все ходили.
- Не все, - не удержался я возразить, - батюшка наш не ходил, дьяк не ходил, отец мой не ходил. Многие не ходили. Вот и ты не ходил.
- Мне-то к чему? – удивился гуру-рав. – Мне вдосталь того, что имею, семью кормить не приходится.
- А пошёл бы, если бы семья?
Теперь замолчал гуру-рав. Пару минут подумал.
- Так мне вроде и не положено. Где ты видел наших с семьёй? Где ты видел равов стяжающих? Это уже не равы, малыш.
Я поморщился. Тоже мне… Малыш! Я на голову повыше и вдвое тяжелее. А гуру-рав обрадовался мгновению замешательства, пошёл, пошёл охмурять своим поставленным баритоном:
- Ну что в том стыдного, ведь все ходили, и ничего, живут. Ведь они все теперь хорошо живут. Ну как ты сам заработаешь на собственный дом? Да даже на конуру не заработаешь. Ну подумаешь, помочатся тебе на лицо. Ну заставят целовать копыта. Ну поползаешь полчаса на брюхе. Всем мочились, все целовали, все ползали. Теперь живут как люди. Сходи, поклонись, Васенька. Добра ведь тебе желаю. Вот давай ты потом сделаешь со мной всё, что там с тобой сотворят?
Я сплюнул. Ведь действительно желает… Правда, не заработаю. А тут действительно: зайди в присутствие, поклонись, покорись, смирись, потерпи часок. И всё – нет финансовых проблем. Да, жена, да, дети, да не виноваты. Блин, допёк ведь, казуист… Я вскочил со скамейки и припустил со стадиона, даже не попрощался.
Добежал до дверей районного присутственного места, в полуподвале соседней пятиэтажки. Когда-то тут располагался опорный пункт, на окнах сохранились решётки, а возле двери - некрашеный прямоугольник прежней вывески. Уже взялся за дверной молоток, постучать… Но представил: вот вхожу, а околоточные шляхтичи ждут, уже ждут, уже знают, что сломился упрямец, ржут надо мной, обзывают, насмехаются. Ну, я, по статутам, падаю ниц. Ротмистр развязывает пояс, мочится на меня, а я подставляю под вонючую струю покорную улыбку. Потом каждый бугор плюёт мне на затылок. Затем я вылизываю всем присутственным подошвы. Ихними экскрементами пишу рисую на щеках поганые руны. Кровеню мизинец, ставлю подпись.
И всё! И делов-то! Ведь для них это - норма, они иным живут. Для них это - не унижение, это вроде рукопожатия, вроде признания, друг с другом они вообще такое, такое вытворяют... А мне-то всего-то полчаса, ну порой час поползать на брюхе. Всего-то раз в день, иногда – редко! – два раза. Пять дней в неделю.
И получаю или новую квартиру в кондоминиуме, или домик на взморье, как пожелается. Плюс пожизненный пенсион, плюс долголетие, плюс здоровье всем домочадцам по гроб, плюс, плюс, плюс… А Шаббат и Воскресение – выходные, в вопросах свободы совести и шляхта, и бугры щепетильны.
Не смог. Опять не смог. Побитым псом возвращаюсь домой, в пристройку папиной конюшни. Жена и дети ещё спят.
Не к добру, не к добру встретить рава поутру… Вот разбередил… Эх, Яшка-Чашка, ребе Яаков, ведь друг, ведь искренне уговаривал, ведь, кабы можно, он за меня сам бы сходил. А настроение теперь никуда, надо уйти на работу, пока семья не проснулась. Им-то к чему моя нервозность… Не виноваты, да. Ни в чём.
Слабак я, слабак...