Клуб любителей прозы в жанре "нон-фикшен"

[santehlit]

У хмыря в руке початая бутылка пива. Две девицы непонятного возраста, как собачки, бегают за ним и всё норовят к горлышку приложиться. Мужик их отталкивает, сам отхлёбывает. На ноги девицам глянешь – вроде ничего. На лица – бр-р-р! – хуже атомной войны. Хмырь нам подмигивает:
- Сосок хотите? За фунфырь уступлю.
А потом как даст одной кулачищем. Дама упала, и он носом в стенку – кто-то из наших приложился. Окружили, а у него в руках финка.
- Попишу, моряки, …ля буду, попишу.
Чистяков:
- Отойдите.
Ремень из тренчиков вытянул, на руку мотает, а хмырь нож перед собой и на прорыв пошёл - вырвался на перрон и стрекача задал. Тут наш поезд объявили. Садимся, а билеты наши раскидали нас по всему составу. Я в общем вагоне один оказался. Прошёлся туда, вернулся обратно – нет мест свободных. Я к проводнице.
- Нет, - говорю, - свободных мест.
Она:
- Садись, где найдёшь.
- Не найду – к вам приду.
- Приходи.
Снова бреду под завязку набитым вагоном. Солдат на нижней боковой спит. Бужу.
- Вставай, пехота, приехали.
Полку раскидали на столик и два сиденья. День проехали. На ночь глядя, солдат предлагает
- Давай ляжем валетом.
Мне только ног твоих у носа не хватало! Впрочем, мои тоже не «шипром» пахнут. Легли. Он мои голени обнял, я его. Спим, не спим – пытаемся. Среди ночи он пропал. Я раскинулся на полке и заснул с удовольствием. Вернулся солдат, будит:
- Слышь, моряк, у тебя на бутылку есть?
- Откуда деньги? Из учебки еду – лейтенант командир.
- Ну, тельняшку продай.
- Тебе что приспичило?
- В конце вагона двух тёлок дерут – за бутылку дают. Я был, отметился - сходи и ты, а я посплю.
- Слушай, мне как бы немножко не хочется.
- Да брось?
- Нет, правда, потерплю чуток.
- Ага, совсем чуток – три года.
- Теперь уже меньше.
- Нет, я ради этого дела последнюю рубаху отдам.
Солдат скинул ботинки и обнял мои голени. Лежал, лежал, ворочался, ворочался - потом встал и куда-то пропал. Наверное, пошёл последнюю рубаху проё…. Как бы это выразиться цензурно, и чтоб все поняли?
В Хабаровске опять пересадка с ночёвкою на вокзале. Во вполне приличном гальюне привели мы себя в порядок – умылись, побрились, почистились. Вот погладиться не удалось – а так был бы полный ажур. Пристроились ночевать – строем на баночке (лавка вокзальная), головой на плечо соседу.
Напротив – ожидающие. Дама – яркая блондинка, при ней два военных. Старлей, должно быть, муж, а прапорщик – брат. Её короткая кожаная юбка на баночке совсем потерялась. Всё, что выше колен, бросается в глаза, просто лезет нахально, не даёт окончательно сомкнуть веки и уснуть.
Чуть дальше, женщина в строгом платье, уложив на колени головку ребёнка, просидела всю ночь, чутко реагируя на все движения чада. Лицо типично еврейское, не лишённое, впрочем, привлекательности. Утром от блондинки остались одни ноги – на лицо без содроганья нельзя было глянуть. А юная мамаша, будто не спала, и не было для неё томительной ночи ожидания. Хочу жениться на еврейке.

[santehlit]

Иман-1 – так раньше называлась эта узловая станция, а нынче город Дальнереченск. Две створки ворот с адмиралтейскими якорями из жести распахнулись, впуская нас на территорию части, и закрылись. Как символично! Если бы мы прошли через КПП, такого зрительного эффекта не было.
Лейтенант Берсенёв построил нас в шеренгу перед штабом и вошёл. Дождик накрапывал. С козырька перед штабной дверью лил ручьём. Кавторанга сунулся было к нам поближе (мне показалось, даже руку для рукопожатий приготовил), но попал под поток, втянул голову в плечи и вернулся на крыльцо. Из-под козырька представился:
- Начальник политотдела пятнадцатой отдельной бригады сторожевых кораблей и катеров капитан второго ранга Юрченко Борис Михайлович.
Поздравил нас, новобранцев, с прибытием к месту службы. Сейчас посмотрят наши личные дела и быстренько оформят назначение. А он пойдёт и ускорит. И ушёл. Мы стоим под дождём – не сильным, но нудным, достаточным, чтобы считать себя промокшим до нитки. Мичман какой-то остановился и стал разглядывать нас, как зверей в зоопарке – только что палец в рот не сунул. Проходящий мимо матрос так лихо козырнул, что локтем сбил с него фуражку. В три движения он поймал её у самой земли, водрузил на голову и сказал:
- А вы чего здесь мокните? Идёмте в роту.
И привёл нас в зелёный барак – жилое помещение роты берегового обеспечения. Бербаза, проще говоря. Ещё их в глаза называют шакалами. И справедливо в этом я скоро сам убедился. Примчался офицерик в защитном плаще, всех забрал, оставил нас с Лёхой Шлыковым – мы, оказывается, ещё не доехали до своего места службы, нам надо сидеть и ждать команды. Я не расстроился – дело привычное. Лёха засуетился:
- Зё, я пойду на разведку.
Иные сокращают известное «земляк» до «зёма» - Шлык пошёл дальше. Он ещё в пути пытал Берсенева – что да как. Лёха хочет выдвинуться в лидеры, старшины, командиры. Да пусть себе. Мне надо переодеться. В роте дневальный у тумбочки, какой-то старшина с двумя соплями на плече полулежал на кровати, лениво пощипывая гитару. Должно быть, дежурный.
Достал из вещмешка тельник с начёсом, раскинул на кровати перед собой и начал стягивать сырую форму. Зацепил галанку с тельником, тяну через голову – не тянется. В исходное положение тоже не хотят возвращаться. Разделил их кое-как и выбрался из галанки. Думаю, не больше минуты была голова в потёмках одежд, гляжу – нет тельника с начёсом. Лежал передо мной на кровати, а теперь нет. Дневальный у тумбочки, дежурный в том же положении. Кто ноги приделал? До дневального далеко – явно не он. Тогда этот - сопленосец. Смотрю на старшину в упор. А он пронзительно голубыми глазками хлоп-хлоп. Положение наидурацкое – не знаю, что предпринять. И тельника жалко, и обидно – как пацана раздели за одну минуту. Не ожидал совсем, чтобы моряки такими делами занимались. Что же делать? Идти кровати потрошить – куда-то же эта гнида спрятала его. Самого за шкварник взять?
- Слышь, - говорю, - тельник отдай.
Он – сама невинность.
- Какой тельник?
- С начёсом. Он вот здесь лежал, и ты видел, кто ему ноги пристроил, если не сам взял.
- Что? – дежурный шакалов поднимается, медленно-медленно кладёт гитару, ремень поправляет, на котором болтается штык-нож, и ко мне направляется.
Тут Лёха Шлыков врывается:
- Зё, одевайся. Нас баржа у причала ждёт, а ещё надо паёк получить.

[santehlit]

Однако поплыл за ней.
- Осторожнее, командир, - крикнул рулевой из рубки.
- Давай за мной, - махнул Гранин рукой.
Когда он вскарабкался на борт, до береговой черты оставалось пару метров. А за ними – Китай. Безлюдный, заросший камышом и кустарником – где же они своё миллиардное население прячут?
Про камбуз это Гранин лихо сказал. К закатному времени подошли к пограничной заставе и ткнулись в берег. Моряки с баржи вытащили примус, поставили закопченное ведро и начали заправлять варево. Нам со Шлыковым досталась ещё более ответственная работа – разобраться с трофеями. Ну, мне-то это дело привычное – отец охотник. А Лёха поиздевался над убитой уткой. Я уже палил паяльной лампой ощипанную, а Шлыков:
- Может, с неё шкуру спустить – и палить не надо?
- Учись, салага, - посоветовал мичман.
Подошли моряки с вельбота, который стоял неподалёку у мостика.
- Пригласите, братцы, пищи нормальной поесть.
Вытрясли в ведро пару банок тушенки и каких-то круп из мешочков.
Нормальная пища пахла дымом, была пересолёна и переперчёна, но удивительно вкусна.
- Молодые? – спросил старшина вельбота Виктор Коротков. – Земляки есть?
- Из Челябинска призывались, - ответил за двоих, так как Лёха, поужинав, продолжил издевательства над покойной птицей.
- Опа-на! – взликовал Коротков. – Земляки. Я из Магнитки.
- Витёк, спой, - попросили баржисты.
Старшине вельбота принесли гитару. Коротков тронул струны и запел тихо-тихо, грустно-грустно. Эту песню он сам сочинил, и Вы наверняка её не слышали. Мотив я передать не смогу, но слова…. вот они:

Грустит моряк, не спит моряк, и сны ему не снятся:
Письмо давно ушло в село – ответа не дождаться.
Из-за тебя покой и сон моряк теряет – слышишь?
Он сел тебе письмо писать, а ты ему не пишешь.

Приедет он в родной район под осень на попутке.
Пройдёт твой дом и не зайдёт, друзей услышав шутки.
И снова ты по вечерам гитару его слышишь.
Он снова сел тебе писать, а ты ему не пишешь.

Хорошо грустить у костра - сиё мероприятие с детства обожаю. Куда-то улетают все беды и невзгоды, остаётся одна светлая и святая грусть, которая так роднит русские души.
- Пойдём, земляк, ко мне ночевать, - обнял меня за плечи Коротков. – На этой барракуде всё пропахло маслом.
Мы справили все дела и улеглись втроём на двух матрасах на дне вельбота. На берегу Лёха пыхтел над паяльной лампой, наконец-то лишив утку перьев.
Вельбот – это дровяное создание с небольшим двухцилиндровым дизелем и реверсом для смены направления вращения винта. Вал от дизеля к редуктору ещё чем-то прикрыт, а после него открыто вращается до опорного подшипника, через который уходит под днище и крутит винт. Техника прошлого века – чуть зазеваешься и намотаешь штанину на валолинию. Ни кают, ни рубки. Носовая часть прикрыта брезентовым пологом. Под ним мы и ночевали беспечно. Почему беспечно? Так ведь, до полувраждебного Китая едва ли полсотни метров, а у нас ни часовых, ни вахтенных.

[santehlit]

Проснулись с восходом солнца. Оно прижало туман к воде, позолотив верхушки деревьев. А потом, выпрыгнув из-за кромки леса, набросилось на дрожащее марево и порвало в клочья. Обессиленный, туман лёг на воду бесследно и росой на вельбот.
Что ни говори, а ночи в апреле ещё зябкие. Меня ребята в серёдку положили – мне хорошо, тепло, а они поворочались – то один бок об меня согревают, то другой. Выбрались из-под полога, тут и увидели китайцев – с удочками на противоположном берегу. Их было трое – старик с бородкой клинышком и в такой же шляпе, мужик средних лет (мордоворот китайского масштаба) и юнец тощеногий пятнадцати лет.
- Смотри, зёма, фокус-покус, - Коротков свистнул по-разбойничьи, воздел к небу кулаки и потряс ими.
Действия, прямо скажем, двусмысленные. При большом желании это можно было растолковать и так – привет, камрады! По крайней мере, старик так и понял – он закивал головой часто-часто, макая бородёнку между колен. В избытке братских чувств помахал нам ладошкой. Тот, чья морда была шире узких плеч, только головой дёрнул – будто комара с шеи прогнал. А малец подпрыгнул, заплясал, заверещал – то зад к нам повернёт и похлопает, то рожи кажет, то язык. Мог бы и не напрягаться, выкидыш культурной революции.
Когда выводили баржу на стремнину, Гранин такой вираж заложил, что побежавшая волна смыла китайцев с их полого берега.
Вошли в Сунгачу. Берега стали ещё ближе, повороты круче. Гранин сам встал за штурвал и разогнал посудину до предела возможного – иначе не впишешься. По нашему берегу, то скрываясь в кустах, то вновь появляясь на чистинах, бежал оленёнок с черными пятнами на желтом крупе. Долго бежал, будто соревнуясь. Я зашёл к Гранину в ходовую рубку.
- Это кабарга, - пояснил мичман. – Ох, и любознательные же создания.
Об охоте и не помышляет командир, знай себе, накручивает – то влево вираж, то вправо. От усердия испарина на лбу, сбился в локон промокший чуб.
В виду Номомихайловской заставы баржу атаковал ледоход. Каким-то чудом успел Гранин узреть, что на нас надвигается за следующим поворотом – успел и ход сбросить, и приткнуть баржу к берегу. Моряки едва успели завести концы на берег и ошвартовать посудину, как шипя и ломаясь, с грохотом на её борт обрушилось ледяное месиво. Разнокалиберные льдины, то погружаясь в пучины, то высовываясь клыками исполинского чудища, неслось вниз по течению, тараня баржу, в струны вытянув её швартовые. Посудина гудела утробно от ударов под ватерлинию.
- Только бы винт не сорвало, только бы руль не погнуло, - как молитву бормотал Гранин.
Ледяное месиво, обогнув корму, закружилось в воронке у противоположного борта. Натяжение швартового троса ослабло. Передний край ледохода понёсся вниз по течению и скрылся за поворотом Сунгачи. Опасность, быть сорванными со швартовых и захваченными в плен ледоходом, миновала. Отдельные удары по корпусу ещё сотрясали судно, но стали привычны настолько, что мы не спеша попили чаю из термоса, намазав масло на хлеб.
- Вот, моряки, - сказал Гранин, обращаясь к нам с Лёхой, - какие сюрпризы преподносит иногда ваша Ханка – с ней надо ухо держать востро.
Ледоход длился около трёх часов. Когда вода очистилась, баржа причалила к Новомихайловской заставе. Гранин спешил, не желая здесь ночевать - его ребята подняли из трюма бочки с дизельным маслом и оставили на берегу вместе с нами. Моряки с прикомандированного «Аиста» нам сказали – топайте на заставу.
Лёха спросил у дежурного сержанта, можно ли лечь. Тот указал свободные кровати. Шлык тут же завалился спать – сказывалось ночное единоборство с покойной птицей. Я послонялся по казарме – все заняты своими пограничными делами, и никто не загорелся желанием покормить двух несчастных путешественников. Прилёг покемарить.

[santehlit]

Проснулся от чьего-то внимательного и недоброжелательного взгляда. Некий ефрейтор пялился на моё лицо. Не найдя в нём ничего позитивного для себя, он уже потянулся лапой к одеялу с явным намерением сорвать его с меня, но зацепился взглядом за табурет. На нём аккуратно - как учили в Анапе - была сложена моя верхняя одежда. Вид тельника и бескозырки смутили его. Он почесал затылок, потом сделал разворот оверштаг (на 180 градусов) и пнул панцирь кровати по соседству через проход.
- Подъём, черпак, картошку чистить.
Ефрейтор ушёл, а черпак начал одеваться, явно разобиженный. Увидев, что я не сплю и наблюдаю за ним, спросил:
- У вас такие же порядки?
- Не знаю, - пожал плечами. – Мы ведь с учебки едем.
Солдат ушёл. Я огляделся. За окнами ночь. В казарме горел дежурный огонь, спали пограничники, но многие кровати были заправлены – должно быть, хозяева в наряде. Встал, оделся и вышел из спального помещения. Соседа-черпака нашёл на кухне. В гордом одиночестве чистил картошку.
- Есть ещё нож? - вызвался помочь, так как спать совсем не хотелось, а вот есть – ещё как.
- Есть. А закурить?
Я прикурил сигарету и сунул черпаку в рот – руки его были сырыми. Сам покурил и взялся за нож. Два ведра картошки, лишившись кожуры, перебрались в аллюминевый бак.
- О-па-на! – в дверях вырос давешний ефрейтор. Он хотел что-то сказать, но, вид моего тельника и ножа в руке, сбил его с мысли. Поскрёб пятернёй затылок, отыскивая нужные мысли, и изрёк:
- А не пожарить ли нам картофанчика, мужики?
Жарил он сам. Жарил умело и ладно заправил - запах с ума сводил. Хотелось с рычанием наброситься на сковороду, когда она с плиты перекочевала на стол, но умял свои страсти и пошёл за Лёхой. Того будить – бесполезные хлопоты. Он ворочался и мычал. Причём, я уговаривал его шёпотом, а он отбрыкивался в полный голос. Наконец из дальнего угла прилетела подушка:
- Идите к чёрту!
И я пошёл, но на кухню к ароматной, с луком и свиной тушенкой, картошке. Ефрейтор что-то знал о нашей судьбе:
- Вы не торопитесь - завтра за вами придёт малый катер из Камень-Рыболова. В ночь он не рискнёт, значит, пришлёпает не раньше обеда. Отоспитесь.
Меня раззадорили вчерашние китайцы.
- А вы здесь рыбачите?
- Только на удочку, когда есть время свободное. У соседей – сети, морды, перемёты. Каждый день проверяют. У них вообще странная служба какая-то. Застава за рекой напротив нашей. Только они там не живут. Приезжают каждый день: четверо на лодке – сети проверять, остальные в волейбол играть. Рыбу сварят, ухи напорются – и спать. К вечеру опять снасти проверят и домой. Только, скажу я вам, всё это демонстрация. Лежат у них солдаты в секретах – чуть только сунешься, тут как тут. Против нашего отряда стоит особая тигровая дивизия – тысяч около двухсот. Все мордовороты – я те дам.
- Видел я вчера тигра саблезубого – щёки шире плеч.
- Вам, морякам, вообще с ними дружить надо – не ровен час, залетишь на тот берег. Убить, конечно, не убьют. Да и бить, пытая, тоже не будут. Там волком взвоешь и Лазаря запоёшь от пищи скудной. Бедно живут, что говорить. Щепотка риса – дневная норма. В прошлом году занесло каким-то ветром посудину с гидрографами на китайскую сторону, к берегу прибило. Вернули их через неделю – не то чтобы формальности какие блюли – погода не позволяла. С виду вроде довольные, говорят - не обижали. На довольствие поставили по рангу старшего офицера, то есть майора или полковника. Но у гидрографов с такой пищи животы повело. На нашу заставу их передали. Здесь ещё три дня ждали оказии, отъедались. Девчонка среди них была из Владика. Остановишься с ней поболтать – она ничего, разговорчивая, улыбчивая. А потом вдруг схватится за живот и бегом в известное место. Хорошо, если открыто, а если занято...? И смех, и грех.

[santehlit]

- Так как насчёт рыбалки?
- Да будет тебе рыбалка, и удочки будут – ты только червей подкопай.
После завтрака, вооружившись лопатой, пошёл копать червей. Здесь копну, там копну – пусто в земле. Китайцы что ли съели? Лёха бежит:
- Бросай лопату, зё, отчаливаем.
- Катер пришёл?
- Нет, навстречу пойдём.
Мы загрузили пожитки и на прикомандированном к заставе «Аисте» вышли в Ханку. На малых катерах нет никаких средств ориентации – ни компасов, ни РЛС (радиолокационная станция). Поэтому идём ввиду берега и знаем, что не разминемся. В полдень и произошла эта историческая встреча – нас с одного «Аиста» передали на другой. Старшиной на нём ходил Иван Богданов, а мотористом – Володя Волошин. Володя – весенник, ему ещё два года служить. А Ивану до приказа – полгода. Он – главный старшина, мастер по специальности, отличник погранвойск и флота. А из себя – усатый Геркулес, только роста небольшого. Три года с утра до вечера гирьки поднимал – и накачался.
- Качку переносите? – спросил нас. – Тогда шилом в каюту, и чтоб я вас до швартовки не видел.
Как сказал, так и исполнили – спустились в каюту и завалились спать, справедливо полагая, что экзотика Ханки от нас никуда не денется.
Лишь только привальный брус стукнулся обо что-то, Лёха раздвинул дверцы-шторки каюты. Мимо швартующегося за штурвалом Богданова выбрались на кокпит. Вот он Камень-Рыболов. Скалистый тёмный утёс. Справа зелёные бараки флотской части. А перед нами бетонная стенка дамбы и строй сторожевых катеров. Нет, сторожевиков только два, остальные – артиллерийские катера Краснознамённого Тихоокеанского флота. Разница – в одну пушку на корме. Впрочем, два спаренных ствола – это скорее зенитный пулемёт на турели. Такой же и на «Шмеле» есть.
Кому-то мы должны доложиться, отдать предписание. Впрочем, им Лёха сразу завладел – пусть теперь и суетится. Шлык взобрался на палубу ПСКа и пошёл искать, кому доложиться. Я присел на баночку на кокпите и стал ждать развития событий. Однако, появился старшина Богданов и заявил, что совершенно не намерен терпеть более моё присутствие на своей «ласточке». Я перекидал вещи на палубу ПСКа, и сам перебрался. Сел на какой-то ящик на юте с прежним желанием – ждать развития событий. Шли они достаточно непредсказуемо.
Матрос в синей робе остановил на мне свой взор:
- Молодой?
- Пополнение, - говорю: очень не хотелось отзываться на «молодого».
- В футбол играешь?
- Более-менее.
- Ну, играл?
- Играл.
- Собирайся.
- А вещи куда?
- В пассажирку, - он открыл люк на спардеке.
Помог занести рюкзаки и шинели в пассажирку. Я переоделся в белую анапскую робу, на ноги – девственно чистые (по причине неприменения) спортивные тапочки.

[santehlit]

Оставляя без пригляда свой и Лёхин рюкзаки, подумал – будет здорово, если нас оберут здесь до нитки.
С новым знакомцем, который был весенником второго года службы, москвичом и прозывался Валерием Коваленко, мы сошли на берег, потопали к флотским. Валеру тихоокеанцы приветствовали радостно, меня сдержанно:
- Молодой? Играет? Сейчас посмотрим.
Мы были в спортивном городке, на футбольном поле. Желающий посмотреть поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку и встал в рамку.
- Бей!
Я разбежался и врезал по мячу. Удар получился классный – вслед за мячом полетел и тапок. Мяч влетел в один угол, моя обувка – в другой. Флотский только руками развёл, ничего не поймав.
- Парень годится, а обувь нет.
Мне нашли потрёпанные бутсы. На КПП забрались в автофургон и поехали на стадион. Увидел посёлок, гражданские лица и почувствовал себя самовольщиком.
Игра была календарной, на первенство посёлка (или гарнизона?). Против нас бились прапора и офицеры вертолётного полка. Бегать они мастера – не смотри, что по небу летают. А вот с мячом не на «ты» - техники никакой. Освоившись в первом тайме, мы с Валерой создали тандем по правому краю и сделали всю игру во втором. Как только мяч у меня, Коваленко делает рывок, и я выдаю ему точный пас на ход. Играл он здорово – что наш Сашка Ломовцев, только ещё более нацеленный на ворота. Бил из любых положений, и часто забивал. Вертолётчикам три плюхи закатил – отдыхай, пропеллеры!
Тихоокеанцы:
- Всё, теперь всегда за нас играть будешь – с Валерой вместе.
Коваленко:
- Если к нам попадёт. Одного моториста ждут во втором звене – они сейчас на границе.
Моего отсутствия на ПСКа никто не заметил. И вещи не тронули. Лёха свои забрал. Он уже получил назначение мотористом на ПСКа-66, побывал в машинном отделении и даже что-то там успел починить. Его старшина Володя Калянов из Питера - а в Ленинграде почему-то ни разу не был и даже не слыхал о таком. Лёха обзавёлся кроватью в кубрике и шкафчиком для личных вещей. А мне предстоит ночлег на баночке в пассажирке. За ужином боцман ПСКа-67 напомнил морской закон:
- Посуду моет самый молодой.
Я хотел было высказаться насчёт другого закона – гостеприимства, например – да промолчал. Хорошо - покормили. Принёс с камбуза бак горячей воды и принялся за мытьё. Делал это не торопясь, тщательно, всем своим видом показывая – ах, как мне нравится это занятие. Притопал Лёха. Он тоже порубал на своём «корвете», а посуду моет очередник.
- Ты, зё, старайся, старайся, - прикалывался он. – Глядишь, погранца заработаешь.
Услышал его боцман Мишарин:
- Нет, за посуду погранца не дадут, а вот за стоящее дело – легко. Ну-ка, подь сюды.
Боцман открыл форпик, извлёк на белый свет кувалду.
- Будем кнехты осаживать. Бей!
Лёха, что было мочи, ахнул по битенг-кнехту на баке. В люке командирской каюты показалась голова мичмана Тихомирова.
- Что происходит?
- Кнехты осаживаем, - сказал Мишарин, лёжа на палубе и заглядывая в форпик. – Вытянулись от швартовок. Давай ещё.
Гром ударов далеко разносился по стальному телу сторожевика. Вскоре собралась толпа зевак и, пряча улыбки, стали давать Лёхе советы и делать замечания.

[santehlit]

- Тьфу, чёрт! – выругался Мишарин. – Лишка. Лишка, говорю, осадили. Придётся вытягивать.
Лёха схватился за приваренный к палубе кнехт и стал тянуть его вверх изо всех сил, хотя и до его тупой башки дошло, наконец, понимание, что над ним прикалывается команда. Во флоте это любят.
А я мыл кружки и после вечернего чая. И на следующий день после завтрака. А после обеда забрался в кузов ГАЗ-66 и поехал на границу, где ждал своей смены дембель Никишка.
Деревня называлась Платоновка. Два сторожевых катера ошвартовались у берега. С одного по сходне буквально слетел старшина первой статьи Никифоров.
- Где твои вещи?
Он подхватил мой рюкзак и шинель, скачками помчался обратно. Я едва успевал за ним по песку, а на сходне безнадёжно отстал. Спустился в кубрик в гордом одиночестве. И совершил первую ошибку – надо было крикнуть с палубы: «Прошу добро». Этому меня обучили в первый же день на 67-м. А я подумал, что за меня всё сказал Никишка, и молча ввалился в кубрик, где сразу же напрягся экипаж – что за фраера им подсунули?
Старшина первой статьи Никифоров уже сунул мою шинель в шкафчик.
- Твой. И кровать твоя, - постучал ладонью по панцирю гамака. – А это твой начальник.
- У-у, сука, - поднёс он кулак к носу старшего матроса Сосненко. – Гляди у меня.
Получилось не грозно, а совсем даже смешно, когда тот задёргал своим клювом. Никифоров подхватил дембельский портфельчик с якорем на язычке и стал обниматься с ребятами, прощаясь.
- Прошу добро! – и топ-топ-топ по трапу. В кубрик спустился дембель с ПСКа-68 Генка Рожков.
- Что, Никишка, готов? Замену прислали? Ты что ль? С одиннадцатой роты? В шахматы играешь? Сейчас обую – сиди, жди.
Рожков умчался за доской. Ребята проводили Никишку, перетащили хлеб из машины, сбились в кубрик меня послушать, но заявился дембель Рожков, и мы расставили фигуры.
- Куришь?
- Курю.
- Боцман, где попельница?
Это он по-хохляцки сказал. Боцман катера, старшина первой статьи Леонид Петрович Теслик подал обрез снарядной гильзы с якорьком на боку. И я совершил вторую грубейшую ошибку – закурил в кубрике, что категорически запрещалось. Боцман на мою наглость беззвучно скрипнул зубами и удалился. Следом потянулся весь экипаж. Остался только комендор Мишка Терехов и сверлил меня взглядом, пожирал глазами. А я положил сигареты на стол, но Рожков, проигрывая, разволновался, захотел выкурить папиросу, которой ни у кого из присутствующих не оказалось. Тогда он залез в ящик с личными вещами старшего матроса Сосненко и ловко, не раскрывая пачки, извлёк спичкой две папиросы.
- Будешь? – предложил мне.
Я закурил. Рожков сунул свой дембельский кулак Терехову под нос:
- Тока пикни.
Потом развеселился, поймав меня на просмотре:
- У хохла не убудет.
Тут и Терехова справедливый гнев на мою беспредельную (беспечную?) наглость сорвал с места и погнал на палубу. Должно быть, искры выбивали из стальных балясин трапа его гады (флотская обувь) – так барабанили. Он, конечно же, доложил толпе о проделке Рожкова и моём участии.

[santehlit]

- Прости, Коля, - сказал боцман моему непосредственному начальнику. – Но я твоего молодого задрочу.

Ваше благородие, господин годок
Ты на мне поездил вдоль и поперёк
Спасибо за науку и домой греби
Не везёт мне в службе - повезёт в любви.

Не удалось боцману меня задрючить. Он сам мне об этом потом сказал – хотел, мол, а теперь не будет, поскольку я парень нормальный и дрочить меня не за что. Сейчас расскажу, как это получилось.
Начало смеркаться, командир сыграл боевую тревогу – длинный такой пронзительный звонок, будто школьникам на урок. Думаете, следом – топот ног, моряки помчались по боевым постам, готовить катер к бою и походу. Да ничуть не бывало – нехотя побросали «бычки» в воду и побрели с ленцой, кто куда. Мы с Сосненко – в машинное отделение. Он сказал:
- Смотри и запоминай.
Прокачал давление масла насосом, включил стартер и запустил ходовой двигатель. Пока он разогревался, Николай запустил дизель-генератор. Над главным двигателем корабельный телеграф. Позвонил, когда стрелка, сделав пробежку по сектору, остановилась, указывая «малый вперёд». Сосненко, продублировав команду, совместил указатели. Переключил рычаг реверс-редуктора в положение «вперёд» и добавил оборотов двигателю. Стрелка тахометра заплясала у первой красной чёрточки. Коля на пальцах объяснил, что эти обороты отвечают команде «малый» ход. Вторая и третья красные стрелки на стекле тахометра соответственно – «средний» и «полный».
- Всё понял? Иди спать, в два часа меня сменишь.
Пробрался в кубрик, ощупью расправил постель в своём гамаке, разделся и лёг. Сон не шёл. Началась сильная качка. Кингстон завыл тираннозавром. В борт гулко бились волны. Всё, подумал, сейчас усну и утону, не просыпаясь. И уснул. И проснулся не на дне Ханки. Коля Сосненко уже разбирал свою постель на рундуке и ругал командира:
- Все люди, как люди, а этот хрен на блюде.
Я спрыгнул с гамака:
- Что случилось?
- Пока ничего, но случится.
- Мы на линейке?
- И не ходили. Слышь, как волны разгулялись. Помудохаетесь сейчас с боцманом.
Я прыгнул в машинное отделение с желанием осмотреться и сделать уборку, но сверху, в люк спардека, боцман машет.
- Пошли якорь выбирать.
Что учудил наш командир, за что ругал его Сосненко? Из Платоновской бухты вышли на простор, а тут волна. Мичман Беспалов решил - на линейку не пойдём, здесь будем бдеть. И спать завалился. Бросили якорь на самом юру. Боцман, как и я, в два заступает, сменяя командира. А тот в двенадцатом в каюту нырнул и приказал Теслика поднять. Вот Петрович и чертыхается – якорь не держит. Подняли – бросили, подняли – бросили. Четыре раза они его с Колей выбирали, теперь Сосненко спать пошёл, а у боцмана только-только официальная вахта началась. Не спят ещё радист и радиометрист, но первому нельзя на руку больше пятнадцати килограммов, а второй границу зрит в свою РЛС. Так что все якорные страсти на наши с боцманом плечи легли.
Вот мы уже шестой раз цепь стравили и присели отдохнуть на люк форпика.
- Как ты, - спрашиваю, - определяешь, что сносит?
- Легко, - отвечает. – Если качка килевая – держит якорь, бортовая – несёт нас к чёртовой матери.

[santehlit]

Первую границу он отходил стажёром под командой каплея Кукина, замполита группы. Во второй раз вышел полновластным (полноответственным?) командиром. А тут и меня подвезли в Платоновку. Ко мне он благоволил, наверное, потому, что мотылей (мотористов) все уважают. Но я не ответил ему взаимностью – глухое чувство неприязни возникло фактически сразу (с той памятной штормовой ночи) и до конца всей службы осталось. Ни разу не дал он повода в нём усомниться. Возвращаемся в базу с границы, а он, молодожён, сучит ногами по мостику и возбуждённо поёт:
- Скоро база, подъе…ся! Скоро база, подъе…ся!
При всех упражнениях в словоблудии никак не могу подобрать цензурный синоним беспаловскому выражению о том, что он тотчас же сделает с женой (или вместе с оной). Но зрелище сиё – любовный танец самца шимпанзе в отсутствии самки – зрелище само по себе неприглядное. Я поначалу жалел незнакомую мне молодую женщину – достался урод! И кто тебя, дурочка, замуж-то гнал? Неужто больше не нашлось никого – даже самого завалящего? А как увидел Тараканиху, подумал – так вам обоим и надо. Нет, братцы, согласен на любую половинку женщины – красивую или умную. Но чтоб ни одной – пусть с такой Таракан живёт.
Давал ему возможность исправить свой образ в моих глазах, но он ею не воспользовался. Подхожу как-то, говорю:
- Товарищ командир, научите с картой работать, девиацию считать, курс прокладывать.
А он:
- Зачем тебе?
- Хочу всё знать - все специальности на катере освоить.
- Ишь, чего захотел! Иди маслопупь (то есть масло под пайолами брюхом…).
И это отец-командир! Да таракан он стопроцентный – без поправок и скидок!
Теперь об экипаже.
Мой старшина Сосненко Николай Николаевич - замечательным хохол, родом из-под Симферополя. Самая главная его черта – разумность. Действительно, к чему напрягаться, бежать выполнять приказ командира, если он дурацкий. Хохол повернётся на другой бок, улыбнётся и промолчит. Таракан рукой машет:
- Ты, Сосненко, ленив до безобразия.
Но это была неправда. Просто он знал цену нашему командиру и всей его суете.
Работал в машинном отделении исключительно в белой галанке. Говорил:
- Мастер рук не замарает.
Но до мастера ему было далеко - дальше, чем до Китая пешком. Он имел второй класс по специальности, и, чтобы получить первоклассный значок, надо было гнуться перед командиром. А это, говорил Коля, ему врачами противопоказано. Вот и рисковал своей парадной формой №2, намекая кому-то не очень умному, что давно созрел для присвоения высокой квалификации.
Был такой случай. Заловил меня командир в рубке и ракетницу суёт – почистить! Сел на комингс, чищу. Сосненко подходит, берёт у меня оружие:
- Гнёшься, собака. Сейчас выкину за борт, и пойдёшь ты в дисбат.
Махнул над леерами, а ракетница, как ружьишко охотничье переламывается и разбирается. Ствол от рукоятки отцепился и бултых в воду. Сосненко отдал, что осталось, руки в карманы, прочь пошёл, и не расстроился.
Беспалов летит:
- Где ракетница?
Я заикаюсь - так, мол, и так, обранил ствол в воду, товарищ командир.
Таракан брови сдвинул, усы ощетинил: