Эпизод из жизни ребенка

[Калина Кассовиц]

Не судите слишком строго - понимаю, что форма неумолимо хромает. Буду благодарна за любой отзыв.
ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ РЕБЕНКА
В детстве вещи и люди кажутся деформированными: то слишком маленькими, то слишком большими; и мы имеем мало власти над самими собой. Свое детство я припоминаю смутно, разглядывая его как бы через плохо настроенный бинокль.
Летом мы с мамой и бабушкой всегда уезжали на дачу. На даче сначала было скучно, а потом очень весело. Помню, я все бегал, бегал, бегал, мама останавливала меня и обнимала, а бабушка кричала: "Он здоровый мальчик!".
Я был здоровым мальчиком, потому что меня хорошо кормили. А еще я был здоровым мальчиком, потому что во мне души не чаяли. А души во мне не чаяли, потому что я у нас в семье был единственным мужчиной.
Я инстинктивно ощущал безотчетность и жертвенность их любви и старался быть достойным ее. Мать мечтала о том, чтобы я стал богатым и успешным, а бабушка - чтобы я стал достойным. По причине очевидного противоречия, мое будущее часто становилось предметом споров между ними, но в конце концов они пришли к тому, что я стану адвокатом. "Будешь бороться с этой ужасной системой правосудия!" - говорила бабушка, которая когда-то сама была следователем. "И много зарабатывать" - скромно прибавляла мама.
Я любил их обеих и не противоречил. Я должен был оправдать их доверие и возложенные на меня ожидания.
Однажды мама поручила мне ответственное дело - отнести коробку конфет нашей соседке, Римме Ивановне, длинноносой тетушке, которая, приходя к нам в гости, непременно заводила разговор о своих пяти сыновьях (на своей памяти я никогда не добирался до третьего, засыпая приблизительно на двух с половиной).
- Отнесешь Римме Ивановне вот эту коробку конфет -
сказала мама, указывая на очень красивую, яркую коробку, на которой (как сейчас помню) был нарисован чудесный сад, словно вышедший из сборника сказок, приятного на глаз и на ощупь. В нем пели птицы в таком невероятном и вкусном оперении, что мне сразу захотелось открыть коробку и проверить, так же ли там, внутри, все красиво и аппетитно, как снаружи.
Но, будучи солдатом на службе у своей матери, я должен был исполнить свой долг с достоинством и честью. Тем более, что у нас в буфете лежала начатая коробка - правда, далеко не такая красивая, как эта.
Я взял эти конфеты, все до единой непоколебимо принадлежавшие Римме Ивановне (хотя, по правде говоря, коробка пока была ничейной - Римма Ивановна была бесконечно далеко - с тем же успехом, она могла бы находиться на другой планете, в другой вселенной, в параллельном мире), и отправился в путь.
Я весело скакал по дороге, стараясь попадать в унисон с солнечными зайчиками, резвящимися так беззаботно, словно они были моими одногодками.
Но, преодолев уже большую часть пути, я вдруг остановился, как будто кто-то сказал мне, что я прыгаю неправильно и не попадаю в ритм. Солнце скрылось; на меня упала холодная, неприветливая тень и прогнала моих солнечных сверстников и мою беззаботность. Я сел на влажную, мягкую траву у дороги и подпер подбородок рукой, как будто собирался всерьез что-то обдумать. И, словно в порыве внезапно нашедшей мысли, начал лихорадочно, по-звериному рвать шелестящую упаковку. Мои ногти превратились в когти, а мое сознание - осознание долга и любви к матери - испарилось мгновенно, и я весь уподобился маленькому зверьку - может быть, хорьку, который, по рассказам бабушки, забирался в курятники и кровожадно отрывал курам головы прямо на глазах у их неродившихся цыплят. Я рвал и, кажется, даже сопровождал это рычанием, а потом, сорвав красивую крышку и отбросив ее в сторону, как безжизненную голову куры, с жадностью принялся хватать конфеты, беспорядочно откусывая то у одной, то у другой. Спустя несколько мгновений, все было кончено, и я лежал на траве со вспухшим от насыщения животом, весь перемазанный в шоколаде - шоколад был повсюду - на щеках, на носу, на лбу, на руках - и довольно урчал, нежась в прохладной тени.
Но летнее солнце, выглянув вновь, осветило место моего первого преступления.
Рыгнув, я закрыл глаза руками, и мои веки стали такими же липкими, как руки. И мне показалось, что я весь липкий - даже внутри - и проникся отвращением к самому себе. Меня стало мутить - очевидно, я переел, но мутило меня и морально. Я почувствовал первые тошнотные судороги совести. Я побежал к ручью и медленно, тщательно умывался, но неприятное чувство не покидало меня.
Я долго бродил, обдумывая свой поступок и наконец, решил, что обо всем расскажу матери.
Вернувшись домой, я увидел ее - тихую, кроткую, трудолюбивую, чистившую картошку к нашему ужину, за которым мы будем сидеть втроем, как ни в чем ни бывало, и еще больше укрепился в своем намерении сказать правду. Я подошел и потерся щекой о ее голый локоть. Она погладила меня по голове, улыбнулась и сказала: "Котик мой!". Я вздрогнул от этих слов, которые предназначались ее старому котику, а не тому, новому человеку, которым я стал после сегодняшнего потрясения. Я посмотрел на нее печально и начал: "Мама...".
Но она отвернулась от меня и снова занялась картошкой, и я потерял нить, связывавшую нас секунду назад.
Я продолжил: "Мама...". И вдруг заплакал. Мама бросила нож и обратилась ко мне.
Она нежно умоляла меня рассказать, что случилось, и я не мог обмануть ее ожиданий.
Давясь слезами, я рассказал ей, как сегодня, когда я шел к тете Римме, чтобы отдать ей ее конфеты, ко мне подошли незнакомые взрослые мальчишки и начали задирать меня.
"Один толкнул меня, а потом они начали шпынять меня, как мячик, я упал, выронил коробку из рук. И тут, самый старший из них, такой страшный рыжеволосый мальчик с подбитым глазом (мне непременно хотелось, чтобы он был таким) сказал: "А что это у нас такое? Коробка конфет?" и забрал себе. Я кричал им, что это не мое, что это подарок, но они только посмеялись надо мной и ушли".
Мои слезы высохли. Я правил словами так легко, будто они были самой настоящей правдой, и мама поверила мне.
Правда, вечером, когда она возмущенно пересказывала эту историю моей бабушке, впрочем, забыв упомянуть, что тот мальчик был с подбитым глазом, мои уши начали гореть так, словно кто-то их поджег, и я твердо решил, что должен обязательно как-то загладить совершенный мною проступок.
Так что, когда мы вернулись в Москву, я попросил бабушку, которая была набожным человеком и часто ходила в церковь, в следующий раз взять меня с собой. Она слегка удивилась, но пообещала.
Накануне вечером, лежа в постели, я живо представлял себе это посещение. Я приду как обычный прихожанин, но, опустившись на колени перед иконой, начну страстно молиться, так страстно, что меня заметит главный священник в длинной красивой рясе. Он поразится моему религиозному рвению и, отведя меня в келью, спросит, откуда оно взялось у такого маленького мальчика? Я расскажу ему свою историю и начну слезно умолять его постричь меня в монахи, так как только постриг сможет спасти мою душу от вечных страданий. Он будет увещевать меня и напомнит мне о моих любящих бабушке и матери. Но я отвечу ему, что я недостоин их и что, я смогу честно посмотреть им в глаза только спустя много лет, когда я уже стану таким же главным священником в яркой золотой рясе, с длинной бородой, как он. Он понимающе кивнет, возьмет меня за руку, выведет меня к бабушке и скажет: "Ваш внук решил стать священником. Ничто не может его остановить. Он расплачивается за страшный грех". Тут бабушка, конечно, начнет плакать, но я торжественно пообещаю ей, что они с мамой обязательно когда-нибудь увидят меня. Это обещание осушит ее слезы и она благословит меня.
Нарисовав себе эту прекрасную, как мне тогда казалось, картину, почерпнутую бог знает откуда, я удовлетворенно заснул.
Ничто в следующем дне не предвещало того, что он станет началом моей новой жизни. Слегка похолодало, но по асфальту, стенам, прохожим, стеклам все еще сновали солнечные зайчики, такие же беззаботные, как прежде. Я же, наоборот, был не по-детски мрачным и сосредоточенным - будто весь мир склонился сегодня надо мной и грозился придавить меня.
Мама и бабушка, конечно, заметили. Мама уже хотела укладывать меня в постель и доставать градусник, но я запротестовал, и, изобразив что-то вроде счастливой улыбки, демонстративно доел до конца нелюбимую квашеную капусту.
На улице меня бросало то в жар, то в холод, начал болеть живот. Мы ехали на трамвае, мимо меня проносились дома и люди, а я тоскливо думал о том, что не хочу покидать родной кров и расставаться с любимыми. Меня даже начали одолевать сомнения - так ли страшен мой грех на самом деле? Но сравнивать было не с чем. Очевидно, что в глазах Бога все грехи были одинаково страшны и заслуживали адских мук.
Когда мы прибыли, бабушка первым делом подвела меня к огромной иконе, и мне показалось, что ее большие глаза смотрят на меня сурово и непреклонно и требуют моей жертвы. Но вместо того, чтобы пасть ниц, я отвернулся, и, высвободив руку, начал прохаживаться по прохладной церкви. Костлявая женщина в черном платке, похожая на Бабу Ягу из-за двух больших, словно стремящихся сбежать из ее рта, заячьих зубов, продававшая на входе свечи, осуждающе взглянула на меня.
Я забыл о том, зачем сюда пришел. Таким, как я, здесь не было места. Зубы Бабы-Яги, приторный запах, необъяснимый страх, полутемные лики, взирающие из-за решеток тающих огоньков, - все смешалось, закрутилось и вскружило мне голову. Я упал в обморок, невольно обрушив рукой ряд свечей у иконы какого-то святомученика.
Придя в себя, я обнаружил, что меня вынесли из церкви и положили на скамейку, а теперь брызгают святой водой. Бабушка озабоченно склонилась надо мной в сбившемся набок от волнения платке. Стояла тут же и костлявая женщина с заячьими зубами и не сводила с меня пристального взгляда. Казалось, она знала мою тайну и знала, почему я упал в обморок. "Господи, да ты, наверное, и, вправду, заболел. Права была мама" - причитала бабушка. Я привстал, чтобы успокоить ее и... наверное, рассказать правду. Но костлявая женщина вдруг подняла мозолистый, желтый палец, выпятила свои зубы и произнесла:
"В этого ребенка вселился дьявол!"
Я в ужасе уставился на нее. Кажется, бабушка обернулась и осадила ее, но та стала уверять, что ребенка следует показать священнику и что беса нужно изгнать и т.д. и т.п. в таком роде.
В меня вселился бес? - в смятении думал я. Значит, можно распрощаться с мечтами стать таким же важным, как бородатый священник в золотой рясе и золотом колпаке? С бесами борются, когда они снаружи, а мой сидел внутри и пожирал меня изнутри. Так мне это живо представилось тогда. Бабушка, человек с высшим образованием, не прислушалась к совету костлявой экзорцистки и меня оставили таким, как есть. Бес остался при мне, и со временем я научился любить его так же, как любил себя, и ненавидеть, как ненавидел себя. Спустя несколько дней после обморока, я почувствовал к нему жалость и нарисовал его. Когда мама увидела рисунок и спросила, кто это, я назвал его по имени. Потом я пообещал ему, а, значит, и себе, что моя испорченность никогда не причинит боль тем, кого я люблю больше всего на свете, и несколько раз нарушал обещание. В ту самую минуту, когда я поджигал бумагу с рисунком, шепча обеты, я стал обыкновенным, среднестатистическим грешником.
Я вырос. Я сижу за этим иструхлевшим от времени столом и, перебирая старые фотографии, вспоминаю о тех терзаниях невинного ребенка. Невинного ребенка... Но был ли я невинным? Возможно, нечто с самого моего рождения ждало момента прорваться наружу. Я не религиозен и причисляю себя то к умеренным атеистам, то к благовоспитанным агностикам, но этот эпизод, временами беспокоящий меня, как старая боевая рана, невольно заставляет поверить в существование бесов.

[Добрый Фей]

ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ РЕБЕНКА
В детстве вещи и люди кажутся деформированными: то слишком маленькими, то слишком большими; и мы имеем мало власти над самими собой.

Я инстинктивно ощущал безотчетность и жертвенность их любви и старался быть достойным ее.

Я любил их обеих и не противоречил. Я должен был оправдать их доверие и возложенные на меня ожидания.

Но, будучи солдатом на службе у своей матери, я должен был исполнить свой долг с достоинством и честью.

Я весело скакал по дороге, стараясь попадать в унисон с солнечными зайчиками, резвящимися так беззаботно, словно они были моими одногодками.

Спустя несколько мгновений, все было кончено, и я лежал на траве со вспухшим от насыщения животом, весь перемазанный в шоколаде - шоколад был повсюду - на щеках, на носу, на лбу, на руках - и довольно урчал, нежась в прохладной тени.


Рыгнув, я закрыл глаза руками, и мои веки стали такими же липкими, как руки.

Вернувшись домой, я увидел ее - тихую, кроткую, трудолюбивую, чистившую картошку к нашему ужину, за которым мы будем сидеть втроем, как ни в чем ни бывало, и еще больше укрепился в своем намерении сказать правду.

которым я стал после сегодняшнего потрясения.

"Один толкнул меня, а потом они начали шпынять меня, как мячик, ...

Он поразится моему религиозному рвению и, отведя меня в келью, спросит,
... демонстративно доел до конца нелюбимую квашеную капусту.

Я вырос. Я сижу за этим иструхлевшим от времени столом

Подчеркнутое можно, скажем так, улучшить, но это не главное.

[Добрый Фей]

1. Главное - непонятна основная идея написанного. Что хотел сказать автор?
Что персонаж верит в существование "бесов"?
Что характер закладывается с детства под влиянием случайных обстоятельств?
Что-то иное?

2. Противоестественной выглядит речь от первого лица - мальчик говорит несвойственными детям категориями, порой высокопарно, а порой даже выспренно. Возможно, что если о детстве будет рассказывать повествователь, а от первого лица - взрослый герой, то диссонанс исчезнет.

3. Есть два момента в написанном, способные зацепить читателя - детские искушения и "ложь во спасение" - попытка избежать возможного наказания обманув старших. Возможно, что несколько деталей, указывающих на конкретно-историческую среду, в которой происходит действие, создадут внутреннюю логику написанного - последовательность движения авторской и читательской мысли от темы через проблему к идее.

Тему определить будет проще, если будут признаки времени, в котором проходило детство героя. Проблема и основная идея написанного пока тоже не слишком понятны.

Между тем, идея и проблема помогут и в выборе художественной детали. Почему стол должен обязательно быть "иструхлевшим"? Как ему это удалось и зачем он должен быть таким?

Писатель отбирает детали с определенной целью – помочь читателю раскрыть и понять образ. Если деталь этого не делает – зачем она?

[Добрый Фей]

Дополнение по п.2

В романе "Ложится мгла на старые ступени" автор пишет о мальчике Антоне Стремоухове как повествователь, но о взрослом Антоне пишет от первого лица. В своих дневниках автор, А.Чудаков, указывает, что сделал это полагаясь на интуицию.