Смерть Чернова. Ист. рассказ.

[Квинт]

Исторический рассказ,стилизация. Начало цикла про барона Унгерна. Потому важно услышать мнение: насколько удалось создать атмосферу того времени, насколько правдивы и жизненны характеры героев....

Смерть Чернова

«Вещи и дела, аще не написании бывают,
тмою покрываются и гробу беспамятства предаются,
написании же яко одушевленнии..»

История гибели прапорщика Чернова столь же проста, сколь и ужасна. Но, по моему разумению, она все же не стоит забвения. Слишком многое сплелось тут воедино в один роковой узел. И если я, есаул Макеев, бывший адъютант барона Унгерна фон Штернберг, командира знаменитой Азиатской конной дивизии, решился поведать ее, то лишь потому, что и сейчас, спустя столько лет, картина его страшной смерти стоит у меня перед глазами так же отчетливо, как если б это было вчера.
Оговорюсь сразу: прошу моих читателей не быть излишне взыскательными и строгими, поскольку способности мои к писательству более чем скромные. Человек я простой, военный; рука моя более привычна к револьверу и шашке, чем к перу и бумаге. Во время службы в штабе мне приходилось в основном иметь дело с хозяйственными документами и отчетами, которых, правда, было не так чтоб и много: барон, как поклонник настоящего, живого дела, ненавидел их и при первой возможности отправлял в огонь. Собственно говоря, и в адъютанты я попал случайно.
Помнится, мы стояли тогда на речке Керулене, после нашей первой, неудачной попытки взять Ургу. Валил крупный снег, небо все было в серых тучах; я спокойно сидел в юрте у своего приятеля и пил душистый зеленый чай. Поначалу, как только отступили от Урги, в дивизии царил голод. Но «дедушка» ( так называли барона все в дивизии за глаза, несмотря на вполне молодой еще возраст), само собой, нашел выход. Он отправил сотню хорунжего Хоботова на тракт Урга-Калган с приказом, – все караваны заворачивать и отправлять на место нашей стоянки. И вскоре появились у нас и чай, и крупа, и соль, и сахар, и даже жареные курицы, шелка и шампанское.
Так вот, я сидел и наслаждался относительным покоем, как вдруг снаружи раздалось громкое:
- Есаула Макеева к начальнику дивизии!
А, доложу я вам, нрав у «дедушки» был таков, что внезапный вызов, как правило, не предвещал ничего хорошего. Рука у меня поневоле дрогнула и едва не расплескала горячий чай. Моментально вскочил я на ноги, нацепил шашку, маузер. И покатился.
- Честь имею явиться, ваше превосходительство! – рявкнул я, войдя в темную юрту барона.
Высокая, сухая, широкоплечая фигура поднялась с кошмы и подошла ко мне вплотную. Совсем близко я увидел худое лицо аскета, с казачьими вислыми, растрепанными усами, огромным лбом и глубоко запавшими, страшными, тигриными глазами. Унгерн вперил в меня свой взор, нечеловечески проницательный, пронзающий насквозь, как удар штыком, ломающий чужую волю, как удар лошадиного копыта ломает сухую ветку.
Барон помолчал какое-то время, глядя мне прямо в глаза этим своим дьявольским взглядом. Честное слово, мне стоило немалых усилий, чтобы выдержать его. Потом Унгерн повернулся и пошел от меня к противоположной стене юрты, заложив за спину руки и пошевеливая тонкими пальцами.
- Ты грамотный, Макеев? – спросил он вдруг, остановившись и глядя на этот раз мимо меня, куда-то в угол.
- Так точно, ваше превосходительство! Грамотный.
- Ну, так книгами ведать будешь, - бросил барон. – Адъютанство, значит, примешь. Понял? Ружанский, скотина, убежал. Так ты вместо него. А мерзавца этого, как поймаем, повесим. Уразумел?
- Так точно, ваше превосходительство! Уразумел.
- Смотри у меня! Канцелярию не смей разводить. Выпорю. Ну, вались. Палатка рядом.
И кивком головы барон отпустил меня. Так я сделался его адъютантом, и оставался им до самого конца, до того рокового дня, когда дивизия, прежде безоговорочно преданная своему начальнику, взбунтовалась и фактически выдала его красным. Но до этого было еще далеко, больше года…
А тогда я вышел из палатки, ошеломленный свалившимся мне на голову назначением, и отправился было к себе, собирать вещи. Но тут увидел я страшную картину: по лагерю, между палатками, ехала группа монголов-чахар и тибетцев, недавно поступивших к нам на службу. А между ними тащились на веревках пятеро человек русских, в стареньких офицерских шинелях с сорванными погонами, избитые, в крови. Руки у них были связаны, конец каждой веревки держал тибетец, и поддергивал его время от времени, заставляя пленного идти быстрее. А иногда монголы начинали стегать их своими плетьми, в концы которых вплетены были свинчатки, и люди корчились, как червяки, под их тяжелыми ударами.
Странное дело, - они сносили это молча, без стонов и крика. Лично я склонен думать, что души их так окаменели в предчувствии скорой смерти и ужасных мук, что те побои им в этот смертный час и вовсе не были страшны, они их толком и не чувствовали.
Всадники подъехали к палатке, и хорунжий Тубанов, командир тибетской сотни, бросил мне нахально, не слезая с коня:
- А ну, паря, позови «дедушку»! Мы подарок ему привезли. Он порадуется.
И он повернул голову к тибетцам и сказал что-то на их варварском языке, а те дружно загалдели в ответ, загоготали.
Страшные люди были эти тибетцы, дикие, свирепые, на хороших конях, увешанные оружием. Помнится, когда только прибыли они к нам, казаки все ходили в гости, дивились, как они едят свою болтушку «цзампу» и пьют из человеческих черепов, края которых заделаны в золото и серебро.
Я повернулся и, войдя в юрту, доложил об их прибытии барону. Тот быстро схватил свой всем известный ташур, длинную бамбуковую палку, с которой он никогда не расставался, и выбежал наружу. Тубанов уже слез с коня и ходил рядом, разминая ноги.
- Ай, молодец, Тубанов! – сказал барон быстро, подойдя к нему и дружески обняв. – Поймал мерзавцев? Ай, красавец! Где взяли? Как?
- Далеко. Верст за двести успели уйти на восток, - говорил Тубанов, лоснясь улыбкой. – К своим хотели добраться. Но дураки: решили, что следы запутали, и спать улеглись. Лошадей стреножили, а сами задрыхли сусликами. Ну, мы налетели, угнали табун. Куда им деваться? Они на ближайшую сопку бросились, заняли круговую оборону. Три дня отстреливались, пока патроны не вышли. Тогда мы в атаку пошли. Всех порубили, а этих вот живыми взяли. Тебе, Джанджин-нойон, в подарок привезли.
Честное слово, если бы какой-нибудь живописец захотел выписать портрет некоего жуткого разбойника, Ваньки-Каина, то натурщиком непременно должен был взять этого самого Тубанова, ходившего у барона в любимчиках. Более дикой, наглой, преступной и энергичной рожи мне в жизни не приходилось видеть, - а видал я их, кстати говоря, немало. Был он бурят, с четырьмя классами церковноприходской школы за спиной, коренастый, ловкий, подвижный, сильный, весь какой-то подбористый и хваткий. В лице его, казалось, не было ни одной черты правильной; а когда он улыбался, как сейчас, то из-за толстых, негритянских губ появлялись ослепительно белые, кривые и острые, как у собаки, зубы.
Барон отвернулся от него и посмотрел на понурых пленных. Были эти несчастные бывшими казачьими офицерами оренбургского войска, служившими в составе нашего Анненковского полка. «Дедушка» относился к ним крайне плохо, с чудовищным пренебрежением, поскольку всех, кто служил ранее у Колчака, считал разложившимися социалистами и предателями. И вот они, измученные его придирками и гонениями, задумали бежать в свои части, на восток, в Приморье.
- Мерзавцы! Негодяи! Предатели Родины! – не говорил, а шипел сквозь зубы барон. – Россия погибает, а они бросили своих соратников по оружию! Вздумали шкуру свою спасти? Да вы хуже красных! Те, по крайней мере, открытые враги Отечества. А вы…Офицерское отребье, мразь!
И он довольно долго еще высказывался в таком же роде, пересыпая свою речь матерной бранью. Тубанов ухмылялся во весь свой зубастый рот, слушая его.
- Кончить их! – наконец, отдал барон приказание, которого давно уже все ждали, - и конвоиры, и пленные. – Только прежде выпороть ташурами, так, чтобы никому впредь неповадно было! Три дня пороть, а потом вздернуть!
И скрылся в своей юрте.
Приказание его исполнили в точности. Три дня бывших офицеров били, так, что спины их превратились в кровавые лохмотья. А потом, истерзанных, полуживых, притащили к речке и повесили на невысокой липе, рядышком, всех пятерых. Там они болтались, по соседству с прорубью, куда водили поить лошадей, двое суток, на страх всем.
Возможно, иной читатель скажет: и как вы могли служить столь сумасбродному и свирепому человеку? На это я отвечу: а куда было деваться? На северо-запад было попавшее в лапы красных Забайкалье, куда путь любому из нас был заказан. Мы находились в Монголии, где хозяйничали революционные китайские гамины. Остатки колчаковских частей под командой атамана Семенова собрались в Приморье. Уйти от барона было невозможно. Расправа с анненковцами показала это наглядно. Что же оставалось делать? Устроить мятеж? Сместить Унгерна? Но костяк Азиатской дивизии составляли забайкальские казаки, беспредельно преданные своему командиру, и инородцы. Здесь были буряты, монголы из провинции Чахар, татары, баргуты, тибетцы, и даже японцы, в отряде Хироямы. Надеяться на то, что они поддержат при случае возмущение против барона, в то время никак нельзя было. А монголы – те вообще преклонялись перед ним, считая реинкарнацией великого Чингисхана.
В дивизии Унгерн пользовался непререкаемым авторитетом. Его удивительная храбрость, баснословная жестокость, решительность, проницательность и умение находить выходы из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций, создали ему необычайную ауру. Я знаю твердо, что не нашлось бы в войске ни одного человека, который не трепетал бы при виде этой худощавой, но крепкой фигуры в синих брюках, китайском вишневом жилете и старой белой папахе, не сгибался бы мысленно под взглядом фанатических, страшных глаз.
Однако вернусь к своему рассказу. Несколько дней после казни несчастных анненковцев прошли спокойно. Чтобы войско не разлагалось от вынужденного безделья, барон решил занять его работой по обустройству лагеря. На берегу реки, на склонах невысоких гор шумел густой лес. Нарубили бревен, построили сотенные помещения, поставили отличную баню, провели идеально прямые, чистые дорожки и принялись варить мыло, в котором у дивизии был недостаток. До обеда в сотнях вели занятия.
В те дни к нам со всех сторон приходили целые караваны беженцев. Из Урги, Троицкосавска, Новониколаевска и других городов ежедневно группами и поодиночке приезжали офицеры с семьями, чиновники, купцы и просто интеллигентные люди, спасавшиеся от ужасов красного террора. С одним из таких обозов прибыла и чета Голубевых.
Он – бывший судейский чиновник, статский советник, позже интендант у Колчака, солидный, высокий, крупный, с серебряными нитями в приглаженных волосах и небольшой, тщательно расчесанной бороде, в золотом пенсне. А она – настоящая русская красавица: высокая, с замечательной фигурой, с очень белой и нежной кожей, прекрасными волосами и огромными, орехового цвета глазами, оттененными длинными, густыми, загнутыми кверху ресницами. Вестовой барона, хорунжий Женька Бурдуковский, которого все за глаза звали попросту «Чайником», сладострастный мерзавец, растлитель, садист и убийца, увидев ее, прямо кругами заходил, словно коршун, стерегущий добычу. Он как будто нюхом чуял, что скоро, скоро они попадут в беду.
Собственно, виноват во всем сам господин Голубев. Самоуверенный, надменный и, судя по всему, не слишком умный, он держался на приеме у барона, как будто у себя в суде или же в интендантском управлении. Говорил долго, цветисто, и все поучал генерала, как ему стоит поступать в том или ином случае. А этого наш «дедушка» терпеть не мог. Крепился он, крепился, а потом встал, вышел из юрты и приказал Бурдуковскому:
- Выпороть этого идиота! Вложить ему немного ума! Тем более что он из интендантства, а, следовательно, мошенник.
И высекли беднягу изрядно. Жена его возмутилась, услышав про приказание барона, вспыхнула, влетела к нему и наговорила дерзостей. Надо знать отношение барона к женщинам, чтобы представить его реакцию. В общем, без долгих слов, отхлестали ташурами и ее. И отправили потом – его рядовым в полк, а женщину подальше от бароновых глаз, в обоз к раненым. Там она и встретила Чернова.
Был этот Чернов в своем роде личностью незаурядной. Огромного роста и отличного, атлетического сложения, красавец мужчина, жгучий брюнет, с густыми усами и холодным взглядом голубых глаз, он служил в свое время полицмейстером одного из городов восточной Сибири. Нрав у него был крутой, под стать барону. В дивизии он объявился незадолго до первого похода на Ургу. Во время неудачного штурма города Чернов, командуя полусотней, проявил себя как командир бесстрашный, хладнокровный и решительный, был дважды легко ранен, но остался в строю, и тем заслужил расположение барона. И после того, как дивизия ушла на берега Керулена, барон назначил его комендантом базы, где отдельно от войска содержались все раненые, обмороженные, и все женщины. Туда и приехала Голубева.
Шло время. Дни, насыщенные учениями и работой, летели быстро. Вскоре в лагере собрался большой съезд монгольских князей. Съехались самые известные нойоны, со всех хошунов Внутренней Монголии, и порешили вместе с войском барона пойти на Ургу, освобождать «живого бога» Хутухту Богдо-Гэгэна, из китайского плена. Там барона провозгласили Бурхан Цаганом, «белым богом войны», и с тех пор он везде и всюду ходил в монгольской одежде – ярком шелковом желтом халате, украшенном красными свастиками Чингисхана, в лиловом кушаке и монгольских мягких сапогах с загнутыми носками, «гутулах». С этого дня мы в дивизии стали готовиться к новому походу.
Порой, когда все шло хорошо, на барона находили минуты доброго, спокойного настроения. И тогда он, бывало, подолгу разговаривал со мной за чашкой чая или мягкого ликера «пиперминт». Многое узнал я во время этих бесед о его прежней жизни, и о его взглядах на происходщие в России события. Человек он был, вне всякого сомнения, оригинальнейший.
- Я принадлежу к очень древнему и известному роду рыцарей, - говорил он своим глуховатым басом, сидя с чашкой в руках и глядя на огонь светло-голубыми глазами. – В жилах моих предков текла кровь Аттилы. Один из Унгернов сражался под начальством Ричарда Львиное Сердце и пал под стенами Иерусалима. Генрих Унгерн фон Штернберг, прозванный «Топором», был странствующим рыцарем и бился на турнирах по всей Европе, до тех пор, пока в Кадесе кто-то не разрубил ему двуручным мечом шлем вместе с головой. Ральф Унгерн был знаменитым морским пиратом. Морским разбойником был и мой дед; он собирал дань с купцов в Индийском океане до тех пор, пока англичане не схватили его и не выдали Российскому правительству. Восемнадцать поколений моих предков погибли в сражениях, и я должен последовать их примеру. Ибо, что может быть прекраснее на свете, чем очищающее пламя войны?
Он смотрел на меня задумчиво, и мне казалось тогда, что более интеллигентного и умного лица я в жизни не видел. Только необыкновенный блеск глаз выдавал в нем в эти минуты беспощадного и неукротимого фанатика.
- Без войны человечество вырождается, - продолжал он. – Я пойду на Ургу не только потому, что там томятся наши соотечественники и хозяйничает китайское революционное отребье. Войско должно воевать, а иначе оно закиснет. И это – главная причина. Идея? Это все ерунда. Это в последнее время выдумали, что воевать надо за какую-то идею. У меня в дивизии шестнадцать азиатских национальностей. У них психология иная, чем у белых. Они высоко ставят верность, и им просто нравится воевать. И потому я считаю, что желтая раса сильнее белой. А из всех народов самый антимилитаристский – это русский. Эти будут драться лишь в том случае, коли жрать нечего.
По политическим взглядом барон являл собой убежденного монархиста.
- Сейчас должно вернуться время монархий, - говорил он. – Везде будут одни монархии. Иначе нельзя, человечество погибнет. Нужна монархия и вера в Бога, или конец.
Роман Федорович был очень образованным человеком, и во время разговора, особенно ежели увлечется, легко переходил с одного языка на другой – с русского на французский, потом на немецкий, на английский. Кое-что я понимал, так как, слава Богу, окончил гимназию. Но порой мне приходилось трудновато…Многое из того, что он мне рассказывал тогда, я по горячим следам заносил в свой изрядно потрепанный полевой блокнот, на память.
Барон был поклонником всего азиатского, и убежденным буддистом.
- Всю свою жизнь я посвятил войне и изучению буддизма, - рассказывал он. – В Забайкалье я пытался создать орден военных буддистов. Мне удалось собрать вокруг себя примерно триста человек, которые потом геройски проявили себя во время Великой войны. Сейчас они, к сожалению, почти все погибли. И в России надо бы создать такой орден для борьбы с революцией. Ибо эволюция приближает нас к божеству, а революция – к зверю. Революция – это ужасно…Русский мужик дик и подозрителен по натуре своей. У него нет никаких светлых идеалов, он омерзительно прагматичен, низок, примитивен, как животное. Посмотри на наших казаков. Это же вылитые звери. С ними только палкой и можно разговаривать! А русские интеллигенты всю душу свои отдали мнимым идеалам. Они способны только на критику, но не на творчество. Как и мужики, они ни к чему не привязаны. И воли к действию у них нет. Они только говорят, говорят, говорят…Их мысли и настроения рождаются и умирают вместе с брошенными на ветер словами, не оставляя никакого следа.
Вот почему я верю, что Желтая раса – наша спасение. И в Священном Писании это сказано, только забыл, где…Моя цель – создание великого Срединного государства, которое объединило бы все кочевые племена. Поэтому я обращаю свой взор на восток, в Монголию. Здесь в людях еще остался героический дух воинов. Они способны воевать, как рыцари Средних веков, ради радостей самой войны, из жажды подвигов. Ты знаешь, есаул, мне была открыта в детстве любая карьера, самая лучшая. Но я всегда хотел стать военным. И, когда заполыхала Великая война, клянусь Господом, это время стало самым счастливым в моей жизни…
Во время войны барон в дивизии генерала Врангеля командовал сотней. Там он совершил много подвигов, получил Георгия и золотое оружие. Там же подружился и с будущим атаманом Семеновым. Вернувшись после революции в Даурию, они первыми разожгли огонь восстания против большевизма. Об удивительной храбрости барона рассказывали легенды. Все-таки это был удивительный человек! Он и ужасал меня, и подчинял себе, и очаровывал. Он напоминал мне Цирцею, превращавшую людей в свиней. Он был одинок и недоступен, а мы все вокруг были послушными орудиями в его руках. И с этим ничего нельзя было поделать.
Между тем события шли своим чередом. Женька Бурдуковский несколько раз ездил в обоз, якобы по делам, но на самом деле – чтобы приволокнуться, в своей обычной скотской манере, за красавицей Голубевой. Однако продолжалось это недолго. Как-то раз он вернулся из своего вояжа хмурый и злой, с огромным «фонарем» под глазом. Казаки рассказали потом, что госпожа Голубева пожаловалось коменданту на приставания нашего «Чайника», который, по правде говоря, был вылитой Квазимодо и душой, и телом. Хотя тут я не совсем прав: душа у того горбуна была человечная, добрая…В общем, Чернов встретил Женьку и поговорил по-свойски. Результатом разговора и стал «бланш» преизрядных размеров. Бурдуковский вроде как кинулся на Чернова с шашкой, но тот вырвал ее из рук и так двинул его кулаком по наглой харе, что хорунжий моментально слетел с катушек. От барона эту историю Чайник скрыл, потому что Унгерн выпорол бы обоих. Животную натуру своего вестового Роман Федорович знал преотлично; а надо сказать, ничто не могло быть более омерзительным для героического характера барона, чем низменные инстинкты в человеке. Женька это превосходно понимал, не раз проверив на своей шкуре, и потому затаился до поры до времени, выжидая своего часа. И вскоре он пришел, этот час.