Клуб любителей прозы в жанре "нон-фикшен"

[santehlit]

Сват мой Колька

Только человек сопротивляется направлению гравитации:
ему постоянно хочется падать — вверх.
(Ф. Ницше)

Он был похож на брата своего – такой же невысокий белокурый крепыш. Только куда ему до настоящего Евы. Володя мог в ладони легко раздавить картошку – сырую, как варёную. Дед у них, Константин Богатырёв, говорили, как цапнет кого за ладонь – всё, считай, без руки человек остался, если не сделает всё, что ему прикажет бывший красный атаман. Володя от него силёнку унаследовал, а Кольку жидковато замесили. Да и ленив он был изрядно, чтобы на стадионе штангой мышцы подкачать. Не играл в футбол, шахматы и теннис - только в карты и лото на деньги. Не потому что падким был – азарт любил, это у них, Евдокимовых, в крови. В короли мечтал попасть, как старший брат, но не тренировал тело к боям, не закалял дух бесстрашного воителя – надеялся в дамки проскочить без пота и крови, как наш уличный Пеле Саня Ломовцев, больше на удачу уповая. И надо признать, многое у него получалось. Вот как Губана – моего извечного недруга и утеснителя – он укротил в первую же встречу.
Губан был на два года старше меня, ну, а Кольки на все четыре. В девятом и десятом классе мы все как-то дружно подались вверх – некоторые прямо на глазах вымахали верзилами, а Губан застрял где-то в четырнадцатилетних подростках - голос, правда, забасил. Те, кто не боялись его, в глаза называли Гномом или Карликом.
Столкнулись мы с ним в нашем бугорском магазине. Кольку он, конечно, не знал, раз видел впервые, а на меня сразу ощерился – куда поперёк батьки?
Колька:
- Выйдем – объясню.
Карлик-Гном-Губан басит:
- Ждите за дверью.
Выходит с булкою подмышкой:
- Какого хрена?
Колька ему тресь по скуле, ну, а я по другой. Губан умудрился сесть на свой хлеб.
- Вы что, орёлики, вконец оборзели?
Зачем я его ударил? Причины были.
Во-первых, застарелая обида, с тех ещё времён, когда Губан ловил нас после школы, троих лермонтовских пацанов, и один выворачивал всем карманы. Давно пора припомнить ему эти унижения, да всё не было повода.

[santehlit]

Во-вторых, Колька - мой гость, приехавший из Пласта, и, как гостеприимный хозяин, я должен позаботиться о безопасности его в Увелке. Брат братом, но до брата далеко – пока доскачешь….
В-третьих, Губан жил на улице Октябрьской, и, стало быть, нам, бугорским, враг.
Вечером на танцах в ДК ко мне подошли ребята из Октябрьской ватаги.
- Слышь, это действительно Евин брат? Позови поговорить.
Мы вышли с Колькой в скверик. Октябрьские сидели на лавочке – в центре Губан.
- Они сидели ровно в ряд – их было восемь…. – переиначил Колька Высоцкого, и к Губану:
- Что, прыщ, неймётся? Ну-ка, встань.
Губан послушно поднялся. Вернее, начал подниматься - Колька отправил его назад резким ударом в лоб. Губан тут же сымитировал отключку - хитрый был.
Октябрьские заахали:
- Кончай, кончай, ты чё? Мы ж поговорить хотели.
Колька руки в карманы сунул, повернулся и бросил через плечо:
- Тогда записывайтесь на приём.
- У секретаря что ль? – скривился кто-то в мою сторону.
Я руки в брюки и через плечо:
- Принимаем после дождичка в четверг.
Что касается драк – тут у нас царило полное взаимопонимание. Право первого удара оставалось за Колькой, вторым летел мой кулак. С некоторых пор пристрастился к мелкому хулиганству и Жека Пичугин. Мы возвращались из Челябинска по субботам (Колька там на сварщика учился в ПТУ) и сразу на танцы. Задирались к незнакомым парням – дня не проходило без рукопашных. Костяшки пальцев на руках не заживали - впрочем, синяков и ссадин на фейсах тоже хватало, а причин, по большому счёту, биться в кровь не было. Колька свой авторитет крепил над молодёжью, ну а мы были на подхвате. В любые передряги лезли без опаски, знали, Ева с нами – победа всегда будет за нами.
Колька не любил поединков. Если кто-нибудь предлагал, выйти один на один, он отвечал:
- Ещё ходить….
И сразу - тресь! тресь!.. – погнали наши городских!
Ну и мы с Женькой тут, бок о бок, как Арамис с Атосом.
Только, скажу, не было в этом никакой романтики, никакого благородства. Колька рвался к власти, используя нас. В глубине души обидно было, что атаманит сопливый ПТУшник, и интеллекты наши, будущих инженеров, возмущались против постоянных и бессмысленных драк. Но Колька-хитрец никогда не совался на танцы, не разогрев прежде компанию спиртным. Ну, а пьяному по колено не только море, но и многие моральные устои….
Впрочем, характер, мировоззрение, устои – всё это, как говорится, дело наживное. Не может человек жизнь прожить и всегда оставаться самим собою – его либо раздавят обстоятельства, либо он, приноровившись к ним, преодолеет и пойдёт дальше, но другим. Казалось бы, жизнь фильтрует – слабые душой идут в шестёрки, кто твёрд характером в лидеры стремится. Если это так, то было б слишком просто. Жизнь сложнее. Встречаешь иногда прежнего знакомца, помнится, в рот заглядывал, рад был услужить, а ныне смотрит свысока чванистым чиновником – что, Толян, жизнь не задалась? И парадокс: чем ниже прежде голова была – тем высокомернее ныне взгляд. Впрочем, это не открытие – давно известный факт.
Душа моя противилась бессмысленному мордобою и власти не хотелось над шпаной, девчат восторженные взгляды за спиной – о, Ева младший! – не увлекали, но что же делать, если мир такой. Даже отец, чей жизненный опыт я не ставил под сомнение, на причитания мамы о моих фингалах, говорил:
- Свои шишки надо собрать. В двадцать лет силы нет, её и не будет. Если в двадцать пять он будет кулаками махать, то я скажу – умом не задался.
А мне было лишь семнадцать, и предстояло ещё три долгих года его набираться.

[santehlit]

Вот случай был такой. Друзья школьные мои Вовка Нуждин и Паша Сребродольский после восьмого класса поступили в техникум и, я заметил, стали задаваться. Прихожу однажды к Нужде – они там струны гитарам рвут и что-то хрипеть пытаются ломающимися голосами. Меня в слушатели усадили.
- Ну, как? – отхрипев, спрашивают.
- Чёрте что, - говорю.
- Сам ты чёрте что, село дремучее – это же «Битлз».
Обиделся, ушёл - тоже мне, городские жители.
Долго не виделись. Потом встречаю на вокзале - электричку в Троицк ждут. Я и сам к тому времени студентом ВУЗа стал. Подхожу с надеждой - теперь-то не будут передо мной носами небо ковырять. Но ошибся: гонору ещё больше – а как же! - они старшекурсники. Стоят, курят, поплёвывают, только что мне не на брюки. Разговор пытаюсь завязать – не клеится. Видать, дружбе нашей окончательный пипец.
Тут Санька Страх (один из шишкарей увельских) подходит:
- Так, ребятки, наскребли мне шилом на бутылку – а то настроение … ни в Красную армию.
Страх авторитет известный - запунцевели мои друзья, трясущимися ручонками снуют по карманам, косятся друг на друга - боятся передать. Страх ведь сказал ясно - не всё, что есть, а только на бутылку.
Смешно на них смотреть. Я мог вмешаться:
- Кончай, Саня, это мои друзья.
И Страх ушёл бы, их не тронув. Но злость пришла - вспомнил, как они дверь в классе держали, когда Смага выбивал мне зуб. Предали тогда, пусть теперь и отдуваются - выкручиваются, как хотят.
Сашка не торопясь, пересчитал деньги, кивнул - хватает, потом обнял меня за плечи:
- Пойдём, Толяха, дербанём. Настроение – выть хочется.
И мы ушли.
Вот что это? Предательство школьной дружбы? Так вроде бы не я её начал хоронить. Не дрогни они тогда перед Смагой, сейчас бы я считал своим долгом их защитить. Как сказано в Писании: воздам по заслугам вам. А нет, чтобы простить.
Сейчас парни, наверное, забыли тот инцидент, а я всё помню и стыжусь.
Но пойдём дальше.
Что категорически отвергал – так это распущенность в половом вопросе.
- Пьём всё, что горит, топчем, что шевелится, - провозглашал Николай любимый тост, и не раз доказал правоту второй части утверждения.
Как-то в гости соседка Валя забежала, а мы с Колькой пили у нас дома вино. Её угостили. Она тяпнула и пригрелась у свата подмышкой. Потом предложила бражки от бабы Груши принести. Колька за ней. Вернулся через час, пьянее, чем ушёл – брюки нёс через плечо. Впрочем, тут ходьбы – дорогу перейти.
Рухнул на диван, рассказывает:
- Завалил, деру, а она в ухо бормочет: «Что ты делаешь…. Что делаешь…. Ведь я Толеньку люблю». Да люби, говорю, ты хоть чёрта лысого – сейчас кончу и уйду.
От этих откровений гадко стало на душе. Что Валя со своей любовью и уступчивостью, что Колька со своей неразборчивостью и полным отсутствием элементарных чувств товарищества (мог бы не трогать девчонку, меня уважая) – противны стали оба.
Пережил этот инцидент, но стал приглядываться к свату.
Нравился он девчонкам - этого не отнять.
Однажды я увязался за одной на танцах – не плохо сложена, липнет, щебечет без умолка – словом, дура дурой. Но формы её манили, да и податливость – надеялся за вечер уломать. На лавочке у её дома присосались губами, слышу шаги по гравию. Оторвался, поднимаю голову - мама дорогая! – над ней топор. Сосед-ревнивец убивать пришёл. Я смотрю – парень моих лет, только крупный, медвежеватый какой-то, раньше не встречал. Должно, придурок домашней отсидки - такой убьет, и глазом не моргнёт.

[santehlit]

- Пшёл отсюда! – рычит.
Против лома, говорят, нет приёма, да и с топором спорить как-то не с руки - ушёл.
В следующий раз пошли провожать тёлку эту уже втроём. Пичуга анекдоты шпарит, Колька третий день после операции аппендицита, хохотать не может – фыркает, морщится и руку прижимает к животу. Сели втроём на лавочку (Колька, понятно, не боец), а Женька в засаде. Вот он, носитель топора. Надо его отвлечь, чтобы Пичуга мог подобраться незаметно.
- Слышь, - говорю, - дружбан, с нами выпьешь? Нальём.
- Пошли отсюда, - рычит. - Спать не даёте.
За его спиной увидел Женькин силуэт. Поднялся:
- Всё, брат, уходим, не ругайся….
Пичуга ему по затылку тресь. Я подскакиваю – бац! бац! – с обеих рук. На Женькино плечо опёрся, подпрыгнул и придурку на спину подошвы опустил. Он, забор палисадника сломав, упал в кусты. Пока Пичуга его пинал, а я топор искал, Колька под шумок удрал с девицей.
Я в будке ночевал у Рыбака. Далеко за полночь сват приползает - стонет, матерится на чём свет стоит. Тянет мою руку к животу:
- Пощупай - швы не разошлись, кровь не бежит?
- Да потный ты.
Спичкой чиркнули, осмотрели его швы – все вроде бы на месте, и крови не видать.
- И оно тебе надо? – спрашиваю.
- Не говори. Дура дурой, и я дурак – будто последний раз бабу имею. А ты её того…?
- Не вдохновила.
- Ты часом не девственник?
- Это позорно?
- Боишься? Может чем помочь?
- Скорее брезгую.
За разговорами уснули.
Задал мне Николай проблему - бросай все принципы, хватай первую попавшуюся и срочно становись мужчиной. Так или не так? Пошёл у меня внутренний спор, началось раздвоение личности. Часть меня соглашалась с Колькой – «…. ты за баб не переживай: они для понта поломаются, а потом говорят – как хорошо!» А другая – тормозила и противилась. Я считал, что в интимной близости мы с прекрасной половиной не на равных. Не зря ведь говорят - мужчина добивается, женщина уступает. И такая постановка вопроса сильно угнетала благородные начала моей души. Я считал - если добьешься, интимности у девушки, то берёшь на себя какие-то моральные обязательства за её судьбу.
- Ты что, дурак? – удивлялся Колька.
- Нет. Воспитан так.
- И ты готов жениться на какой-нинаибудь шалаве?
- Нет. Лучше буду избегать.
- Так ведь давно известно, - весь мир бардак, все бабы б..ди.
- И мать твоя?
- Ты не зарывайся.
Я не зарывался - я всё ещё искал идеал среди прекрасной половины человечества.
Однажды на танцах подошла ко мне симпатичная девушка – личико кругленькое, губки пухленькие, глаза, как у Мальвины.
- Кто тебе этот оранжевый петух?
Я проследил её взгляд. Оранжевым петухом был Колька, пару дней назад перекрасивший волосы в рыжий цвет. Мне стало смешно.
- Считай что брат. Тебе зачем?
- А не люблю я попугаев.

[santehlit]

- Хочешь, чтоб передал ему? А зачем мне говоришь?
- Ты не похож.
- Нравлюсь?
- Не скажу, что нет.
- Позволишь проводить?
- Если не боишься – у меня на зоне друг сидит.
- Ну и пусть сидит – каждому своё. Мы ж с тобою на свободе.
Её звали Надей. Она жила рядом со стадионом, а там была хибарка.…
Когда-то здесь был прокат коньков. Коньки износились (правильнее ботинки?), новых не купили – прокат закрыли. Избушку облюбовали картёжники. Там была печь и электричество.
Впрочем, нам свет был ни к чему - осмотревшись, мы его выключали и целовались. И ещё болтали обо всём на свете. Кольки не было рядом, и никто не нудил мне в ухо: «Чпокни, ну, чпокни же её». Я не наглел и с интересом наблюдал, как возникает, расцветает и зреет чувство в девушке ко мне. Из робкой и зашориной в первые встречи скоро она превратилась в хозяйку хижины и повелительницу. Очень ей хотелось почувствовать себя владелицей настоящей квартиры и женой нежного и внимательного мужчины.
- У меня ноги замерзли, - заявляла она, скидывала обувь и совала мне на колени свои ступни. Я расстёгивал куртку, прятал их под свитер, согревая животом. Ласкал лодыжки, даже не помышляя протиснуться ладонью выше.
Мне нравилось подчёркивать братское к ней отношение. По моему разумению, это должно было скорее подтолкнуть её в мои объятия, чем вороватый поиск эрогенных зон.
Она не спешила, обстановка не способствовала - ни грязный пол, ни засаленный стол не напоминали нам супружеское ложе. Летели недели, уходили месяцы, а мы были также целомудренны, как и в первый вечер.
Любил ли я её? Да нет, пожалуй. Тогда зачем встречался? По принципу - меня зовут, и я иду. Интересно было наблюдать - когда и как она меня из брата перекрестит в любовники. И ещё одна была очень серьёзная причина – отмазка от побоищ. Колька звал меня на танцы, а я не мог, у меня свидание - и с электрички шёл на стадион.
Надюха неизменно ждала в старенькой хибарке – она училась в Троицке, домой возвращалась в пятницу. Пару раз, спеша к ней на свидание, сталкивался со сватом на Стадионной улице. Пожав руки, покурив минут пяток, мы расходились восвояси.
Пришла весна и затопила грязью всю Вселенную. Впрочем, городским жителям, такое невдомёк, а я прикидывал - заглянуть домой за сапогами или попытать счастья пробиться в корочках на стадион. В электричке ехал и размышлял, вдруг вижу – Колька со товарищи вагон пересекают. С некоторых пор завелась у него челядь – в основном сверстники, ПТУ-шники сопливые – охочая до безответного мордобоя и мародерства. Хотя с последним перегнул – деньги и приглянувшиеся вещи они отнимали у ещё живых людей.
Колька свиту вперёд отправил, ко мне подсел.
- Чего сидишь? С нами пойдём – винишко есть.
- Нельзя – у меня контроль.
- Ты - давно хотел спросить - ещё встречаешься с этой шалавой?
- Построже с языком, а то прикусишь.
- Ты дурак?
- Родом так.
- Во-во, я вижу. А ты часом не ослеп – она уж полгода как беременна. Беги, дурень, от неё, если не хочешь загреметь.
- Беременная? От кого?
- Ну, если ты по ней не ползал, значит от меня. Может, ещё кому дала. А ты лопух чокнутый.… В кого такой?
Я сидел раздавленный новостью и не знал, что сказать, как поступить. Да откуда ж я мог знать, что у неё под сердцем зреет плод, если я ей даже шубку не расстёгивал.

[santehlit]

О, Господи, как много грязи на Земле! Куда ж ты смотришь?
А Колька верещал:
- Расплакалась, говорит, женись, а то через милицию достану. Да пусть достаёт. Я ей достану, так достану – через задний проход будет рожать.
Я встал и прочь побрёл, шатаясь, не в силах больше слушать этой трескотни.
Колька негодяй конченный – не оспоришь, но как же Надя-то могла? Вместе с ним водила меня за нос, тайком встречаясь и милуясь за спиной. Глаза мои открылись – я ей нужен был, чтобы привлечь Колькино внимание. Ну и привлекла!
А я-то каков! Возомнил себя философом, наблюдающим развитие чувств девушки. Гадал: когда ж она, когда…, а ларчик просто открывался – для неё я действительно был как брат, брат любимого ею человека. Я и вёл себя так, что ей не приходилось отбиваться от рук моих. А то, что целовались? Ну и что – родственные шутки. С Колькиной сестрой я тоже целовался, будучи у них в гостях. Да в последнее время мы и целоваться с Надей перестали – всё разговоры без конца. Грустной она была в конце зимы. Теперь понятно почему.
На стадион я больше ни ногой. С Надюхой встречи прекратил. Мне это легко далось – обманутым себя считал, а привязанности большой к ней не испытывал. Так – чувство привычки. Да и не стервозная она была – в общении удобна.
В начале лета, рассказали мне девчонки, Надя родила и оставила ребёнка в больнице.
Сообщил это Николаю.
- На сиротство обречён твой, между прочим, сын.
Ни один мускул не дрогнул на лице свата.
- Или твой. Или хрен знает чей. Разве можно на такой шалаве жениться – дитя родного под забор.
Мысли донимали: а что если жениться мне, забрать ребёнка из больницы – по большому счёту, он не чужой, племянником доводится. К Надьке привык - то, что она может отказать, и в голову не приходило: считал её жертвой коварного сватка, а ребёночка она оставила из-за страха стать одинокой матерью.
Стал через подруг искать с ней встречи, а они мне передали новость, от которой напряглась душа. Дружок, о котором она говорила, откинулся с зоны, всё узнал и принародно поклялся отомстить неверной и тому, кто с нею был. По всем приметам выходило, что он меня имел в виду.
Фамилия его Стахорский. Малый чуть моложе и одного со мною роста, по рассказам очевидцев - я-то его прежде и не знал. И это усугубляло моё положение – подойдёт гадёныш неизвестный, сунет перо в бок и удалится, а ты загибайся. Ещё узнал, сидел он за убийство отчима – зарезал подло спящего. Вернулся с зоны худой и злой, на всё способный - перевернул весь Надькин дом, на её родственников тоску нагнал, разыскивая ухажёрку. Колька тоже мог попасть под его финку, но это если только Надя проговорится, а она пряталась в Троицке и домой носа не казала. И сват осиротил Увелку.
Семь бед – один ответ, решил я и в ближайший выходной пошёл на танцы. А нервы были на пределе. На широком крыльце ДК курила, плевалась и материлась какая-то шпана – так, школьники, юнцы. Я мимо проходил, а один дёрнулся спиной ко мне. Ни ножа в руке, ни даже кулаков сжатых не увидел, но, говорю же, нервы на пределе – показалось что-то, и я ему врезал. Кубарем полетел он со ступенек, остальные шарахнулись в сторону. Потом окружили в туалете:
- Ева, Ева, ты чего?
Открыли водку, угостили. Я извинился:
- Прости, брат.
А он:
- Да, ничего.
Головка поплыла – сел на диван, на ножки девичьи поглядываю. Тут Стахорик заявляется. Мне его сразу показали: худой, сутулый, шейка воробьиная, ручки спички – не зря же все угрозы через нож.

[santehlit]

Ему показали меня - царапнул нехорошим взглядом, а потом стали мы сверлить друг друга глазами. Мой вид и взор должен передать ему - иди сюда, я сломаю твою цыплячью шею. Его ухмылка намекала - в твоём брюхе, фраер, явно не хватает пару дыр, сегодня я их наковыряю.
Вырос он передо мною вдруг, у лица махнул рукой:
- Щас, падла, нос оттяпаю.
Что было в ней, я не разглядел, но успел лягнуть его в живот. Стахорик сел на задницу, потеснив танцующих. Посидел ровно столько, сколько потребовалось, чтобы, когда рванулся на меня, на плечах повисли миротворцы. В тот день не дали нам сцепиться.
На следующий он к моему дому подкатил. Правил мотоциклом мужик лет сорока с измождённым лицом и подозрительным взглядом выцветших глаз обывателя мест не столь отдалённых. Сзади сидел Стахорик.
- Сучара бацилльная раскололась, - повел мужик речь сиплым тенорком. – Привезёшь нам того фраерка и отделаешься лёгким испугом.
- Нет, - встрял Стахорик. – Я всё равно набью ему хайло.
Мужик пожал плечами – дело твоё.
На Надькиного кавалера и бровью не повёл, а мужика спросил:
- Тебя-то как зовут? По ком панихиду заказать?
Он пронзил меня взглядом и процедил, едва шевеля тонкими губами:
- На Гаврика я отзываюсь.
Кивнул головой – усвоил, мол.
Стахорик задохнулся возмущением от моего поведения.
- Да я его сейчас зарою.
- Сидеть! – приказал Гаврик и мне. – Тебе неделя сроку, иначе кишки намотаешь на кулак.
Военный совет собрался в ресторане Челябинского вокзала.
Пичуга всё для себя уже решил, потому спокоен был - в споры не вникал:
- Нет, всё, хватит, взрослеть пора – учиться, отдыхать в городе, дружить с нормальными девчонками. В Увелку я больше не ездок, так – к маме-папе на день варенья.
- Правильно мыслишь, - кривился Николай. – Я, пожалуй, тоже здесь себе бабу заведу.
- И я готов расстаться с нашим братством, - соглашался я. – Но больно неудачная пора. Во-первых, что подумают в Увелке? Во-вторых, раз ищут – найдут и здесь. В-третьих, поодиночке им нас проще укокошить.
Колька:
- Что предлагаешь?
- Володе рассказать - он Гаврика прижучит, мы Стахорику хайло набьём.
Пичуга хлебнул пива и дёрнул плечом, будто руку чью-то стряхивая:
- А мне, зачем всё это?
Я демонстративно отвернулся от него и уставился на Кольку. После колебательных размышлений или мысленных колебаний тот согласился:
- Ты прав - врага надо бить на нашей территории. Братану расскажем и с ним поставим на уши Увелку.
Покосился на Пичугу, но Женька пиво смаковал и интересовался только танцующими парами. Мы понимающе переглянулись с Николаем.
Но врага мы недооценили. Готовясь к войне, даже не изменили привычный маршрут движения и время прибытия. А нам «на хвост» сели ещё в Челябинске, и отслеживали в электричке. Короче, когда мы спрыгнули на перрон увельский, нас взяли в кружок четверо молодчиков. Хотя, какие это молодцы, правильнее – отморозки. По бегающему, беспокойному взгляду недобрых глаз в них легко можно было признать выходцев из мест весьма отдалённых от приличных. Слышал, что по понятиям «братва» живёт, но чтобы вот так дружно они окрысились за интересы одного, столкнулся впервые. И растерялся.

[santehlit]

- Привёз? Красавчик! – сказали мне и тут же оттеснили в сторону.
Я как бы оказался за пределами круга, в который они оцепили Николая. У каждого в руке холодное оружие. Особо они «перья» свои не выставляли, но и не прятали. Продемонстрировали и прикрыли – кто в рукав, кто под полу.
Один повёл речь:
- Значит так, фраерок, сейчас пойдёшь с нами и не трепыхайся. Сильно больно тебе не будет – оттянем вчетвером, ну, может, впятером – узнаешь, как машкой быть – и свободен. Дёрнешься – перо в бок.
Коля побелел лицом, напрягся, но держался:
- Письки не сломаете?
- Не бойся, петушок, не первый ты ….
Он ткнул Кольку «пикой» в бок:
- Топай.
Круг расступился, указывая направление движения. Сват сделал шаг, второй и вдруг сорвался с места и быстрее ветра помчался по перрону. Урки за ним. Впрочем, один задержался, обратив внимание на мою персону.
Я стоял пришибленный. Вид холодного оружия вогнал мою психику в ступорное состояние. Отвлекшись от происходящего, внимательно рассматривал грязный и заплёванный перрон, с которого – ясно видел как – мне придётся собирать кишки из вспоротого живота. Да и с Колькой неладно получилось – будто нарочно уговорил его приехать в Увелку, чтобы сдать этим подонкам. Он, наверное, так и понял - потому бросился бежать, никому больше не веря, ни на что, кроме быстроты ног своих, не надеясь.
От этих горьких мыслей отвлёк меня четвёртый отморозок. Он вернулся - не мог оставить безнаказанным меня. Вернулся, чтобы ударить, и ударил - но так не бьют. Нет, бьют, конечно, но чтобы оскорбить - не убить, не сбить с ног, не причинить боль или вред, а просто двинуть человеку кулаком, чтобы он, морально раздавленный, ещё и распластался вниз лицом. Или, как шавка, лёг вверх ногами, выпрашивая – не трогайте меня.
Нет, ребята, так не бьют. Чему-то я всё-таки научился за два года бесконечных драк. В мыслях я может ещё собирал кишки с перрона, а тело действовало инстинктивно. Пригнулся ровно на столько, чтобы он промахнулся. Его кулак ещё вихрил мне шевелюру, а мой уже обрушился на его челюсть. Мы были с ним одного роста, одного возраста, а весом я, наверное, и покрупней. Впрочем, слышал ранее, а теперь убедился – с ножами ходят те, кому Бог в руки сил не дал.
Короче, ему досталось. Он попытался затылком опрокинуть электричку, а когда не удалось, кувыркнулся под неё - наверное, решил спиной напрячься и сбросить с рельс махину. Но, увидав перед лицом до кинжального блеска наточенные подошвы колёс, передумал – скоренько на четвереньках попытался вылезть на перрон.
Как объяснить, что здесь он совершенно лишний, не нужен никому? Подумав, что слова вряд ли дойдут, пнул ему в лицо.
Вокруг было полно народу. Электричка отрезала выход на вокзал приехавшим, а ещё много других поджидали секцию из Троицка. С начала нашей потасовки какая-то женщина зашлась в истошном крике и ни на мгновение не закрывала рот – казалось, в лёгких у неё бездна воздуха. Остальные благоразумно отшатнулись.
Я ещё раз отправил приятеля под вагон, намекая, что он мог бы с большим для себя успехом выползти на другую сторону и избавить меня от лишних с ним хлопот. И в этот момент рядом со своими увидел штиблеты чьи-то. Ну, не рядом, а чуть позади, но очень близко. Должно быть, другой приятель из банды отмороженных, вернулся на истошный зов чокнутой бабы. Нет, ну, правда, визжит так, будто никогда не видела человека под колёсами поезда. Сейчас он тронется и рассечёт на две половинки этого обалдуя – не ори, а выбирай любую.

[santehlit]

Это мне сейчас легко и даже прикольно вспоминать дни бурной юности, а в тот миг, увидев рядом со своими чужие штиблеты и, как понимаете, не пустые, я ощутил в сердце смертельный страх. Пригнулся инстинктивно, ожидая удара, и чьё-то тело скользнуло по моей спине. Прянул прочь, увидел лицо в страдальческой гримасе - похоже, нападавший сломал ручонку, промахнувшись по мне и не промазав по вагону. Жалеть сердешного было недосуг - я приложился к его фейсу со всею пролетарской ненавистью, запоздало подумав, что если промахнусь, то треснет и моя рука от кулака до самого плеча. Не промахнулся – кривоносая морда приняла удар, вмялась в стальной бок вагона и вместе с остальным телом стекла безвольно под колёса.
Досадливо помотал головой: как эта баба не может сорвать голос – битый час уже орёт. Впрочем, нет, конечно, какой час – всё произошло за несколько мгновений.
Тут пневматические двери закрылись, и дёрнулся вагон. Именно дёрнулся, потому что в следующее мгновение створы распахнулись, а электричка замерла на месте. Видимо машинист хотел трогаться, но кто-то в тамбуре видел падающие под колёса тела и сорвал стоп-кран.
Шипения дверей и лязг вагонных буферов подняли женский визг до запредельных высот.
Кто-то сильно за плечо рванул - так сильно, что я слетел с перрона и чуть не брякнулся на рельсы. Человек в милицейской форме присел на корточки и принялся вытягивать из-под колёс бесчувственное тело отморозка. Дело оказалось не из лёгких - то ли длинный плащ прищемила дёрнувшаяся электричка, то ли ещё какая причина удерживала его под секцией. Второй приятель, увидев мусора, шмыгнул под вагоном на другую сторону.
Разглядеть, что там держало отключившегося бандита, мне не дала набегающая со стороны Троицка электричка. Пронзительным сигналом она наконец-то приглушила визгливую женщину и согнала меня с железнодорожного полотна.
Я помчался, соревнуясь с подъезжающей секцией, а когда она остановилась, шмыгнул под стоящий сбоку товарняк и ещё долго бежал вдоль путей прочь от вокзала.
Унеслась в Челябинск троицкая электричка. Должно быть, и другая отчалила с увельского перрона. Бесчувственного отморозка, надо думать, вытащили из-под колёс – не дадут же зря погибнуть человеку. Впрочем, знали б люди, кого спасают – то и подумали сначала.
А может, он уж был готов? Теперь на вокзале идёт опрос свидетелей, и скоро по моему следу рванут милицейские ищейки, и, рано или поздно, однажды где-нибудь возьмут. Или найдут бандиты – эти вряд ли простят мне потасовки. Всё, влип ты и попал, Анатолий Егорыч! Пропал в расцвете юных лет - одни враги кругом, и никакого будущего впереди.
Размышляя о судьбе несчастной, брёл вдоль железнодорожного полотна. Справа дома уже закончились, слева ещё курчавились садами. Брёл в самое безопасное место в посёлке – и дома на Бугре, и в квартире у сестры меня легко могли найти, а здесь, на окраине, в маленькой хибарке, переехав из Петровки, ютились Саблины - тётка и двоюродный брат.
Саня встретил радушно – Анна Кузьминична была на ночном дежурстве, и он сам накрыл мне стол. Потом постелил на полу и долго бубнил в темноте о здоровом образе холостяцкой жизни. Не советовал рано жениться и всё вопрошал: «Ты не спишь, брат?»
Я не спал. Думал горестную думу о моей разнесчастной жизни, пытаясь понять и объяснить - почему так получилось, ради чего загнал себя в тупик? Где выход из создавшегося положения? Да и есть ли он вообще? Может, моей недолгой жизни уже пошёл отсчёт обратный?
Ничуть не волновала Колькина судьба. Где он? Что с ним? Отбился? Убежал? А может, в данную минуту пыхтят над ним потные тела, делая моего свата машкой.
Саня умолк и засопел. Мне не хотелось спать, а ещё больше, просыпаться – тогда надо будет вставать и чем-то заниматься.

[santehlit]

Двое в лодке, считая собаку

Если ты не запутался полностью,
значит, ты мыслишь недостаточно ясно.
(А. Питер)

Отец был в санатории. Маме сказал, что уезжаю на институтскую практику и начал собираться. Нашёл в сарае свёрнутую лодку – мою бывшую резиновую постель. К ней весло пластмассовое с ластой-лопастью и сделанный отцом насос. Прихватил «кошку» с длинной верёвкой – будет якорем служить. Сеть выбрал покороче, нож, топорик, котелок походный с дужкой, спички не забыл. Сунул в рюкзак одеяло, штормовку, носки шерстяные, свитер и трико. В мешок с лодкой добавил ружьё в чехле и полный патронташ. Стащил из дома сухарей, вяленых карасей, соли упаковку – на всякий пожарный, думал, хватит: всё остальное добуду в пути. Амуницию сложил в дровенник – удобно взять, поел и завалился спать. Маме сказал, что поезд ночью.
Проснулся сам без всякого зарока – звёздная ночь царствовала на дворе. Оделся, задержался у порога – послал родному дому последнее «прости». Моряк скулил, в компанию просился – и как было не взять? В затеянном походе товарищ нужен, и вещи кому-то охранять.
Всё сразу можно было бы поднять, но унести не хватит рук и места на плечах. Взвалил на спину мешок с лодкой, доску-днище под мышку взял. Улица спала, и даже телевизоры в окнах не мигали. Под подошвами пронзительно скрипели засохшие почки тополей, будя собак. Фонарей не было, тонкий месяц и перемигивающиеся звёзды не лили света на дорогу, но я её знал. Опустил ношу у берега канала, сказал собаке – охраняй! – а сам за остальным.
Не мало времени потратил, собирая лодку – засовывая в петли дно. Потом качал, не торопясь, путы расправляя, потом грузился. Ну что, торжественный момент – «Санта Мария» к плаванию готова. Вперёд, Моряк, иль ты домой?
Лодка на воде, я на корме, собака на баке. «Братва» и мусора не поминайте лихом, если чем не угодил – Анатолий Агарков достоин лучшей доли, что вы готовите ему. Мы ещё поборемся за жизнь и свободу. Как классики учили – каждый день надо идти за них на бой, а я и ночь для этой цели прихватил.
Когда канал копали, насквозь прошли всё Займище, лиман взбугрили, вскрыли проход через Октябрьскую улицу, трубы заменили. Теперь он полон был водой, а шириною метров шесть. По логике вещей течение должно нести меня вперёд, но что-то где-то не срасталось – то ли было оно незаметным, то ли тина с ряской цепляли лодку. Взялся за весло.
Как там, у классика – тиха украинская ночь…. А, нет – чуден Днепр при ясной погоде….
Выпотрошенное Займище тихо шелестело камышами. Лягушки переругивались сквозь дремоту. Что-то плеснулось впереди – ондатра? утка?
- Тише, Моряк, не бултыхнись.
И не вздумай лаять – мы, брат, теперь с тобой как партизаны: нам много шума ни к чему.
Скоро берега сошли на нет, уступив место камышам. А справа, за его куцей полосой, открылась гладь воды – должно быть, уцелел какой-то плёс. Кругленький или Третий? Первый-то до дна спустили – я там лодку надувал. Белое пятно на тёмном фоне – наверное, лебедь прикорнул, уткнувшись головою под крыло. Спи, царственная птица, мы не браконьеры…. Пока что, а там видно будет – голод не тётка, заставит взяться за ружьё.
Плывём прямою, как стрела, протокой в камышовых берегах. Когда-то они были твёрдыми – побегали же мы по ним, но дожди и весенние половодья размыли поднятый со дна ил. За спиной небосвод светлеет, звёзды блекнут над головой. Чёрт! Успеть хотел до рассвета пройти болото и забраться в лес.