Клуб любителей прозы в жанре "нон-фикшен"

[santehlit]

И вот актовый зал отряда. На трибуне ораторы – солдаты меняют офицеров, моряки солдат. Озвучили мою фамилию. Иду. Думаю, нет, не буду Ершовские вирши декламировать. О том же самом, но своими словами – суть-то мне ясна. И погнал:
- В одном из первых пограничных документов было записано, что граница – это наша святыня, это наших пограничных войск знамя, и допустить, чтобы, хотя одну минуту она не охранялась вооружённой рукой – это значит совершить преступление….
Так начиналось Кабанчиково Воззвание. Так я и начал, а потом понёс отсебятину, хотя от сути не далеко уклонился. На соревнование погранвойска всей страны таки вызвал, а о Ханкайской группе сказал – постараемся. Не грозился нос утереть, как Ершов писал, а пояснил, что, соревнуясь, жить веселей. А мы постараемся….
Ребята поздравляют – нормально сказал. Кабанчик кулак мне к носу, а потом руку пожал. Промолчал.
После моего выступления потерялась тема конференции: все ораторы, так или иначе, обращались к Воззванию – кто поддерживал, кто критиковал. Те, кто «за», обращались – старшина, а кто запомнил – товарищ Агарков. Кто был против – уважаемый оратор. А какой-то летёха с отряда назвал меня речником-пограничником – ладно, не озераком. Словом, дебаты. Даже скучно стало. Потом смотрю, на трибуне морда знакомая. Бог мой! Эти голубые брызги не забыть до гробовой доски. Значит, в активисты записался, ворюга, шакал бербазовский. И говорит-то складно. Сегодня мы с тобой посчитаемся. Зло должно быть наказано. Верно, говорю?
Выследил я его и на перерыве беру в курилке за локоток.
- Помнишь меня, козлина? Не помнишь? А я так на всю жизнь. Впрочем, готов всё забыть и простить, если ты сейчас со мной на мороз выйдешь. Не пойдёшь, говоришь, так я тебя здесь грохну. Эка невидаль – дерьмо на палубе.
- Не брал я твоего тельника! – визжит голубоглазый старшина теперь уже первой статьи.
Моя ладонь на его плече. Он пытается сбросить её, освободиться. Я сжимаю в кулак вторую. Он жмурится. На нас начинают обращать внимание офицеры.
- Эй, эй, эй! Что там происходит? Моряки!
Сейчас нас начнут растаскивать – всё превратится в фарс – а потом обоих накажут по службе. Этого я не хочу. Отпускаю воришку и заявляю громогласно:
- Товарищи! Вот этого говнюка я обвиняю в воровстве, в оскорблении достоинства военного моряка и требую сатисфакции. Будешь со мной драться, трус?
Дело приняло оборот, который сам не ожидал. Нас окружили плотным кольцом, заспорили. Кто-то говорил, что сатисфакция – это привилегия офицерства. Другие утверждали, что кулаками можно и матросам разрешать конфликтные ситуации – главное, соблюсти формальности. Погонами старше требовали прекратить безобразие. Мол, что за дикость – есть комсомольские собрания для всяких таких случаев. Одним словом – прекратить! И разойтись! Пожал плечами:
- Я ведь тебя всё равно кончу. Поймаю рано или поздно. А ты от страха мочись в постель, ибо возмездие неминуемо.
После перерыва майор какой-то вполз на трибуну, стал нудно и многословно говорить о войсковом товариществе. Суть которого, по его словам, не только поддержать огнём в бою, но и умение простить недостатки товарищу. Он явно имел ввиду нашу стычку с шакалом бербазы, хотя вслух о ней не говорил. Ну, уж дудки! Зло должно быть наказано. Не отметелю здесь – поймаю на гражданке. Благо – всё про него уже знаю. Призывался из Челябинска и фамилия – Афоничкин. Это мне Женька Талипов сказал – делегат от роты малых катеров.
После конференции Кабанчик наехал:
- Ты что, мать твою, чудишь? Только попробуй!

[santehlit]

- Шайтан! Боксёр попался, - сетовал Нурик. – Если б где посвободней дрались – кранты мне. Дерётся только руками, но смотри как.
Нурик в последний раз продемонстрировал распухшую иссеченную физию и прикрыл полотенцем. Залез на пустую полку в соседнем кубрике и успокоился.
Валера налил в стакан, выпил, закусил, толкнул его в бок:
- К Катьке пойдём?
- Нет.
- Ну, как хочешь. Я пойду – не отдавать же её сапогам.
И ушёл. Тарасенко печально смотрел на последнюю почти полную бутылку.
- Допить надо – выливать жалко.
- Жалко, - согласился я. – Но этим, пожалуй, хватит.
Со мной согласился Тарасенко. Морщась и покрякивая, занюхивая хлебом и закусывая колбасой, мы допили последнюю бутылку. Саня залез на среднюю полку, и я остался один. Хотя нет, были ещё соседи – старушка и женщина лет тридцати с небольшим – на которых мы раньше внимания не обратили. Когда нахлынули солдаты, старушка на нижней полке поджала ноги к подбородку. Да так и застыла в этой позе. Саня Тарасенко уже успокоился над ней, поскрипев своей полкой, а она всё таращила подслеповатые глаза из полумрака. Надо было что-то делать.
- Вы извините эту солдатню – притопали, натоптали. Они больше не придут – обещаю.
Женщина дремала, уперев локти в стол, а голову в ладони, встрепенулась.
- Мамо, да успокойтесь вы.
У неё был приятный хохлацкий акцент, и личико выразительное с большими волнующими глазами. Я пересел от своего бокового столика к ней поближе. Старуха, распрямляясь под одеялом, проворчала:
- Ленка, смотри….
- Свекровь, - прошелестели губы женщины. А я воспринял это, как знак согласия – можно, но осторожно. Положил руку ей на бедро. Ощутил под ладонью волнующую полноту.
- Куда едите? – спросил Елена, переведя дыхание.
- Домой, на Ханку, - моя рука обвила её талию, ладонь пустилась в путешествие от ягодиц к животу.
Она склонила губы к моему уху:
- Не надо.
- Надо, - я попытался её поцеловать, но попал в мочку уха.
- Ленка, отпусти парня ночевать, - ворчала старуха со своего места.
- Да спите, мамо, ничего не будет, - отмахнулась Елена.
Её свекровь, поскрипев то ли полкой, то ли старыми костями, ткнулась носом в переборку и затихла.
- Пойдем, покурим, - предложила Елена, отстраняя мою руку от своих грудей.
Вышли в тамбур. Я уткнулся носом в вырез платья, обнял, притиснул к себе попутчицу за ягодицы. Елена курила, поглаживая мою макушку:
- Не трави себя, успокойся. Ничего не будет – ты мне в сыновья годишься.
- В правнуки, - ворчал я, носом и губами пытаясь одолеть пуговицы её кофты.
- У меня сын в суворовском училище.
- А муж?
- Во флоте. Мичман.
- Сундук.
- Сундук, - согласилась она с тихой печалью. – Хочешь выпить?

[santehlit]

Мы вернулись в кубрик. Елена покопалась в баулах, нашла, плеснула мне на дно чайного стакана коньяку. Потом себе.
- За знакомство!
- Анатолий, - представился я.
- Елена Яковлевна, - шепнула она, протиснув руку для брудершафта.
Мы выпили и чуть коснулись губами. В кубрике под перестук колёс кто-то посапывал – может Нурик, может Саша, а может бдительная свекровь.
- Лен….
- Не надо.
- Тогда скажи мне, тупорылому девственнику, откровенно, как на исповеди - это стыдно, больно или противно женщине? Может, унижает? Может, вы только за деньги?
- Дурачок, - она взъерошила мою короткую шевелюру. – Ах, какой ты ещё наивный дурачок! Это не стыдно, не больно и не противно - когда в постели с любимым человеком.
- Ты очень любишь своего мужа?
- Давай не будем об отсутствующих.
- Значит, нет. По-другому вопрос. У меня никогда не было женщины, но опыт нужен. Не могла бы ты в порядке шефства над морчастями погранвойск поделиться им?
- Глупенький, не стыдись своей девственности. И поверь мне, то, что ты просишь, тебе сейчас не надо. Ты ещё встретишь девушку своей мечты….
- Отговорки. Скажи, не нашлось мужчины, способного совратить тебя.
- Тоже верно. Не обижайся. Лучше давай ещё выпьем. Что за удовольствие – овладеть женщиной в толчке над унитазом. Ты завтра мне в лицо плюнешь, да и себе противным будешь.
- Зачем же в толчке – можно здесь, потихоньку. Никто не мешает.
Выпитый коньяк действовал на нас не одинаково – я всё больше трезвел, а Елену развозило. Она стала хихикать по поводу и без. Всё чаще в разговоре касалась меня жаркими ладонями, и однажды попала в пах.
- Ой, да ты во всеоружии. Мучаешься бедненький. Давай помогу.
Она освободила мою плоть из плена брюк и удовлетворила бушующую страсть нежной рукой, пожертвовав для чистоты флотской формы своим носовым платком.
Потом мы уснули, обнявшись, на её полке.
На исходе ночи нас разбудила пожилая проводница.
- Манзовка, моряки, выходи строиться.
Валера Коваленко уже натягивал шинель. Шурик поднялся. На Нурика лучше было не смотреть – Батый после первого штурма Козельска. Лена пошла меня провожать. Свесилась с подножки, держась рукой за поручень, обняла другой за шею, жарко поцеловала в губы и шепнула:
- В карман твоей шинели я положила почтовый адрес – пиши до востребования. Пиши, я буду ждать. Прощай!
Поезд унёс её в сиреневый туман.

Ваше благородие Катер Пограничный
Вот уже не первый год знаком с тобою лично
От киля до клотика стал ты мне родной
Не везёт в любви мне – повезло с тобой

Уезжали из отряда в один день – дембеля на вокзал и далее в бригаду для расчёта, а мы на катера. Я и не думал, что прощание будет таким слезным. Жили будто бы не очень дружно - в начале зимы даже подрались немножко. А тут…. Обнимались в казарме, вышли, перед машиной просто потоп – слёзы ручьями. Солдаты смотрят, удивляются – должно быть, заголубели моряки от волн своих. Им не понять. Вон и Атаман стоит в сторонке, смолит сигарету за сигаретой. Никаких торжественных прохождений, никаких маршей «Прощание славянки» (а не помешал бы!).

[santehlit]

- Сынки…. – Атаман сбивается и машет рукой, отгоняя подступающие слёзы. Он стар, ему чувственность годами положена. А наши-то,… дембеля-то…. Окружили командира группы, сначала руку жали, потом обниматься полезли.
- Батя…!
Господи, неужто и я Атамана буду батей звать? А потом вдруг понял, откуда вся эта мокрота. Отдирают моряки с кровью то, что в душах проросло – службу, дружбу, дни минувшие. И как они сейчас нам завидуют! Нам – остающимся. Мы им, а они нам.
Вслед за Колей Сосненко Цилиндрик подошёл лобызаться.
- Толян, - ткнулся носом в моё плечо, а потом кулак под нос. – У-у-у, сука.
Смешком затрясся:
- Ну и насоветовал ты мне. Прикололся?
- Да нет, Серый, что ты – бес попутал.
А история такая. Нет, даже предыстория. Хохлы – они же хитрые. Вот и боцман наш умудрился второй раз домой смотаться (первый – ещё в Анапе). Делают родственники справку – кто-то там при смерти. Военком письмо строчит: прошу срочно отпустить попрощаться. Приехал боцман в село родное. Только с автобуса – парнишка знакомый:
- Идём, Лёха – чё покажу.
Прошли садами, заглянули в гараж. А там, в машине сидит боцманова подруга, совершенно нагая, и не одна. Настучал Теслик по бестолковке нечаянному заместителю, а подруге сказал:
- Сволочь ты. Знать больше не желаю.
Вернулся на катер, следом посылка летит. Подруга его неверная в Сухумском универмаге работала – спроворила трико импортное, элластиковое. Таких мы ещё не видели. Боцман трикушку взял, а письмо сопроводительное выкинул не читая.
Зимой Цилиндрику подруга отписала – прости, мол, Серёжа, встретила человека, замуж выхожу. Три года ждала, за месяц до приказа ждалка сломалась.
Цындраков ко мне:
- Что делать, Толян?
Послал бы подальше, но нельзя: теперь я комсорг и старшина - в ответе за личный состав.
- Пиши, - говорю. – Высылай джинсы, и я тебя прощу.
Цилиндрик написал, две недели сумрачный ходил, а потом допетрил и ко мне:
- Ну, ты насоветовал - с какого это перепугу должна она мне джинсы высылать?
Я и тогда на беса свалил.
Эта зима была сурова к дембелям. Столько измен подруг, любимых, даже жён - они будто с ума разом посходили. Старшину мотористов ПСКа-66 бросила жена с ребёнком. Из далёкого Питера потребовала развод и просила забыть дочку – новый папа свою фамилию дарит. Затосковал Колянов, с лица сошёл. Хотели ему командиры отпуск оформить, но потом рассудили – как бы чего не напорол в горячке – и не отпустили. Мишарина подруга бросила. Потом друзья написали – замуж вышла. А у неё уже был ребёнок от Толика - хотели расписаться после дембеля. Старшина группы психованным стал – чуть что, приложиться норовит. Но ведь у нас, где размахнёшься, там и получишь – не терпеливы моряки к насилию. Командиры решили – пусть съездит. Вернулся Толик с побывки развесёлый. Рассказывал:
- Выпил – дома не сидится. Пошёл к бывшей подруге. Ютится она с дочкой и молодым мужем в студенческом общежитии. Завалился, говорю: сначала выпью, а потом решу, что с вами, гадами, делать. Очкарик её за фунфырём погнал. Я любимой – ну-ка, поворачивайся. Поставил рачком-с – она люльку качает, а я её накачиваю глубинным насосом. Только кончил, очкарик прибегает. Выпили. Сурово спрашиваю – как жить мыслишь, студент? чем дочку мою кормить станешь? Он – пык-мык – заикается. Водка кончилась. Беги, говорю, за второй, а то я ещё не решил, как наказывать вас, гадов, буду. Он умчался. Сучка просит – может, ещё раз меня накажешь, а его не трогай. Нет, говорю, сами вы себя наказывайте, а я пошёл - не поминай лихом. Она в слёзы.

[santehlit]

Лёхе Карпинскому, командиру БЧ-5 ПСКа-67, в день приказа письмо пришло. Подруга бывшая пишет: любим, ждём, целуем - хохол в присядку с конвертом. Дембеля разобрались в сути и отмутузили придурка. Сказали, чтоб клёш не шил – не достоин. А суть в том, что подруга бросила Карпинского ещё в Анапе, вышла замуж, родила, развелась и теперь только Лёшу любит и ждёт. Вот такие колбасы-выкрутасы.
Да-а…. письма, письма. Появился у меня адресат до востребования во Владивостоке, и послания шли оттуда нежные, полные смысла и толка. Чувствую, тянется ко мне Елена, о встрече мечтает. Планы выведывает – не хочу ли на сверхсрочную остаться. Я понимаю – любовник нужен, муж уже есть, и живут они неплохо, но чего-то в жизни ей не хватает. Этим чем-то мог стать я. Но чем-то не хотелось, а кем-то тем более. Наверное, это чувствовалось в моих посланиях, и Елена припёрла к стенке:
«…. не забывай, мой юный Грэй (это который с Ассолью?) – мы в ответе за тех, кого приручили».
Действительно, Елена исполнила в поезде то, о чём просил – время платить долги. Хотя чего она добивается? Того же самого, что и я от неё. Не будь трусом, Анатолий, пользуйся. А как мужская солидарность? Сейчас я сундука рогачу, потом меня кто-нибудь – Бога ведь не обойдёшь, и судьбу не обманешь. За всё придётся заплатить. Вот так вагонная интрижка стала терзать мою душу, заставляла быстрей взрослеть и пересматривать жизненные убеждения. Однако, ответы писал регулярно, хитроумно избегая тёмных углов: старался не врать и не брать нереальных обязательств.
По дембелям долго горевать не позволила обстановка на катерах – работы по горло. Первая задача – отопление: холодно ночами. После зимы все дюриты на трубах бегут. Мы с Мишкой поползли в разные стороны – один по подаче, другой по обратке. В неудобном месте стык бежит – никак к хомуту не подладишься. По чуть-чуть винтик кручу, а кипяток руки шпарит. Изматерился весь. Меняйло крутится рядом:
- Товарищ старшина, давайте помогу.
- Иди ты…. на 68-ой, попроси боковую отвёртку вместо этой.
Действительно лишь уголком плоской отвёртки вращал злосчастный винт, а он вращаться не хотел. Меняйло ушёл. Думаю, вот соседи приколются над хохлом – боковых отвёрток ещё не придумали. А Тарасенко придумал – загнул мою отвёртку в тисках под девяносто градусов. И знаете – побежал винт шустрее, затягивая хомут.
Мишка Самохвалов над Мыняйлой оттянулся - ведро даёт:
- Сходи на 67-ой, попроси компрессии – она дюже густая у них.
Хохол всегда готов услужить – ведро в охапку и вперёд с оптимизмом. Приносит мусор, ветошь промасленную.
- Что это? – боцман на переносице брови свёл.
- Так, это, мотыли за компрессией посылали – вот….
- Прикалываются над тобой, дураком. Топай на берег, там, у флотских есть мусорный бак….
- Заодно, - Курносый из-за своей рогатки.- Заодно загляни к ним на камбуз, попроси скока дадут менструации – борщ приправить.
- Ага! – ликует хохол. – Прикалываешься. Я-то знаю – менструация у баб бывает.
Зимой в бригаду на проверку сдали аккумуляторы и топливные насосы высокого давления. Теперь привезли. Механ:
- Аккумуляторы ставьте, подключайте, а ТНВД я сам – их регулировать надо.
Начал с 66-го, да там и пропал. Мы аккумуляторы установили, свет подключили.
- Будем? – спрашиваю Мишку.
- Будем, - отвечает.
Установили ТНВД на ходовой двигатель. Я пошёл к механу моментоскоп попросить.

[santehlit]

- Сможешь? – Белов выглядел измученным.
- Легко.
Установили моментоскоп на первый штуцер насоса. Мишка в форсуночную дырку сунул отвёртку, нащупал поршень.
- Давай.
Я через вскрытый лючок реверс-редуктора вращаю монтировкой двигатель.
- Стоп! Вот и вся недолга….
Мишка ослабил муфту крепления насоса к приводу, повернул немножко.
- Давай.
Моя работа нынче монтировочная – головой Самосвальчик думает.
- Стоп!
С третьей или четвёртой попытки ловим, наконец, необходимый угол опережения впрыска топлива. Ставим форсунки, прикручиваем трубки высокого давления.
- С Богом?
- Помолясь.
Мишка – его заслуга по установке ТНВД – мослает двигатель стартером. Движок крутится бодро, но вспышки не даёт.
- Покури, - говорю, - а то аккумуляторы вскипят.
Перекурили. Встаю сам за пульт. Прокачал масло, замыкаю цепь стартера. После двух-трёх оборотов коленвала, двигатель утробно всхлипывает и заполняет машинное отделение густым и ровным гулом. Развожу ладони – а?
Мишка:
- Лёгкая рука, командир.
Конечно, подхалимаж, но чертовски приятно.
С дизель-генератором возни было меньше. К вечеру катер в строю – по крайней мере, его ходовая и энергетическая установки. А время не терпело задержки - Ханка вскрылась ото льда. Его скопления ещё бродили по водным просторам, а волны и солнце вершили над ними свою разрушительную работу. В оголовке лёд держал нас у берега крепче швартовых, но таял и крошился на глазах. Надо было спешить, и мы с Мишкой на следующий день отправились на «калым».
Помогли Валерику Коваленко установить ТНВД, отрегулировать угол опережения. Аккумуляторы у него были похуже, но с факелом двигатель запустился. Факел – это промасленная ветошь на проволоке. Зажгли и сунули во всасывающий коллектор.
У Сани Тарасенко дела были ещё хуже. Он сам установил ТНВД, отрегулировал, но двигатель не хотел запускаться. Аккумуляторные батареи сели. Когда мы с Мишкой, мотыли-выручалки, пришли на 68-ой, Саня бился над дизель-генератором - на последнем вздохе аккумуляторов пытался его запустить. Предложили помощь и, получив согласие, отрегулировали впрыск топлива по своему опыту. Местные аккумуляторы уже не тянули - пришлось тащить с 69-го экипажу 68-го. Один ящик 70 килограммов, и их, таких, восемь – из машинного отделения поднять, по трапу спустить, дотащить до другого трапа, снова поднять и снова опустить в машинное отделение. Когда сумрак опустился на пирс, берусь за флажки на панели управления – прокачал масло, включил в работу стартер – провернувшись, дизель 3Д6 дал вспышку одним цилиндром, потом двумя, потом…. весело заработал, оглашая округу радостным рокотом. А прибрежные скалы отражали его на просторы Ханки – жди, родная, уже скоро. Мотыли поздравляют друг друга, а корабельная братва семидесятикилограммовые ящики в зубы и на свои места.
Совсем плохо было на 66-м ПСКа. Туда старшиной мотористов с 68-го пришёл Сергуха Леонтьев – ему осенью на дембель – задвинул Лёху Шлыкова ещё на одну навигацию в мотористы. Конечно, не сам пришёл – Атамановым приказом, а разрулил всё Гераська: ему Шурик Тарасенко больше по душе пришёлся.

[santehlit]

Когда на третий день мы с Мишкой заявились на ПСКа-66, картина предстала баснописная - как лебедь раком щуку. Белов ползал по пайолам вокруг двигателя, отупело посматривая на его брюховину. Леонтьев сидел на балясине полувертикального трапа в тамбур, стучал ключом по поручню и ворчал на Зё:
- Лёха, ты же всю навигации на нём отходил. Сам консервацию делал….
- А ты специалист первого класса, - огрызался Шлыков.
- Может, Колянов где прикололся? – неуверенно предположил механ.
ТНВД был на месте и моментоскоп на первом штуцере - не вращался сам двигатель. Не вращался от монтировки, а стартером вообще было страшно трогать – треск стоял, как от битвы бизонов с мамонтами. Это было что-то ново. Мишка подёргал монтировку в реверс-редукторе и присел в сторонке, сохранив толстогубую ухмылку, а хитрющие глаза его загрустили.
Бесполезно расспрашивать спорщиков, донельзя измотанных нервотрёпкой последних дней. Оседлал я генератор вспомогача и задумался над темой. Ничего не бывает само по себе. Нормально работающий двигатель готовят на зиму, а после расконсервации находят не вращающийся коленвал. С чего бы это? По порядку. Что делаем при консервации? Снимаем аккумуляторы. Да они-то тут при чём? ТНВД? Тоже не по адресу. Ладно. С двигателем что делаем? Сливаем масло, сливаем пресную и забортную воду. Нет, забортная нипричём. Она бежит только к холодильнику и на выхлоп. А вот пресная…. Каким-нибудь путём сбежала в картер, прихватила льдом коленвал. Вот механ и ползает - щели на поддоне высматривает. Нет, не так надо действовать, мичман Белов. Я взял ключ на 19, лёг спиной на пайолы, дотянулся до маслосливного штуцера, повернул. Почувствовал масло на пальцах, но не стал доверяться чувствам – открутил болт совсем. Струя тугой и вязкой жидкости обозначилась под картером. Быстро-быстро закрутил болт на место.
- Да залил я масло, - ноет Зё.
Масло ты залил, а я убедился, что ни льда, ни воды в картере нет. Тогда где есть? Насосы? Пожарник ремнями вращается – ему стопорить двигатель нечем. Пресной воды? Зё третий день бьётся с запуском – каждое утро заливает горячую воду в расширитель и каждый вечер спускает из системы. Спускник на холодильнике. Подлез к нему. Отвернул гайку – бежит водичка. Порядок. Остался под подозрением насос забортной воды. Сунул под него ладонь, ищу штуцер – нет его. Какая-то бобышка – хрен поймёшь. Поцарапал ногтём. Да это лёд! Ну, Зё, ну, артист. Забыл забортную воду слить. Лёд, расширяясь, выдавил болт из штуцера, а корпус выстоял – бронзовый. Не спеша отсоединил насос от привода, подмигнул Самохвалу – прикалывайся. Тот сунул нос в реверс-редуктор, покачал головой, являя публике какой-то ржавый и гнутый шплинт:
- Ай-ай-ай, Лёха, как тут у вас всё запущено - из-за такой финдюлины чуть двигатель не запорол.
Сунул монтировку и легко провернул коленвал. Что тут началось! Сергуха на Лёху, Лёха на жизнь постылую, а механ допетрил, на меня смотрит и головой качает – не хорошо так-то.
Уезжая вечером с катеров, Белов вызвал меня покурить на берег.
- Ты меня пойми правильно: я на комендора учился, думал, командиром БЧ на «Шмеле» стать, а назначили механом сюда. Двигатели только здесь начал изучать – по книжке. В электрооборудовании вообще не секу – спасибо Мазурин выручает. Хочу командиру группы предложить тебя инструктором БЧ-5. Или на моё место. Это будет справедливо. Будешь получать больше, а может на сверхсрочную останешься….
- Нет. Спасибо. Мне на катере шибко нравится и домой хочется.
- Буду хлопотать о присвоении тебе первого класса по специальности, до дембеля, глядишь, в мастера выбьешься.
- От наград не откажусь.
Это навигация обещала быть непростой. Оба катера второго звена уходят в бригаду на ремонт. Первое звено без смены будет тянуть лямку на границе - месяца полтора, а то и два. Вот такие дела.

[santehlit]

Однажды утром Стёпка-бербаза привёз офицеров на пирс. Кручинин поднялся к нам на борт, и боцман поднял на мачте флагманский вымпел, а Кабанчик на 68-ой. Катера отдали швартовые и взяли курс на Сунгачу. Вечером ткнулись носом в берег у заставы Новомихайловской. Переночевали и поутру стали сгружать балласт на берег – полупудовые чугунные чушки, уложенные вдоль киля под пайолами в пассажирке и артиллерийском погребе, и обеспечивающие остойчивость катеру при шторме до восьми баллов. Остойчивость – это способность судна возвращаться в исходное положение после прекращения внешнего воздействия – так нас в учебке учили. Запомнилось!
Только заавралили, идут китайцы на своей дурацкой лодке, в которой гребут стоя, лицом в направлении движения. Подошли вплотную, разглядывают – чем это мы тут занимаемся? Чтобы течением не сносило, один маоист махровый зацепился веслом за леерную стойку - наглёж натуральный! А командир нам говорит – не обращайте внимания, не поддавайтесь на провокации. Это Атаман сказал. Не таков Кабанчик. Вышел на корму 68-го, достал из штанов своё «самое идеологическое оружие» и помочился в иностранную лодку. Возможно, и гребцам досталось. Юркнули они на стремнину и оттуда кулаками то грозились замполиту, то грозились….
Старший лейтенант Ершов – человек без комплексов. Утром китайцы едва прибыли на лодках границу охранять, он с кормы, держась за леера, справил большую нужду, нахально целясь в узкоглазых соседей голой задницей. На мой взгляд, это было чересчур - всему есть предел, даже беспределу. Я тоже зол на жителей Поднебесной за кровь наших парней павших в марте 69-го на Даманском и под Киркинским островах, отбиваясь от своры тупорылых маоистов. Но как об этом сказать? Не какайте, мол, товарищ старший лейтенант, в водицу, вдруг нахлебаться придётся – в походе всякое случается.
Весь день шли вниз по Сунгаче, шли на предельной скорости, царапая кормой заросли узких берегов. Шурик Беспалов лихо закладывал штурвал из стороны в сторону – когда научился? Атаман стоял рядом, курил, прикуривая сигарету от сигареты. А я в машинном у пульта, не смея даже мечтать о перекуре – мало ли что. Выполз на палубу на закате, когда вышли в Уссури и поднялись немного против течения – подальше от границы. Так спокойнее.
На Уссури Самохвал сменил меня за пультом – а точнее, развалился в н небрежной позе на пожарном мате, постеленным на ящики для аккумуляторов и оттуда наблюдал с ленцой за показаниями приборов и телеграфа – никакой пограничной собранности. Меня это почему-то задело. В танкистском шлеме высунулся из люка спардека и начал Мишку совращать – показывать жестами, каких замечательных женщин вижу на китайском берегу. Рисовал округлости перед грудью и оттопыривал большой палец. А потом махал помощнику – айда, мол, посмотри.
Мишка качал головою – нечего там смотреть. Показывал кукиши перед грудью, изображая титички китайских девушек. Так и дошли до Имана, жестикулируя, как два немтыря. Вот он знакомый причал – гранинская баржа, строй «Шмелей». Здравствуй, славный Дальнереченск!
Командиры с борта – парни врассыпную. По кораблям разбежались, корешей анапских обнять. Зё в роту малых катеров потопал, меня звал, а я отказался. Дела, говорю, в другом месте ждут. И направился - как догадались – в роту шакалов. Не один пошёл. Вернее, сначала один, а потом смотрю – Гацко параллельным курсом шлёпает.
- Куда, Вовчик?
- В роту берегового обеспечение, - так и сказал.
Ну и ну. Это про шакалов-то? Но от комментариев я, понятно, воздержался. Пришли. Гацко с друзьями обнимается, да шумно так – они теперь годки, роту давят.
Я к дневальному:
- Где Афоничкин?
- Так, это, - хлопает молодец ресничками, - демобилизовался.

[santehlit]

Она принялась бегать по кубрику вокруг стола и срывать со спящих простыни. Парни, понятно, быстро проснулись, мне кричат:
- Это что за напасть?
- Подарок героям-ханкайцам от прекрасной половины Дальнереченска. В порядке шефской помощи.
- Убери эту помощь, ради Бога! – кричит боцман. – Дай одеться!
- Уходим, Катюха! – дёрнул девушку за руку в тамбур, толкнул вверх по трапу. – Хочешь, чтоб тебя на столе разложили?
- Ой, хочу! Ой, хочу!
Поднялись на палубу. Девушку бьет неудержимый хохот.
- Ну, угодил! Ну, рассмешил! Чего-нибудь хочешь? Точно, нет? Ах, от меня нет. Ну, давай сигарету и будь здоров, старшина.
Ребята высыпали на палубу.
- Что? Где? Кто это был?
- Маленькая пьяная ведьмочка на метле улетела, - я кивнул на звёздный свод.
Расходиться не спешили – в кубрике духота, на палубе прохлада. Чай ещё не остыл. Накрыли стол в пассажирке, разговорились. Рассказали мне новость, которой ещё не знал.
Дембеля наши прославились в бригаде. Поместили их к шакалам, а те, известно, своими понятиями живут - обокрали ребят в первую же ночь. Дембеля взъерепенились – намотали ремни на кулаки и ну гонять бербазу. Вдесятером целую роту раскидали – кого под кровать, кого на свежий воздух. Начальник штаба кавторанга Кардаш прилетел орёт:
- Всех пересажаю, на губе сгною.
Но комбриг по-своему рассудил:
- Езжайте с миром.
На расчёт строит дембелей начальник базы каплей Вальсон.
- А где белые чехлы на бескозырках? С нарушением объявленной формы одежды за территорию никого не выпущу. Час до поезда, полчаса до нового построения.
Ханкайцы пробежались по «Шмелям» и через полчаса построились в белых чехлах на бескозырках. Последний раз Вальсон поставил их в шеренгу на перроне, поблагодарил за службу, дал команду:
- По вагонам!
Парни погрузились, и в открытые окна поезда чехлы от бескозырок полетели в начбазы:
- Держи, шакал, морда жидовская, и - подавись!
Вальсон бровью не повёл, собрал чехлы с перрона и на склад сдал. Кому-то польза – то ли ему, то ли государству.
На следующий день начались хождения по мукам. Задача – поставить катер на стапеля. Своим ходом подошли к слипу. Начальник тамошний спустил по рельсам кильблоки, но нам на них не взобраться – заднюю тележку, корме предназначенную, форштевнем бодаем – и, ни в какую. Всё ясно – весенний паводок нагнал ил на рельсы, да и Иман уже мелеть начал. Начальник слипа принял решение – отмыть рельсы. Вызвал пожарную машину. Смотрю – Захар за рулём. Я к нему.
- Здорово, Саня! Как живёшь? Как здоровье? С кем переписываешься? От Постовальчика есть новости? Адрес? Как он там на Амуре?
Есть о чём перекинуться с земляком и старым анапским другом. Захар говорит и дело делает. Ребята рукава раскатали, Теслик разделся и с пожарным шлангом в воду.
- Давай! – кричит.
Захар дал. Дал напор воды на полную мощь. Рукав из рук Теслика вырвался и взметнулся вверх, потом по дуге вниз – жертву выбирая.
- Полундра! Бе-ре-гись!

[santehlit]

Ребята врассыпную. Но бесполезно бежать, если Судьба уже выбрала свою жертву и обрушилась на него бронзовым перстом. Удар пришёлся в голову. Саня Тарасенко упал лицом в землю и не подавал признаков жизни. Вокруг змеиной шкурой свернулся плоский рукав, лишённый объёма и реактивной силы Захаровой рукой. Начальник слипа вызвал неотложку, но моряки не стали её ждать, подхватили Саню на руки и сыпанули к КПП. В госпиталь с ним поехал мичман Герасименко. До вечера мы судачили и скорбели, а к отбою пришло известие – Тарасенко жив. Череп не пробит, только кожа на голове лопнула. Сотрясение есть.
- На месячишко врачам работы, не более, - резюмировал Герасименко.
На следующий день боцман Теслик уехал в краткосрочный отпуск – прощаться с очередным плохо чувствующим себя родственником. А начальник слипа принял другое решение – силою лебёдки затащить кильблоки сквозь ил на глубину. Через Иман был протянут трос, один конец которого тащил кильблок по рельсам, второй, мотнувшись вокруг дубового ствола на противоположном берегу, вернулся на слип. На стремнине застыла шлюпка – Мишка Терехов подгребал вёслами. Ваня Кобелев стоял на её корме и, шестом упёршись в кильблок, фиксировал его движение по рельсам. Вот трос, влекомый лебёдкой, натянулся, загудел и – дэнь! – лопнул. Пятидесятиметровая струна толщиной в руку неслась над водой секирой – берегись! Ударила боцмана по ногам чуть ниже колен на излёте своей смертоносной силы - иначе прощайся Кобелев с ножками. Ваня опрокинулся за борт, но лодка устояла – Мишка вёслами удержал её от оверкиля. А потом прыгнул в воду за пускавшим пузыри боцманом. Поднял Кобелева со дна и держал голову на борту шлюпки, покуда мы не подоспели. Снова неотложка, снова тело моряка через всю часть на руках товарищей. Потом Герасименко сообщил:
- Кости целы, но порваны мышцы – лечение затянется. Боцман без сознания от болевого шока.
А утром явился на слип и заявил:
- Хватит баловаться: дело не продвинулось ни на шаг, а уж потеряны два моряка. Больше ни одного не дам. Таскайте свои кильблоки сами.
Следующие два дня мы наблюдали с борта «Ярославца», как два профессиональных водолаза промывали рельсы от ила струёй воды из пожарного рукава. А потом подошли и встали на кильблоки так, как того хотел начальник слипа.
На подъём катера прибыл Атаман и руководил действиями экипажа. А действия просты. Встали на кильблоки? Встали. Отключить энергоносители! Заглушить двигатель! Всем на верхнюю палубу. Отключили, заглушили, выскочили. Катер медленно ползёт из речных пучин на земную твердь. Вот носовая тележка вышла с наклонной поверхности на горизонтальную. Когда катер переходил из наклонной плоскости в горизонтальную, так ухнул свой громадой в кильблоках, что на земле, кто-то охнул, а нам на борту стало жутко.
- Стоп! – орёт Кручинин лебёдчику, и нам. – Экипажу покинуть катер!
Таракан первым кинулся к штормтрапу и засучил ногами по балясинам.
- Куда?! – рычит Атаман и рупором ему в задницу тычет. – Командир последним покидает борт.
Беспалов дёрнулся было наверх, но уже на руки, на голову его целятся Меняйловские гады. И мичман спрыгнул на землю, прижав уши плечами и разведя руки – а что, мол, я?
На палубе «Ярославца» другая картина – Мишка Терехов пытается уступить мне место на штормтрапе. Очень лестно ему последним покинуть катер. И я бы уступил, будь матросом, но старшинские лыки обязывают. Говорю ему самым зловещим и нетерпящим возражений тоном:
- Матрос, шилом на трап, или ваши останки будут отдирать от бетона слипа.