[Квинт]

Ну да ладно, все это лирика. Голубева отправилась в госпиталь. Дивизия продолжала готовится к походу на Ургу. Прошло несколько дней, и я, под благовидным предлогом, поехал ее навестить. Она вышла мне навстречу, в скромном платьице сестры милосердия, очень чистеньком и опрятном, плотно облегавшем ее фигуру, в косынке, из-под которой выбивались непослушные кольца пушистых волос. Мы переговорили накоротке на улице перед бревенчатым зданием лечебницы. Я держал за повод коня, смотрел в ее милое, свежее, гладкое лицо, - и, честное слово, невольно ощущал ревность и зависть к столь страшно умершему Чернову…
- Ну как вы? – спросил я. – Все спокойно?
- Да, я работаю. Устаю немного. Но хорошо, мне нравится… Впервые в жизни чувствую себя полезным человеком.
Она жалостно улыбнулась мне.
- Что Сипайлов? Не пристает?
- Нет, ведет себя так, словно и вовсе не замечает.
- Так и должно быть, потому что барон хорошенько ему пригрозил. Да и я еще припугнул, как мог. Вот он и тих.
Она отвернула лицо чуть в сторону, так что мне виден стал ее тонко очерченный профиль.
- Сипайлов ничего, - сказала она негромко. – Но вот Бурдуковский…
- Что Бурдуковский?
- Прочтите.
И она протянула мне кусок грязной бумажки, вырванный из блокнота. Я взял и вгляделся. Там косо, расплывающимися буквами, без знаков препинания было написано: «Послезавтра приходите ко мне на свидание к 10 часам на то место где заворачивает речка и верба растет а не придете тогда иначе поговорим. Вы меня знаете. Женя Бурдуковский». Я сжал бумажку в кулаке.
- Ну, скотина! – сказал я свирепо. – Животное. Ну, ничего…Я эту записку заберу у вас, вы уж извините. Так лучше будет.
- Да, хорошо. Я вам верю.
- Я сейчас прямо к барону. Безусловно, он страшный человек. Да он, может быть, и не человек вовсе…Может, он и вправду Цаган Бурхан, бог войны. Но чего он органически не переваривает, так этой вот животной стороны в человеке. Это замечательно, что Бурдуковский вам записку прислал. Теперь ему не отвертеться. Вы работайте спокойно, и никуда, само собой, не ходите. А Чайник от вас отстанет, я вам гарантирую!
Мы попрощались, и я наметом поскакал к барону. Все вышло так, как я и думал.
- Ваше превосходительство, долго эта сволочь будет проявлять свои низменные инстинкты? – спросил я с ходу, войдя в юрту Романа Федоровича.
- Что такое? – буркнул тот недовольно, хмурясь. – Это ты о ком, есаул?
- Вот, полюбуйтесь, что Бурдуковский прислал на днях Голубевой.
И я протянул ему записку. Унгерн прочел ее и нахмурился еще сильнее. Глаза у него бешено засверкали. Он схватил свой ташур и выскочил из юрты.
– Бурдуковский! – заорал он что было мочи, – а голос у него был такой, что лошади приседали. – Иди сюда, животное! Живо!
Встревоженный Квазимодо – без папахи, гимнастерка расстегнута, глаза перепуганные, - бегом прибежал на его зов. Увидев ташур в руках барона, он смертельно побледнел
- Скотина, негодяй, мерзавец…позоришь меня…получи! – приговаривал Роман Федорович, изо всех сил полосуя его ташуром.
Страшная все-таки эта штука ташур – бамбуковая палка длиной в два аршина с гаком, толщиной в два дюйма. Убить можно такой. А рука у барона была крепкая, на себе довелось испытать. Несколько ударов Чайник выдержал стойко, держась на ногах, потом упал лицом вниз, и барон лупцевал его, уже лежачего, до тех пор, пока из сил не выбился. В полумертвом состоянии унесли Бурдуковского в его юрту казаки. Барон бросил ташур на снег и ушел к себе. А я тихо зашагал прочь.
Хотелось мне в эту минуту побыть одному, без людей. Странная гамма самых разнообразных чувств волновала меня. Я был переполнен ими до краев, и понимал, что не в силах в них сейчас разобраться…
Выйдя на обледенелый берег Керулена, я долго ходил там, глядя на заснеженные, унылые просторы, на огромное черное небо над головой, похожее на опрокинутую чашу, с золотистыми светлячками звезд; смотрел на низко висящую, бледно-желтую, равнодушную луну, на встающие вдали черные громады лесистых гор. Я думал о том, что увидел за все эти дни, обо всем этом жутком кипении страстей и страстишек. Пройдут года, мы все уйдем в небытие, не станет барона, красавицы Голубевой, и меня тоже не станет, и странным будет грядущим поколениям узнать про то, что нас волновало, будоражило и не давало жить спокойно…
А через день мы двинулись в поход на Ургу. Но это уже, как говорится, совсем другая история.