Клуб любителей прозы в жанре "нон-фикшен"

[santehlit]

- Чтоб впредь не забывал. А много должен?
Я слово вставить поспешил:
- Червонец.
Саван Торопу:
- Бить буду каждый день, покуда не отдашь. Ты понял, слякоть?
- Сегодня же отдам.
И вечером мне притащил червонец.
Удача с Торопом как будто окрылила. Кто следующий? Гадать не надо - Васька Гнедой. Гнеденко - фамилия его. По возрасту, был призывник, но условная судимость повестку тормозила. Он был бугорским, жил у больницы - своей ватаги не имел и к тамошней не прибивался. Волк-одиночка, короче говоря. И точно волк - рвал всех подряд, когда до драки дело доходило. Но бывал и щедр, и весел, и болтлив. Мы познакомились на стадионе - он приходил в настольный теннис поиграть, и был демократичен - проигрывая, место уступал и очереди ждал, безбожно зубоскаля.
- Кто зуб тебе, Гнеденко, выбил? - наш тренер как-то раз спросил.
- А-а, менты.
И рассказал…. Пятнадцать суток он на киче, и как-то на прогулке в толчок зашёл. На перегородке ремень увидел, потянул - а там и кобура, в ней табельный. Пистолет Гнедой в карман засунул, а сам мента приметил, который вышел из толчка. Потом подходит, ствол в бок и говорит:
- Ты пушку потерял?
Мент руки в гору. Ну, чистый смех! Хорошо облегчился, а то б штанишки замарал.
- Ну, а потом они меня в камере, вчетвером, дубинками. Когда в себя пришёл, зуба-то нет - может, выплюнул, а может, проглотил.
Васька смеялся щербинкой тёмною в прокуренных зубах.
Как стали мы врагами? Дело прошлое, но актуальное (по телевизору так говорят).
Я покривил душою, когда сказал, что бросил спорт из-за обиды. Что, мол, на область меня не взяли - закусил удила. Не так всё было. Обиделся, конечно, но пережил. А в сентябре, когда начались занятия футбольной секции, вновь стал ходить на стадион. Всю осень я тренировался и зиму, а в конце….
Друзья каманчи затащили на вечер встречи школьных выпускников. Тогда они не так, как ныне, проходили. По всему посёлку расклеивались плакаты - мол, средняя школа № 44 приглашает своих выпускников. Всех без исключения, а не как теперь - только юбилейных. Туда и шли все без исключения - народу было…. В зале второго этажа играл ВИА, пары танцевали. Внизу в столовой варили пельмени, в буфете водкой торговали. Нормальный вечер!
Мы только сели за пельмени, кто-то с вестью:
- Там драка во дворе - бежим, посмотрим.
И мы во двор. Драки я не увидел. Двор школьный был запружен - девчонки плакали, парни матерились, и кто-то что-то кому-то объяснял. А посреди двора сидел с разбитой головой Васька Гнедой, и кожаный кепончик рядом. Он снег прикладывал к затылку и тупо улыбался, а кровь сочилась по щекам…. Никто к нему не подходил - все спорили и разбирались - и я решился. Подошёл, кепочку ему надел, спросил:
- Встать сможешь? Я помогу.
Меня оттолкнули:
- Пошёл прочь!
Ваську, кажется, подняли, отряхнули и повели куда-то перевязывать. Ну, а мы вернулись к пельменям. Казалось бы, конец истории. Ан нет…. Дня через три прихожу на стадион - все смотрят на меня, как на покойника.
- Тут Васька приходил, тебя искал, сказал - зарежет.
И показали дырку в теннисном столе.
- Он его финкой.

[santehlit]

Мурашки побежали по спине. За что? Оказывается, на школьном вечере ему стальной трубой пробили бестолковку. Не зная кто, сказали на меня - ведь подходил, глумился, значит мог.
- Я это, тренер, - говорю, - домой пойду.
- Иди, - Николай Дмитрич не возражал. - И вот что, пока не приходи - пусть утрясётся. Не дай Бог, он здесь тебя ….
Утряски затянулись. Время шло. Васька не искал меня, всё реже вспоминал и, видимо, забыл. И я к нему на рандеву не рвался. С футболом завязал, но затаил обиду. Однажды, наконец, решился, расставить точки с запятыми - ведь статус у меня….
Каманчи культуризмом увлеклись - в спортзал ходили, железками греметь. И я к ним напросился. Пыхтим, сопим и рвём, блины на грифчике меняя - вдруг слышу Васькин глас: пришёл, родной. Я в фойе: вот он, красавец - легко ракеткой шарик направляет, в другой руке бутылка пива, и рот не закрывает. Болтун, как был, хвастун, трепач….
- Слышь, - говорю, - жеребец гнедой, дознался, кто тебя тогда по кумполу ударил? Ведь это был не я.
Жеребца он проглотил, и шарик пропустил, остановив игру.
- Дознался, не ты, точно.
- А я из-за тебя с футболом завязал - прийти боялся.
- Ну, прости, брат.
- В лесу тамбовском вся твоя родня.
И ушёл. А что ещё сказать? Жеребца он пропустил, прощенья попросил - что ещё? Оскорбить? Наехать? И в рыло получить? За ним не заржавеет. Конечно, и ему потом влетит, но больно уж свою-то шкуру жалко.
Ушёл. Обида не прошла. Ведь он, подлюка, мне спортивную карьеру загубил - с кем начинал, теперь по области гремят. И я бы мог. Нет, не прощу, а поищу ещё повод поквитаться.
В то лето в наш район приехали студенты аж с города-героя Волгограда. Строители. Во-во, студенческий строительный отряд. Разъехались по сёлам, фермы строить, силосные башни, зернотоки…. В посёлке элеватор поднимали, на нашей школе крышу поменяли. На Бугре заложили улицу коттеджей: называется нулевой цикл - ну, там, котлован, фундамент, перекрытия.
Их трое было, и жили они в сарайчике у местных стариков. Чем-то вдруг Коке Жвакину не угодили и стал он пакостить - то крысу дохлую к студентам в сарай сунет, чтоб пахло, то яблок принесёт, мочой крепленых, в гостинец, то «дымовушку» в дыру бросит на третьих петухов – то есть, в самый сон.
На улицу выходит и гогочет:
- Мне ещё слезоточивого баллончик обещали - ужо попляшут.
- Не проще ли хайло набить? - я предложил.
Собрались и впятером пошли на приступ. Ребята без вражды встречают, в гости приглашают. Что интересно - все до учёбы были мореманы. Ну, как с такими драться - в пору побрататься. И мы сдружились. Я так каждый вечер приходил, картошки приносил, зелень с огорода - угощайтесь! Потом травили байки, песни пели под гитару.

В первые минуты Бог создал институты, и Адам студентом первым был
Он ничего не делал, ухаживал за Евой, и Бог его стипендии лишил…

Тоже мечтал после школы поступить в институт, надеть ковбойку с надписью на спине: ССО - студенческий строительный отряд, с рюкзаком и гитарой колесить по стране. А пока с воодушевлением подпевал:

За Евой и Адамом пошёл народ упрямый, какой-то недогрёбаный народ
От сессии до сессии живут студенты весело, а сессия всего два раза в год…

Расставались с сердечным надрывом - такие замечательные ребята!

[santehlit]

Я обещал:
- Обязательно, обязательно стану студентом….
- Давай, старик, всех благ.
Мы с Гошкой пошли их провожать. А на вокзале - мама дорогая! - перрон, скамейки, привокзальный сквер, вторая платформа, всё в зелёных куртках. Девчата, парни….
- Сколько ж вас?
- Было восемьсот - может, кто уехал.
Впрочем, друзьям нашим стало не до нас, к своим пошли, толкаться, обниматься - всё лето не видались. Мы с Гошкой поднялись на пешеходный мост и сверху всю картину наблюдали. А произошло следующее….
У киоска «Союзпечать» человек шесть местных парней кучковались. Олега я признал Духовича, Борьку Калмыка…. Олег чего-то там с кем-то из студентов не поделил и треснул. Ему в ответ. Заварушка. Наши вроде бы бежать, да тут ещё толпа подходит…. и в драку. Среди вновь прибывших Гнедого увидал. Да только смяли их - студентов о-го-го. На том бы всё и стихло, да новое явление - группа товарищей из королевской свиты. Эти мужики бегать не привыкли и бились, пока не пали. Ну, а студенты, раздухарившись, волной с вокзала хлынули, центральной улицей до самого Бугра прошлись. Всех повстречавшихся избили, и стёкла били, заборы рушили, в свалку клумбы превратили у здания райкома партии….
Понять и объяснить эту ярость можно - всё лето их, разбившихся на мелкие артели, давила, била, обижала, унижала местная шпана. Они терпели, конфликтов избегая, даже, бывало, дань платили, невольно разжигая тупую наглость. Но в душе ярость клокотала. Ну, всё отстроились - пора домой. Вместо «спасибо» им опять норовят в лицо кулак. И бомба взорвалась….
Мы с Гошкой, как заварушка закипела, с моста спустились на противоположной от вокзала стороне и в гости побрели к сестре. О том, чем закончилась она, очевидцы рассказали.
Не в силах совладать с зеленокурточным цунами, менты на помощь армию призвали. С аэродрома шесть фур с солдатами примчались. Без автоматов, но с ремнями в кулаках, они стеною шли, в контакт, однако, не вступая, и потеснили «промокашек» обратно на вокзал. Потом стояли в оцеплении, дожидаясь той минуты, когда студенты сядут в поезд и навсегда покинут наш благословенный край.
Следы погрома долго убирали. Без жертв всё обошлось, но искалеченных немало.
Витьке Макулову «розочку» в лицо воткнули. Тем, кто не знает, поясню: «розочка» - стеклянная бутылка с отколотым дном. К нему, вернувшись из командировки, отправились короли. И я увязался.
Зрелище не из приятных. Стекло бутылки вокруг носа вспороло кожу, теперь прикрытую бинтами.
- Могли бы и глаза, - лишь ими улыбнулся Макул.
Полупьяный Баланда присесть не мог:
- Меня, Константиныч, понимаешь, очком на штакетник.
Он даже всхлипнул.
Фирс:
- Кто зачинатель? Дознаюсь, матку выверну. Слышь, Поддубный, найти и доложить.
Ханифка, маленький вертлявый татарчонок:
- Константиныч, и под землёй не спрячется - найду и доложу.
Тут в голове моей возник коварный план - мне нужен был Гнедой, немедленно, с его болтливостью, хвастливостью и тупорылостью. Пошёл на поиски, а мысли самолюбие ласкали - какой я умный, нет, изощрённый интриган, ловкач, политик - короче, Бисмарк, таких в Увелке поискать. Как хорошо знать то, чего ещё не знают все, и правильно сей информацией распорядиться.

[santehlit]

Весь день Гнедой, будто нарочно ускользал. То там его видали, прихожу - его уж нет. То вроде бы на стадионе. Там говорят, на пляж подался. Наконец, пересеклись в котельной РДК «Горняк». Дверь без замка зимой и летом. Здесь порой бывает многолюдно - сюда заглядывают те, кому иль выпить не с кем, иль не на что. Не зря же это сажное преддверье ада прозвали «рюмочная «Уголёк».
Гнедой банковал вином в кругу парней и языком чесал, живописуя участие в недавней заварушке.
- Знать, Вася, - говорю, - ты не из последних был там?
- С меня и началось!
Опа-на! Как ты легко, пескарь премудрый, приманку заглотил. Очень скоро тебя за зёбры над водой поднимут - потрепыхаешься на воздухе хвостом. И квиты будем.
Шёл домой, а мысли в голове - наверное, стоит подумать о МГИМО: отличный дипломат, политик, готовый на благо Родины свои употребить таланты. Нет, правда, а почему бы не в МГИМО, закончив школу…?
Ваську били Паштян с Петреном - особы приближённые к престолу. Били на пляже и чуть не утопили. Гнедой не каялся и не просил пощады - он дрался с ними, хотя любой из них и в поединке дал бы Ваське фору. Он падал, его поднимали из воды:
- Ты понял, гад?
Васька, мотая головой, разбрызгивая кровь, водой рыгая, рычал:
- Вам не жить, собаки.
Его топили вновь и поднимали за вихры:
- Ты уяснил, сучара?
Васька бормотал разбитыми губами:
- Убью обоих.
Его приволокли на берег, бросили в песок. Никто не подошёл, чтобы предложить помощь. Свечерелось. Последний загоральщик с берега ушёл, а Васька всё лежал, будто концы отдав. Но тела утром не нашли.
Через два дня Увелку всколыхнуло - нашли Петрена со вспоротым животом и рассеченной грудью. Лежал он на ступенях «Уголька» вниз головой - когда подняли, потоки крови хлынули из непромокаемой штормовки.
Врачи констатировали смерть от потери крови: рана не опасна - он мог бы жить, подоспей вовремя помощь.
Менты - удар был нанесён ножом сапожным снизу вверх. Наносивший шёл впереди, ударил назад, не глядя. Острее скальпеля лезвие попало под штормовку, вспороло живот и грудь.
Петрен на спину упал, вниз головой….
Убийца скрылся.
Милиция, рать королевская искали пропавшего Гнеденко. Паштяну советовали:
- Ты скройся ненадолго.
Он кривил губы:
- Буду приманкой. Подловим на живца.
Не удалось. В тот вечер они возвращались потемну с женой. Из-за кустов акации окликнули:
- Стой, брат. Айда поговорим.
Паштян:
- Ты, Гнедой?
Жене:
- Я сейчас.
Шагнул в кусты. Там выстрел. Жена кричать, а подойти боится. Соседей позвала.
Нашли Паштяна мёртвым - заряд дроби, пробив грудную клетку, в сердце….
Теперь ушёл - менты вздохнули про Гнедого и объявили всесоюзный розыск. Но нашли в Увелке, в чьём-то сарае. Васька лежал на грязном одеяле с дробью в сердце и без головы - отрубленная, она была неподалёку.
Таков финал кровавой драмы, в коей и я был соучастник.

[santehlit]

На похороны не пошёл. Ребята говорили - когда в машину гроб грузили, голова покойного на бок завалилась. Мамаша в обморок, старухи закрестились….
А я был в ступоре. Теперь не мнил себя великим дипломатом, и трюкачом, и ловкачом, политиком, а мальчиком, вдруг заглянувшим в преисподнюю, и напугавшимся до смерти зрелища такого. Наверное, тогда, в шестнадцать лет, виски мои засеребрились от переживаний. Я ждал возмездия - кровь на душе моей, и смоется она лишь кровью. Так быть должно. А можно ль искупить вину? Покаяться кому, понести кару наказания, в живых остаться и дальше жить? Пойти ментам всё рассказать? Но я не убивал, не подстрекал к убийству - скажут, терзания неопытной души. Да им сейчас не до меня - пытаются раскрыть последнее убийство. Пойти всё зятю рассказать? Думаю, дальше его квартиры разговор наш не уйдёт. Он скажет: ты здесь не причём - нашла коса на камень. Что Паштян, и что Петрен - их сколько вон толкается у трона. Судьба….
От этих мыслей легче мне не становилось: значит, наказан буду я судьбой - ждёт испытание страшнее. Близких потеряю? Уродом стану, инвалидом? Сойду с ума? Во-во, последнее весьма реально. Не мог я с некоторых пор на люди показаться, общаться, улыбаться - всё воротило душу вон. Чердак и книга, книга и чердак - прибежища мои. И что за чёрт - на кладбище тянуло. Сходил однажды, цветы унёс и Ваське, и Петрену, и Паштяну. Не полегчало. Они во сне являться стали, звали к себе - четвёртый нужен в дурачка играть.
В дом перебрался с чердака, а там ещё страшней - все, кажется, что из темноты в окна кто-то пялится, скребёт под полом, скрепит на крыше шлаком.
Я к маме:
- Ты ничего не слышишь?
А она ушами маялась, и аппарат носила, снимая на ночь.
Снова перебрался на чердак и пёсика с собой. А он, зверюга, ночью как залает, так сердце в пятки. Нет, с кошкою спокойней.
Где, Боже, милосердие твоё? Мелькнула мысль - в верующие записаться. Но я не крещённый. Так покрестись. Ага. Что скажет коммунист-отец? Так он крещёный. В церковь пойду - выгонят из комсомола. Тогда прощай честолюбивые мечты - институт, карьера. О чём ты? Вопрос стоит о жизни или смерти. Сойти с ума или в уме остаться.
В таких терзаниях застал меня отец, с курорта воротясь.
- А что, сын, махнём-ка на рыбалку, с ночёвкой, как бывало прежде.
Приехали на озеро, надули лодку, сети поставили - вот она заря, легла на горизонт, накидку звездочёта потянула, луну открыв. Запели комары. Мы варим у костра похлёбку.
- Давно с тобой поговорить хотел, сынок. Как, чем живёшь? Открой мне душу.
Я молчал.
- Зятем всё любуешься? Давно приметил, да молчал, думал, сам разберёшься.
Отец сделал паузу и на моё молчание продолжил.
- Негоже нам, крестьянам, кафтан казацкий примерять. Каждому сословию своё призвание - так в старину бывало, укоренилось и в кровь вошло. Мы - работяги, мы все невзгоды пересиливаем трудом, терпением, характером своим. А казаки что - верхогляды, «ура» кричать да шашкою махать. Неужто нет в тебе агарковской упёртости? Вот Фёдор….
И он в сто первый раз принялся рассказывать о старшем брате, чей жизненный пример был путеводною его звездой.
Эх, папка, мне б твои заботы, проблемы, страхи. А упрёки….
Что упрёки? Три жизни на совести моей. Скажи, как излечить больную душу? На каком курорте совесть оздоровить до прежней чистоты. Как из памяти стереть, забыть, что сотворил, и вновь счастливым стать - всё заново начать. Ведь до того по самую макушку был полон честолюбивых грёз. Верил - всё мне под силу. А теперь….
Веру потерял в себя. Как будто меня два:
- один твердит: всё пустяки, закон природы заставляет слабых пожирать; ты сильным будешь, если переступишь все сомнения свои.
- другой: опомнись! ведь ты же человек! разум тебе дан, чтоб мир познать, а не покорять, не убивать себе подобных….
- Ты меня слышишь, нет? - потрепал отец мне шевелюру. - Запомни, сын, Агарков ты, а не Евдокимов….
Поели, спать легли валетом в надувную лодку. Отец уснул, мне не спалось….
Ночь, луна, шорох камыша. Странное дело - ни капли страха, как будто успокоилась душа. Сейчас нас можно голыми руками взять, а я не боюсь. Наверно, отбоялся - когда-нибудь должно прийти такое состояние, и понимание природы и вещей. Мёртвые не ходят по земле, не мстят - всё дело в совести живых людей. Моя как будто успокоилась. Ведь я Агарков, мой удел - любить, прощать, терпеть и без конца трудиться, как Фёдор, брат отца, как сам отец….
К чему терзания, есть оправдания - эти смерти предначертаны судьбой. Роль, отведённую мне Главным Режиссёром, я сыграл, но отец прав - сей театр не по мне. И чтоб проститься с ним, я Млечному Пути поклялся, что всех оставшихся в живых врагов прощаю отныне раз и навсегда.

[santehlit]

Сват мой Колька

Только человек сопротивляется направлению гравитации:
ему постоянно хочется падать — вверх.
(Ф. Ницше)

Он был похож на брата своего – такой же невысокий белокурый крепыш. Только куда ему до настоящего Евы. Володя мог в ладони легко раздавить картошку – сырую, как варёную. Дед у них, Константин Богатырёв, говорили, как цапнет кого за ладонь – всё, считай, без руки человек остался, если не сделает всё, что ему прикажет бывший красный атаман. Володя от него силёнку унаследовал, а Кольку жидковато замесили. Да и ленив он был изрядно, чтобы на стадионе штангой мышцы подкачать. Не играл в футбол, шахматы и теннис - только в карты и лото на деньги. Не потому что падким был – азарт любил, это у них, Евдокимовых, в крови. В короли мечтал попасть, как старший брат, но не тренировал тело к боям, не закалял дух бесстрашного воителя – надеялся в дамки проскочить без пота и крови, как наш уличный Пеле Саня Ломовцев, больше на удачу уповая. И надо признать, многое у него получалось. Вот как Губана – моего извечного недруга и утеснителя – он укротил в первую же встречу.
Губан был на два года старше меня, ну, а Кольки на все четыре. В девятом и десятом классе мы все как-то дружно подались вверх – некоторые прямо на глазах вымахали верзилами, а Губан застрял где-то в четырнадцатилетних подростках - голос, правда, забасил. Те, кто не боялись его, в глаза называли Гномом или Карликом.
Столкнулись мы с ним в нашем бугорском магазине. Кольку он, конечно, не знал, раз видел впервые, а на меня сразу ощерился – куда поперёк батьки?
Колька:
- Выйдем – объясню.
Карлик-Гном-Губан басит:
- Ждите за дверью.
Выходит с булкою подмышкой:
- Какого хрена?
Колька ему тресь по скуле, ну, а я по другой. Губан умудрился сесть на свой хлеб.
- Вы что, орёлики, вконец оборзели?
Зачем я его ударил? Причины были.
Во-первых, застарелая обида, с тех ещё времён, когда Губан ловил нас после школы, троих лермонтовских пацанов, и один выворачивал всем карманы. Давно пора припомнить ему эти унижения, да всё не было повода.

[santehlit]

Во-вторых, Колька - мой гость, приехавший из Пласта, и, как гостеприимный хозяин, я должен позаботиться о безопасности его в Увелке. Брат братом, но до брата далеко – пока доскачешь….
В-третьих, Губан жил на улице Октябрьской, и, стало быть, нам, бугорским, враг.
Вечером на танцах в ДК ко мне подошли ребята из Октябрьской ватаги.
- Слышь, это действительно Евин брат? Позови поговорить.
Мы вышли с Колькой в скверик. Октябрьские сидели на лавочке – в центре Губан.
- Они сидели ровно в ряд – их было восемь…. – переиначил Колька Высоцкого, и к Губану:
- Что, прыщ, неймётся? Ну-ка, встань.
Губан послушно поднялся. Вернее, начал подниматься - Колька отправил его назад резким ударом в лоб. Губан тут же сымитировал отключку - хитрый был.
Октябрьские заахали:
- Кончай, кончай, ты чё? Мы ж поговорить хотели.
Колька руки в карманы сунул, повернулся и бросил через плечо:
- Тогда записывайтесь на приём.
- У секретаря что ль? – скривился кто-то в мою сторону.
Я руки в брюки и через плечо:
- Принимаем после дождичка в четверг.
Что касается драк – тут у нас царило полное взаимопонимание. Право первого удара оставалось за Колькой, вторым летел мой кулак. С некоторых пор пристрастился к мелкому хулиганству и Жека Пичугин. Мы возвращались из Челябинска по субботам (Колька там на сварщика учился в ПТУ) и сразу на танцы. Задирались к незнакомым парням – дня не проходило без рукопашных. Костяшки пальцев на руках не заживали - впрочем, синяков и ссадин на фейсах тоже хватало, а причин, по большому счёту, биться в кровь не было. Колька свой авторитет крепил над молодёжью, ну а мы были на подхвате. В любые передряги лезли без опаски, знали, Ева с нами – победа всегда будет за нами.
Колька не любил поединков. Если кто-нибудь предлагал, выйти один на один, он отвечал:
- Ещё ходить….
И сразу - тресь! тресь!.. – погнали наши городских!
Ну и мы с Женькой тут, бок о бок, как Арамис с Атосом.
Только, скажу, не было в этом никакой романтики, никакого благородства. Колька рвался к власти, используя нас. В глубине души обидно было, что атаманит сопливый ПТУшник, и интеллекты наши, будущих инженеров, возмущались против постоянных и бессмысленных драк. Но Колька-хитрец никогда не совался на танцы, не разогрев прежде компанию спиртным. Ну, а пьяному по колено не только море, но и многие моральные устои….
Впрочем, характер, мировоззрение, устои – всё это, как говорится, дело наживное. Не может человек жизнь прожить и всегда оставаться самим собою – его либо раздавят обстоятельства, либо он, приноровившись к ним, преодолеет и пойдёт дальше, но другим. Казалось бы, жизнь фильтрует – слабые душой идут в шестёрки, кто твёрд характером в лидеры стремится. Если это так, то было б слишком просто. Жизнь сложнее. Встречаешь иногда прежнего знакомца, помнится, в рот заглядывал, рад был услужить, а ныне смотрит свысока чванистым чиновником – что, Толян, жизнь не задалась? И парадокс: чем ниже прежде голова была – тем высокомернее ныне взгляд. Впрочем, это не открытие – давно известный факт.
Душа моя противилась бессмысленному мордобою и власти не хотелось над шпаной, девчат восторженные взгляды за спиной – о, Ева младший! – не увлекали, но что же делать, если мир такой. Даже отец, чей жизненный опыт я не ставил под сомнение, на причитания мамы о моих фингалах, говорил:
- Свои шишки надо собрать. В двадцать лет силы нет, её и не будет. Если в двадцать пять он будет кулаками махать, то я скажу – умом не задался.
А мне было лишь семнадцать, и предстояло ещё три долгих года его набираться.

[santehlit]

Вот случай был такой. Друзья школьные мои Вовка Нуждин и Паша Сребродольский после восьмого класса поступили в техникум и, я заметил, стали задаваться. Прихожу однажды к Нужде – они там струны гитарам рвут и что-то хрипеть пытаются ломающимися голосами. Меня в слушатели усадили.
- Ну, как? – отхрипев, спрашивают.
- Чёрте что, - говорю.
- Сам ты чёрте что, село дремучее – это же «Битлз».
Обиделся, ушёл - тоже мне, городские жители.
Долго не виделись. Потом встречаю на вокзале - электричку в Троицк ждут. Я и сам к тому времени студентом ВУЗа стал. Подхожу с надеждой - теперь-то не будут передо мной носами небо ковырять. Но ошибся: гонору ещё больше – а как же! - они старшекурсники. Стоят, курят, поплёвывают, только что мне не на брюки. Разговор пытаюсь завязать – не клеится. Видать, дружбе нашей окончательный пипец.
Тут Санька Страх (один из шишкарей увельских) подходит:
- Так, ребятки, наскребли мне шилом на бутылку – а то настроение … ни в Красную армию.
Страх авторитет известный - запунцевели мои друзья, трясущимися ручонками снуют по карманам, косятся друг на друга - боятся передать. Страх ведь сказал ясно - не всё, что есть, а только на бутылку.
Смешно на них смотреть. Я мог вмешаться:
- Кончай, Саня, это мои друзья.
И Страх ушёл бы, их не тронув. Но злость пришла - вспомнил, как они дверь в классе держали, когда Смага выбивал мне зуб. Предали тогда, пусть теперь и отдуваются - выкручиваются, как хотят.
Сашка не торопясь, пересчитал деньги, кивнул - хватает, потом обнял меня за плечи:
- Пойдём, Толяха, дербанём. Настроение – выть хочется.
И мы ушли.
Вот что это? Предательство школьной дружбы? Так вроде бы не я её начал хоронить. Не дрогни они тогда перед Смагой, сейчас бы я считал своим долгом их защитить. Как сказано в Писании: воздам по заслугам вам. А нет, чтобы простить.
Сейчас парни, наверное, забыли тот инцидент, а я всё помню и стыжусь.
Но пойдём дальше.
Что категорически отвергал – так это распущенность в половом вопросе.
- Пьём всё, что горит, топчем, что шевелится, - провозглашал Николай любимый тост, и не раз доказал правоту второй части утверждения.
Как-то в гости соседка Валя забежала, а мы с Колькой пили у нас дома вино. Её угостили. Она тяпнула и пригрелась у свата подмышкой. Потом предложила бражки от бабы Груши принести. Колька за ней. Вернулся через час, пьянее, чем ушёл – брюки нёс через плечо. Впрочем, тут ходьбы – дорогу перейти.
Рухнул на диван, рассказывает:
- Завалил, деру, а она в ухо бормочет: «Что ты делаешь…. Что делаешь…. Ведь я Толеньку люблю». Да люби, говорю, ты хоть чёрта лысого – сейчас кончу и уйду.
От этих откровений гадко стало на душе. Что Валя со своей любовью и уступчивостью, что Колька со своей неразборчивостью и полным отсутствием элементарных чувств товарищества (мог бы не трогать девчонку, меня уважая) – противны стали оба.
Пережил этот инцидент, но стал приглядываться к свату.
Нравился он девчонкам - этого не отнять.
Однажды я увязался за одной на танцах – не плохо сложена, липнет, щебечет без умолка – словом, дура дурой. Но формы её манили, да и податливость – надеялся за вечер уломать. На лавочке у её дома присосались губами, слышу шаги по гравию. Оторвался, поднимаю голову - мама дорогая! – над ней топор. Сосед-ревнивец убивать пришёл. Я смотрю – парень моих лет, только крупный, медвежеватый какой-то, раньше не встречал. Должно, придурок домашней отсидки - такой убьет, и глазом не моргнёт.

[santehlit]

- Пшёл отсюда! – рычит.
Против лома, говорят, нет приёма, да и с топором спорить как-то не с руки - ушёл.
В следующий раз пошли провожать тёлку эту уже втроём. Пичуга анекдоты шпарит, Колька третий день после операции аппендицита, хохотать не может – фыркает, морщится и руку прижимает к животу. Сели втроём на лавочку (Колька, понятно, не боец), а Женька в засаде. Вот он, носитель топора. Надо его отвлечь, чтобы Пичуга мог подобраться незаметно.
- Слышь, - говорю, - дружбан, с нами выпьешь? Нальём.
- Пошли отсюда, - рычит. - Спать не даёте.
За его спиной увидел Женькин силуэт. Поднялся:
- Всё, брат, уходим, не ругайся….
Пичуга ему по затылку тресь. Я подскакиваю – бац! бац! – с обеих рук. На Женькино плечо опёрся, подпрыгнул и придурку на спину подошвы опустил. Он, забор палисадника сломав, упал в кусты. Пока Пичуга его пинал, а я топор искал, Колька под шумок удрал с девицей.
Я в будке ночевал у Рыбака. Далеко за полночь сват приползает - стонет, матерится на чём свет стоит. Тянет мою руку к животу:
- Пощупай - швы не разошлись, кровь не бежит?
- Да потный ты.
Спичкой чиркнули, осмотрели его швы – все вроде бы на месте, и крови не видать.
- И оно тебе надо? – спрашиваю.
- Не говори. Дура дурой, и я дурак – будто последний раз бабу имею. А ты её того…?
- Не вдохновила.
- Ты часом не девственник?
- Это позорно?
- Боишься? Может чем помочь?
- Скорее брезгую.
За разговорами уснули.
Задал мне Николай проблему - бросай все принципы, хватай первую попавшуюся и срочно становись мужчиной. Так или не так? Пошёл у меня внутренний спор, началось раздвоение личности. Часть меня соглашалась с Колькой – «…. ты за баб не переживай: они для понта поломаются, а потом говорят – как хорошо!» А другая – тормозила и противилась. Я считал, что в интимной близости мы с прекрасной половиной не на равных. Не зря ведь говорят - мужчина добивается, женщина уступает. И такая постановка вопроса сильно угнетала благородные начала моей души. Я считал - если добьешься, интимности у девушки, то берёшь на себя какие-то моральные обязательства за её судьбу.
- Ты что, дурак? – удивлялся Колька.
- Нет. Воспитан так.
- И ты готов жениться на какой-нинаибудь шалаве?
- Нет. Лучше буду избегать.
- Так ведь давно известно, - весь мир бардак, все бабы б..ди.
- И мать твоя?
- Ты не зарывайся.
Я не зарывался - я всё ещё искал идеал среди прекрасной половины человечества.
Однажды на танцах подошла ко мне симпатичная девушка – личико кругленькое, губки пухленькие, глаза, как у Мальвины.
- Кто тебе этот оранжевый петух?
Я проследил её взгляд. Оранжевым петухом был Колька, пару дней назад перекрасивший волосы в рыжий цвет. Мне стало смешно.
- Считай что брат. Тебе зачем?
- А не люблю я попугаев.

[santehlit]

- Хочешь, чтоб передал ему? А зачем мне говоришь?
- Ты не похож.
- Нравлюсь?
- Не скажу, что нет.
- Позволишь проводить?
- Если не боишься – у меня на зоне друг сидит.
- Ну и пусть сидит – каждому своё. Мы ж с тобою на свободе.
Её звали Надей. Она жила рядом со стадионом, а там была хибарка.…
Когда-то здесь был прокат коньков. Коньки износились (правильнее ботинки?), новых не купили – прокат закрыли. Избушку облюбовали картёжники. Там была печь и электричество.
Впрочем, нам свет был ни к чему - осмотревшись, мы его выключали и целовались. И ещё болтали обо всём на свете. Кольки не было рядом, и никто не нудил мне в ухо: «Чпокни, ну, чпокни же её». Я не наглел и с интересом наблюдал, как возникает, расцветает и зреет чувство в девушке ко мне. Из робкой и зашориной в первые встречи скоро она превратилась в хозяйку хижины и повелительницу. Очень ей хотелось почувствовать себя владелицей настоящей квартиры и женой нежного и внимательного мужчины.
- У меня ноги замерзли, - заявляла она, скидывала обувь и совала мне на колени свои ступни. Я расстёгивал куртку, прятал их под свитер, согревая животом. Ласкал лодыжки, даже не помышляя протиснуться ладонью выше.
Мне нравилось подчёркивать братское к ней отношение. По моему разумению, это должно было скорее подтолкнуть её в мои объятия, чем вороватый поиск эрогенных зон.
Она не спешила, обстановка не способствовала - ни грязный пол, ни засаленный стол не напоминали нам супружеское ложе. Летели недели, уходили месяцы, а мы были также целомудренны, как и в первый вечер.
Любил ли я её? Да нет, пожалуй. Тогда зачем встречался? По принципу - меня зовут, и я иду. Интересно было наблюдать - когда и как она меня из брата перекрестит в любовники. И ещё одна была очень серьёзная причина – отмазка от побоищ. Колька звал меня на танцы, а я не мог, у меня свидание - и с электрички шёл на стадион.
Надюха неизменно ждала в старенькой хибарке – она училась в Троицке, домой возвращалась в пятницу. Пару раз, спеша к ней на свидание, сталкивался со сватом на Стадионной улице. Пожав руки, покурив минут пяток, мы расходились восвояси.
Пришла весна и затопила грязью всю Вселенную. Впрочем, городским жителям, такое невдомёк, а я прикидывал - заглянуть домой за сапогами или попытать счастья пробиться в корочках на стадион. В электричке ехал и размышлял, вдруг вижу – Колька со товарищи вагон пересекают. С некоторых пор завелась у него челядь – в основном сверстники, ПТУ-шники сопливые – охочая до безответного мордобоя и мародерства. Хотя с последним перегнул – деньги и приглянувшиеся вещи они отнимали у ещё живых людей.
Колька свиту вперёд отправил, ко мне подсел.
- Чего сидишь? С нами пойдём – винишко есть.
- Нельзя – у меня контроль.
- Ты - давно хотел спросить - ещё встречаешься с этой шалавой?
- Построже с языком, а то прикусишь.
- Ты дурак?
- Родом так.
- Во-во, я вижу. А ты часом не ослеп – она уж полгода как беременна. Беги, дурень, от неё, если не хочешь загреметь.
- Беременная? От кого?
- Ну, если ты по ней не ползал, значит от меня. Может, ещё кому дала. А ты лопух чокнутый.… В кого такой?
Я сидел раздавленный новостью и не знал, что сказать, как поступить. Да откуда ж я мог знать, что у неё под сердцем зреет плод, если я ей даже шубку не расстёгивал.